Джоанна РАС
   Рассказы


   ЭТОЙ НОЧЬЮ У МОЕГО ОГНЯ
   ГОСТЬЯ
   КРАТКИЙ РАЗГОВОРНИК ДЛЯ ТУРИСТОВ



                                Джоанна РАС

                         ЭТОЙ НОЧЬЮ У МОЕГО ОГНЯ




     Карты Таро. Полная колода. Кто-то когда-то дал их мне - очень  старые
и тяжелые. И повешенный почему-то выпадает очень уж часто  -  в  три  раза
чаще, чем следовало бы. А больше здесь ничего не двигается. В  этом  доме.
Неподвижность. Даже несмотря на то, что все мы мчимся сквозь ночь к Веге в
созвездии Лиры. Со скоростью в одну и четырнадцать сотых  скорости  звука.
Почти. За стенами дома - ветер и непроглядная тьма.
     Л) пришел полчаса назад. Он пошевелили угли в очаге, потом вместе  со
своими сапогами убрался в комнату. С того места, где я сижу, видно, как он
неуклюже развалился на топчане, и ноги его свешиваются на дощатый  пол.  И
больше никого. Похоже, Л) слушает. Часы на  полке  над  очагом  показывают
десять. Полустон-полухрап раздается над Л) - над  его  сапогами,  над  его
кожаной курткой. Я вижу, как запрокинулась его светловолосая голова,  и  я
переворачиваю Восходящее Солнце, Императрицу и Смерть. Повелитель  -  тот,
что заставляет мужчин плясать во тьме ночи, а потом  убивает  их  -  шумно
бьется в проводах, но этой ночью он не замечает Л). А Л) - тот сказал  бы:
"Просто ветер". Похоже, Л) уснул. А мне кажется, это весьма серьезное дело
- мчаться сквозь пространство с такой  скоростью,  не  имея  ни  малейшего
понятия о том, куда летишь.
     Сегодня вечером мы были под водой. Но  происходило  нечто  -  и  вода
разглаживала серебро  оконных  стекол.  Теперь  мы  на  поверхности,  и  я
раскладываю карты под тиканье часов, и  в  абсолютном  безмолвии  проходит
ночь. Вой ветра не слышен, ибо тон его слишком высок, но время от  времени
порывы едва не заваливают дом. Я слушаю. Восходящее Солнце и  Воскресение,
за ними следуют Вдова, Смерть, Повешенный, Алчность и снова - Воскресение.
Ныне такие карты используют лишь для гадания.  Тихо-тихо,  так,  чтобы  не
скрипнула ни одна половица, я подхожу к Л) и коротким движением встряхиваю
его, и тотчас же убираю руки прочь. Он вскидывается и глядит  тупо  сквозь
путаницу упавших на лицо светлых волос. Такой большой-большой  и  красивый
мужчина.
     - Там снаружи кто-то есть, - говорю я.
     Л) глядит. Соображает. Его женщина говорит, что кто-то есть  снаружи.
Он встает. Сколько всего происходит и все - в одну ночь! Я следую  за  ним
по пятам, и выглядываю из-за  его  широкой  спины,  и  учтиво  отступаю  в
сторону, приглашая старика войти. Однако, Л) это не нравится. Я бросаю  на
него взгляд, косой взгляд, ясный, даже слишком ясный  взгляд,  похожий  на
те, которые бросают существа под листьями. Почему бы нам его не  впустить?
Прояви благородство - позволь ему войти, пусть входит. И Л) отодвигается -
громадный, словно башня - нехотя и небрежно. Действительно, почему  бы  не
впустить? Старого. Сгорбленного. И тот входит, с трудом переставляя ноги и
шаркая подошвами. Л) недоволен. Интересно, откуда он взялся? Загадка. А Л)
не любит загадок и тайн. Ничего не имею против старика - о, сколько  всего
происходит за одну ночь! - у  него  черепашья  шея,  и  кожа  его  покрыта
пятнами, будто  солнце  никогда  не  касалось  ее  своими  лучами.  Старая
черепаха шаркает на кухню. Этой ночью, у моего огня. Под моими часами,  за
моим столом, на моих стульях.
     - Накорми его, - говорит мой муж.
     Я подчиняюсь. В моем очаге скрыта опасность. И в проводах на стене  -
тоже опасность. Плохо. Очень плохо. Но снаружи, за стенами дома, еще хуже.
В два, в три, во много-много раз. Я слежу за  тем,  как  старик  ест.  Мне
интересно. Мне интересно все. Я слежу за  Л).  Я  смотрю  на  его  покатые
плечи, на его руки, на его мускулистые бедра. Всему, я полагаю, есть  свои
причины. Л) уходит в комнату. Я остаюсь наедине  со  стариком.  Я  начинаю
раскладывать карты. Старик берет одну:
     - Что это?
     - Это? Это - Смерть.
     - А это что?
     - Воскресение.
     Я пытаюсь продолжить расклад, но он  хочет  забрать  все.  Зловредный
старик. Я жалуюсь. Л) говорит, чтобы я оставила карты в покое. Оттуда,  из
комнаты. Изнутри. Издалека. Но я не возражаю. Я отдаю все будущее прямо  в
руки старику. Мы продолжаем в том же сумасшедшем темпе. Дом гудит.  Старик
уже сбросил на пол все мои карты; он смахнул их со стола с воплем:
     - Я хочу! Хочу! Хочу!
     Он вопит и трясется, словно совсем обезумев.
     Я собираю карты. Медленно, спокойно и  даже  добродушно.  Я  объясняю
старику, что карты символизируют  мир.  И  что  мир  соткан  из  сплетений
противодействующих сил. И что Земля вращается вокруг Солнца.  А  Вселенная
разлетается в бесконечность. Подобно ныряльщику,  парящему  в  неподвижной
водной толще, я огибаю стол, и карты проплывают  перед  стариком:  Смерть,
Смерть, Смерть. И мне известно, мне прекрасно известно, как это делается.
     - Знаешь ли ты, старик, что означает это? - говорю я. - Это  означает
Смерть.
     - Знаешь ли ты, старик, что означает это? - говорю я. - Это  означает
Смерть.
     - А вот это - означает Забвение, - говорю я. - Вот -  Воскресение  во
Славе, а вот - Сила, а вот - Добродетель.
     Поздно ночью предметы зачастую исчезают и превращаются  в  силу.  Они
становятся энергетическими полями. Мой большой белый сундук - дьявольский;
он клацает, скрипит, грохочет. Моя нарядная скатерть ниспадает в  пустоту.
Мои  карты,  дивно  притягательные,  они  переливаются  красным,  зеленым,
желтым, синим. Старик наблюдает за мной. Он знает. О, как он глядит! И как
знает! Обращаясь к людям, я  всегда  говорю  "дорогой,  дорогая".  Ведьмы,
таким образом, женщины домашние, и потому я гадаю ему, а мой мужчина  спит
в соседней комнате, а Земля  вращается  вокруг  Солнца,  Солнце  -  вокруг
далекой звезды. И все это с устрашающей скоростью летит чрез небеса. А  Л)
безучастно спит, и шевелится во  сне,  и  переворачивается,  длинный,  как
дерево, и цепляет каблуком пол. И просыпается.
     - Пусть убирается, - так говорит мой мужчина.
     Старик вздрагивает и судорожно открывает рот.
     - Пусть  убирается!  Выставь  его  отсюда!  -  требует  мой  мужчина,
появляясь в дверном проеме.
     Он огромен, он заслоняет собой всю дверь. Он всегда забывает из  чего
соткан мир. Кожа старика покрыта пятнами. Он хлопает ладонью  по  столу  и
мычит, как глухонемой.
     - Не могу, - произношу я, потупив глаза.
     Л) стоит на пороге - непреклонный и абсолютно невозмутимый. Он делает
шаг вперед, приподнимает старика за шиворот, выталкивает наружу и запирает
за ним кухонную дверь.
     Я смиренно отвожу взгляд. Время близится. Но я -  при  чем  тут  я  -
такая маленькая? И  все  во  мне  наполнено  светом...  Разве  я  способна
кому-нибудь навредить? И в этот миг ветер снаружи ударяет в кухонную дверь
- сегодня он несет в себе так много. Это - подарок, подарок для  меня.  О!
Ветер наполненный смертью. Ветер-убийца.
     Л) встает. Он выглядывает за дверь. И вскрикивает от  ужаса.  Слишком
неожиданное  зрелище  -  Л)  не  смог  сдержать  восклицания.   Лицо   его
перекошено, брови ползут вверх,  он  до  боли  прикусывает  губы.  О,  мой
дорогой, мой милый, мой любимый - теперь и ему видно и слышно то, что вижу
и слышу я. Он со стоном прислоняется к косяку, и холодный пот струится  по
его лицу.
     Старик повесился у нас на крыльце.
     Наконец-то  он  сломлен,  мой  мужчина!  В  своем  полете,   в   этом
головокружительном вихре мир добрался  до  него.  И  теперь  он  болен,  и
никогда уже ему не прийти в себя, ибо в его голове все перевернулось раз и
навсегда.
     У меня же все иначе. Я - в полном порядке.



                              Джоанна РАСС

                                 ГОСТЬЯ



                                Если человек сможет устоять перед влиянием
                            своих сограждан, если он сможет отсечь от себя
                            тиранию соседских сплетен, в мире не останется
                            более ужасов для него:  второй  инквизиции  не
                            будет.
                                                          Джон Джей Чепмен



     Я часто наблюдала, как наша  гостья  читает,  сидя  в  гостиной,  под
торшером возле нового радиоприемника;  длинные  -  длинные  ноги  вытянуты
перед собой, круг света на  страницах  почти  не  озаряет  лица:  смуглые,
медные черты, такие резкие, что она выглядит почти  уродливой,  и  волосы,
черные с рыжеватым отливом, жесткие, будто  из  той  штуки,  которой  мама
отскребает пригоревшие кастрюли и сковородки. В то лето она много  читала.
Если я рисковала высунуться из ниши, где я  не  то  что  бы  пряталась,  а
скорее держалась в тени, наблюдая, как она читает, то она часто  поднимала
лицо и улыбалась мне молча, перед тем, как снова вернуться к книге,  и  ее
кожа вдруг взблескивала  внезапным  удивительным  сиянием,  когда  по  ней
скользил свет. Когда она вставала и с  журавлиной  грацией  шла  в  кухню,
чтобы поесть, она едва проходила под притолокой: ноги у  нее  были  словно
паучьи, руки длинные при очень маленьком туловище - странные пропорции для
такого роста. Она смотрела с высоты, мягкой и огромной, на матушкины блюда
и тарелки, заметно сосредоточенная: задав мне пару ненужных вопросов,  она
нагибалась над тем, что выбрала, несколько секунд размышляла, как жирафа и
затем,  возносясь  опять  в  стратосферу,  брала  худой   рукой   тарелку,
обхватывая ее целиком, и уплывала  опять  в  гостиную.  Она  опускалась  в
кресло, которое всегда оказывалось слишком маленьким,  пристраивала  ноги,
подбирала их, затем опять усаживалась и вытягивала ноги  -  как  хорошо  я
помню их, длинные, твердые, совершенно неженские, и начинала читать снова.
     Она часто спрашивала: "Что это? А это что?  А  вот  то?",  но  только
поначалу.
     Моя мама, которой она не понравилась, говорила, что она из  цирка,  и
мы должны понять это и быть к ней добрыми. Мой  отец  отшучивался.  Он  не
любил больших женщин и коротких стрижек - все это было ново  для  местечек
вроде  нашего,  или  читающих  женщин,  хотя  ему  нравилось,  когда   она
интересовалась его столярничаньем.
     Но в ней было шесть футов четыре дюйма роста:  и  происходило  это  в
1925 году.
     Мой отец был счетоводом, а мебель была его  хобби:  еще  у  нас  была
газовая плита, которую он починил, когда она сломалась, и на заднем  дворе
он сделал своими руками стол и скамейки. До приезда  нашей  гостьи  я  все
время проводила там, но с тех пор, как мы встречали ее на вокзале и они  с
папой пожали друг другу руки - мне кажется, ему было больно при этом, -  я
все время хотела смотреть, как она читает, и ждать, что она  заговорит  со
мной.
     Она спросила:
     - Ты заканчиваешь школу?
     Я стояла в арке, как всегда.
     - Да, - ответила я.
     Она снова посмотрела на меня, потом на книгу. Она сказала:
     - Это очень плохая книга.
     Я  ничего  не  сказала,  она  взглянула  на  меня  и  улыбнулась.  Не
удержавшись, я ступила с пола на ковер,  так  неохотно,  будто  пересекала
Сахару: она убрала ноги, и я села. Вблизи ее  лицо  выглядело  так,  будто
каждая раса мира оставила в нем  свою  худшую  черту:  так  мог  выглядеть
американский индеец, или Эхнатон из энциклопедии, или шведоафриканец,  или
маорийская принцесса с подбородком славянки. Внезапно мне пришло в голову,
что она, наверное, негритянка, но больше об этом никто не говорил,  скорее
всего потому, что никто в нашем городе сроду не видел негров. У нас их  не
было. Мы говорили "цветные люди".
     Она сказала:
     - Ты некрасива, правда?
     Я встала.
     - Мой папа считает, что вы уродина, - ответила я.
     - Тебе шестнадцать, - сказала она. - Садись, -  и  я  снова  села.  Я
скрестила руки на  груди,  ведь  она  у  меня  такая  большая,  прямо  как
воздушные шары. Тогда она сказала: - Я читаю очень глупую книгу. Забери ее
у меня, ладно?
     - Нет, - сказала я.
     - Ты должна, - сказала она, - или она меня отравит, клянусь богом,  -
и взяла с колен "Зеленую шляпу" [роман английского писателя Майкла Арлена]
- золотые буквы на зеленом переплете, бестселлер прошлого года, которую  я
поклялась никогда не читать, и она протянула ее мне, упрятав всю  книгу  в
темную  клетку  пальцев.  Я  подумала,  что   она   сумела   бы   обхватит
баскетбольный мяч. Я не взяла ее.
     - Давай, -  сказала  она,  -  возьми,  иди  и  читай,  -  и  я  вдруг
обнаружила, что стою в проезде на  ступеньках  и  держу  в  руке  "Зеленую
шляпу". Я повернула ее так, чтобы заголовок не был виден.  Она  улыбнулась
мне и сложила руки за головой. - Не  переживай,  -  сказала  она.  -  Твоя
фигура будет в моде к началу будущей войны.
     Я встретила маму на верху лестницы и едва  успела  припрятать  книгу;
мама сказала:
     - Бедная женщина!
     Она несла простыни. Я ушла в свою комнату и  читала  почти  до  утра,
спрятав книгу в постели, когда закончила. Во сне я видела  "испано-сюизы",
подвитые волосы и трагические таза; женщин с накрашенными губами, любовные
интриги!  Они  жили  как  хотели,  делали  аборты  в  дорогих  швейцарских
клиниках; и мне снились полуночные купания,  отчаяния,  деньги,  греховная
любовь, красивые англичане и поездки с ним в такси, а  на  голове  у  меня
серебряный тюрбан, вроде тех, что я видела на страницах  светской  хроники
нью-йоркских газет.
     К несчастью, лицо нашей гостьи все  время  упорно  всплывало  в  моих
снах, и это здорово испортило вое.


     Мама обнаружила книжку на следующее утро. Я увидела ее рядом со своей
тарелкой на завтраке. Ни мама, ни отец словом не обмолвились о ней; только
мама продолжала накрывать стол  с  какой-то  доброй,  вымученной  улыбкой.
Наконец мы все уселись, и отец придвинул  мне  джем,  булочки  и  ветчину.
Затем он  снял  очки  и  сложив,  опустил  их  рядом  со  своей  тарелкой.
Откинувшись в кресле, он скрестил ноги. Потом взглянул на книгу  и  сказал
тоном насмешливого удивления:
     - Ну, что это такое?..
     Я ничего не сказала. Только смотрела в тарелку.
     - Мне кажется, я это видел уже, - сказал он. - Да, конечно, видел.  -
Тут он взглянул на маму. - А тебе приходилось это видеть?
     Мама  сделала  неопределенное   движение   головой.   Она   принялась
намазывать маслом гренок и положила его на мою тарелку. Я знала,  что  она
меня дрессировать не будет, но вот отец...
     - Ешь яйцо, - сказала она. Отец,  продолжавший  глядеть  на  "Зеленую
шляпу" с тем же выражением стойкого удивления, сказал наконец:
     - Та-а-к! Не слишком приятно обнаружить такое в субботнее утро!
     Я опять ничего не  сказала,  и  все  глядела  в  свою  тарелку.  Мама
обеспокоенно сказала:
     - Она не ест, Бон, - и папа придержал стул  за  спинку,  чтобы  я  не
смогла встать из-за стола.
     - Конечно, ты можешь это объяснить, - сказал он. - Не так ли?
     Я ничего не сказала.
     - Конечно, она может, - сказал отец, - правда, Бесс? Не  следует  так
огорчать маму. Не следует огорчать маму, воруя книгу, которую тебе  нельзя
читать, и по очень понятной причине. Ты знаешь, что мы тебя не накажем. Мы
с тобой поговорим. Мы постараемся объясниться. Не так ли?.
     Я кивнула.
     - Отлично, - сказал он. - Откуда взялась эта книга?
     Я что-то промямлила.
     - Моя дочь сердится? - спросил отец. - Она становится строптивой?
     - Да она тебе все сказала!.. - взорвалась я. Отец побагровел.
     - И ты смеешь так говорить о своей матери! - закричал он, вскочив.  -
И ты смеешь упоминать свою мать таким образом!
     - Нет, Бен... - попыталась вмешаться мама.
     - Твоя мать - это самоотверженная душа, - сказал отец, - и не забывай
об этом, девица; твоя мать заботится о тебе со дня твоего рождения, и если
ты не ценишь этого, ты чертовски...
     - Бен!.. - сказала шокированная мама.
     - Извините, - сказала я. - Мне очень жаль, мама.
     Отец  уселся.  У  него  усы,  а   волосы   расчесаны   посередине   и
набриолинены; сейчас одна прядь отклеилась, а все лицо посерело и дрожало.
Он уставился в свою чашку. Мама подошла и на лила ему кофе.  Затем  налила
мне молока, села рядом и спросила:
     - Милая, зачем ты читала ЭТУ книгу?..
     - Да!.. - сказал отец с другого конца стола.
     Минуту стояла тишина. Затем:
     - Доброе утро!
     И:
     - Доброе утро!
     И снова:
     - Доброе утро! - весело сказала наша гостья, в  два  шага  перемахнув
столовую и аккуратно укладывая себя в кресло у стола,  откуда  ее  коленки
торчали вверх, дотянулась до "Зеленой шляпы", подвинула ее к своей тарелке
и принялась читать с подчеркнутым вниманием. Затем она взглянула на нас: -
У вас такая прогрессивная библиотека, - сказала она. -  Я  позволила  себе
вольность  порекомендовать  эту  восхитительную  книгу  вашей  дочери.  Вы
сказали мне, что вы ее прочли с удовольствием. Вы ведь даже посылали заказ
на нее в самый Нью-Йорк, да?
     - Я не... нет,.. не совсем... - сказала моя матушка,  отодвигаясь  от
стола. Она дрожала с ног  до  головы,  а  на  лице  ее  застыло  выражение
отвращения.  Наша  гостья  посмотрела  сперва  на  маму,  затем  на  отца,
нагнувшись к ним деликатно, но с величайшим интересом. Она спросила:
     - Я надеюсь, вы не возражаете, что я пользуюсь вашей библиотекой?
     - Нет-нет-нет, - пробормотал отец.
     - Ем я почти за двоих, - скромно продолжала наша гостья, -  но  из-за
моих размеров. Не возражаете?
     - Нет, разумеется, нет, - ответил отец, постепенно приходя в себя.
     - Отлично. Все это войдет в счет, - сказала  гостья,  глядя  на  моих
потрясенных родителей; оба они  принялись  поспешно  за  еду,  избегая  ее
взгляда. Она добавила: - Я позволила себе еще одну  вольность.  Убрала  из
книги  рисунки,  которые...  э-ээ...  не  имеют  отношения  к  тексту.  Не
возражаете?
     Родители  поспешно  вышли  -  мама  на  кухню,  отец  вспомнил,   что
опаздывает на работу. Она помахала им вслед. Я вскочила,  как  только  они
вышли.
     - Там нет никаких рисунков! - шепотом вскричала я.
     - Тогда мы их сделаем, - сказала она; достав из сумочки карандаш, она
разрисовала концовки глав набросками: все это было  зло  и  очень  смешно.
Затем она нарисовала белую мышь, красящую губы, замужем  за  другой  белой
мышью и их венчание в церкви, леди-мышь  с  громадным  животом,  где  двое
мышат внутри играют в шахматы, и затем целое  семейство  на  пикнике,  под
лозунгом "Я вырастила моих детей и они никогда не знали табака". От  этого
я остолбенела. Она засмеялась и нарисовала белую мышь, которая с  зонтиком
преследовала мою маму. Я схватила его и некоторое  время  смотрела:  затем
порвала его в клочья, и еще раз.
     Я сказала:
     - У вас нет ни малейшего права... - и остановилась. Она  смотрела  на
меня, и это был не гнев и даже не предупреждение, но я села. И заплакала.
     - Ах! Вот вам результаты практической психологии, - сказала она сухо,
подбирая обрывки рисунков. Достав из сумочки спички, она ссыпала кусочки в
блюдце и подожгла их.
     - Вы не смеете так  обращаться  с  моими  родителями!  -  сказала  я,
всхлипывая.
     - А ты не смела рвать мои рисунки, - спокойно сказала она.
     - Почему? Почему! - завопила я.
     - Потому что они стоят денег, - сказала она. - Кое-где. Не буду  тебе
больше рисовать. - Она вышла с блюдцем в кухню, и вскоре я  услышала,  как
она говорит с мамой голосом, от которого даже камень прослезился бы; но  о
чем, я так и не узнала.


     Я много раз проходила тем летом мимо комнаты, снятой  нашей  гостьей,
комнаты, чьи окна выходили в сад. Электричество по вечерам горело небывало
ярко. Мама сшила для нее белые шторы и купила на распродаже мебель: бюро с
мраморной доской, шкаф, тумбочку и старый патефон. На кровати вечно лежала
открытая книга. Я вечно стояла в  тени  напротив  двери,  глядя  на  голый
деревянный пол, скользкий, к