Фардер Корам не сводил
с раненого глаз.
     Якоб только кивнул и умоляюще  посмотрел  на  альма-ласку.  Обычно альм
говорит только со  своим  человеком, но в редчайших случаях его голос  могут
услышать и другие люди. Ласка чуть приподнялась на подушке.
     -- В Клеркенвелле мы  захватили  в плен  троих мертвяков, допросили их,
узнали, на  кого  они  работают, откуда приказы  получают. Но они ничего про
детей не сказали, сами не знают, куда их свозят. Куда-то севернее Лапландии.
     Ласка  замолчала. Она  жадно  хватала  ртом  воздух,  видно  было,  как
вздымаются ее ребра под тусклым бурым мехом.
     --  Один из них помянул это Министерство теологии и лорда  Бореаля. Бен
решил,  что  они с Герардом  Хооком  попробуют  туда  пробраться,  а  Францу
Брокману и Тому Мендхему он велел про Бореаля разузнать.
     -- Что они выяснили?
     -- Неизвестно.  Они не вернулись. Я не знаю, как так получалось, Фардер
Корам, но  враги все время были на ход  впереди нас, словно  бы ждали нашего
следующего шага  и были к нему готовы.  В  общем, получается, что не  успели
Франц с Томом подобраться к лорду Бореалю, как тут же и сгинули.
     Старец с тревогой посмотрел на раненого. Грудь его учащенно вздымалась,
в глазах стояла нечеловеческая мука. Начиналась агония.
     -- Расскажи про Бенджамена, -- попросил Фардер Корам ласку-альма.
     Зверек  вдруг жалобно взвизгнул. Женщина в красном  переднике рванулась
было к умирающему,  но вновь застыла, зажимая себе обеими  руками рот. Ласка
еле слышно продолжала.
     --  Бен,  Герард  и мы с  Якобом ночью  подошли к зданию Министерства в
Уайт-Холле. Там  сбоку есть запасной выход, его особо никто не охраняет. Бен
с Герардом взломали замок, а  мы следили, не идет ли кто. Они прошли внутрь.
Минуты не  прошло,  как  раздался не  крик, а  вопль ужаса.  Альм Бенджамена
вылетает  наружу и зовет  нас, помогите, дескать,  на  помощь,  мы за нож  и
следом за ней,  внутрь, вокруг темень,  хоть  глаз коли,  и что-то  страшное
шевелится,  много  их, слышно, как  движутся;  шумы всякие, шорохи. И  вдруг
сверху возня какая-то, а потом опять этот вопль, и Бен с альмом своим  прямо
вниз  головой с лестницы  летят,  и  альм-то Бена самого в воздухе  удержать
пытается, да куда там. На каменный пол падают и насмерть. Сразу из обоих дух
вон.  А где  Герард,  мы не знаем. Только опять откуда-то сверху крик  такой
страшный, вроде он кричит.  Жутко так, что кровь в  жилах  стынет,  рукой не
пошевелишь. И чувствуем, стрела, в плечо и потом... глубоко...
     Голос ласки становился  все слабее и слабее, внезапно из уст умирающего
вырвался хриплый стон.  Фардер  Корам осторожно  приподнял  край  лоскутного
одеяла.  Под  правой ключицей Якоба, весь покрытый запекшейся кровью, торчал
оперенный конец стрелы. Она так глубоко вошла внутрь, что древко  торчало из
груди всего дюймов на шесть, не больше. У Люры потемнело в глазах.
     С  причала  раздались чьи-то голоса  и  торопливые  шаги.  Фардер Корам
опустил одеяло.
     -- Лекарь уже здесь, Якоб, -- сказал он негромко. -- Он тебе поможет. А
как ты поправишься, мы еще поговорим.
     Старик участливо  погладил  женщину  в  красном  переднике  по  руке  и
поковылял  к выходу.  На  причале уже гудела  толпа. Люра сиротливо жалась к
Фардеру Кораму. Он велел Питеру Хокеру мигом бежать к Джону Фаа и повернулся
к девочке:
     -- Вот  что,  Люра, сейчас главное,  чтобы Якоб остался  жив.  Когда мы
узнаем, что  с ним, нам  снова нужно будет заняться  веритометром.  А сейчас
ступай, детка. Я тебя позову.
     Люра  медленно побрела  прочь. Дойдя до поросшего  камышом берега,  она
уселась на какую-то корягу и начала бесцельно швырять грязь в тинистую воду.
Ни радости, ни гордости от того, что она  научилась читать по веритометру, в
ее сердце не было, один  только отчаянный страх.  Неведомая  сила заставляла
двигаться  тонкую стрелку-иголочку, и  эта неведомая  сила  могла прозревать
будущее, могла все знать наверное.
     -- Чертова нечисть,  -- вдруг выкрикнула девочка. Больше всего на свете
ей  сейчас   хотелось  размахнуться  и  зашвырнуть   веритометр   в  болото,
куда-нибудь подальше.
     -- Если бы  там внутри  кто-нибудь  был, я бы  его  увидел, -- возразил
Пантелеймон. -- Помнишь, в Годстоу, ты же ничего не заметила, а я видел этих
призраков.
     --  Нечисть нечисти рознь, -- назидательно  подняла пальчик Люра.  -- И
наверняка  есть такие духи,  что  даже ты не  увидишь. Вообще,  чего  это ты
расхвастался, а? Я, может, тоже  видела. Помнишь, эти  страшные призраки,  у
которых еще голов не было, а? Я же их видела!
     --  Сравнила! -- хмыкнул Пантелеймон. --  Это же просто ночной  кошмар.
Примерещилось что-то.
     -- Неправда!  Никакой это  не  кошмар, а  самые  настоящие духи,  и  не
возражай,  пожалуйста,  ты  же  знаешь,  что  я права.  Но  та нечисть,  что
заставляет треклятую стрелку двигаться, на них не похожа. Тут что-то другое.
     -- Потому что это вообще не дух, -- уперся Пантелеймон.
     -- А что же тогда?
     -- А может, это вообще  элементарные частицы, вот! -- выпалил альм.  --
Помнишь,  в колледже Архангела Гавриила  нам установку  фотонную показывали,
такую, вроде ветряной мельницы?
     Действительно,  как  же  это  она  забыла!  Ведь  в  колледже Архангела
Гавриила в самом деле хранилась одна священная реликвия, которую берегли как
зеницу  ока.  Она  стояла  в  алтаре храмины,  завернутая,  точь-в-точь  как
веритометр, в черный бархат (а  вдруг  это  не  просто совпадение?). Однажды
Люре  довелось ее увидеть. В  тот день библиотекарь колледжа  Вод Иорданских
взял ее с  собой к мессе.  И вот во время молебна  настоятель храма  снял со
стеклянного купола бархатный покров, но в полумраке  видно было очень плохо.
Тогда священник  торжественно дернул  за  какой-то шнур,  под куполом церкви
открылось  окошечко,  и  через него  вдруг  хлынул  солнечный  свет.  Внутри
стеклянного  колпака оказалась  небольшая вертушка, до смешного  похожая  на
флюгер: четыре лопасти, с одной  стороны белые,  с другой --  черные, и едва
луч света упал  на них, как  лопасти пришли  в движение.  Настоятель храма в
своей  проповеди  объяснил,  что движение  сие  есть  важнейший нравственный
символ,  ибо черное,  сиречь невежество, убегает  от света,  в то  время как
белое, знаменующее мудрость, к свету стремится. Насчет нравственных символов
Люра  мало что поняла, просто решила,  что  настоятелю  виднее.  Однако сама
вертушка  была чудо как  хороша,  а по  дороге  домой библиотекарь  объяснил
девочке, что ее приводят в движение фотоны.
     Значит, очень  может быть,  что  Пантелеймон не так уж далек от истины.
Если  элементарные частицы  способны  приводить  в движение лопасти фотонной
"мельницы",  то  заставить  вращаться  иголочку веритометра для них --  пара
пустяков. Однако Люре все равно было не по себе.
     Вдруг с ближайшего причала донеслось:
     -- Люра! Лю-ю-юра!
     Тони Коста приплясывал от возбуждения:
     --  Давай-ка беги  в  Заал,  тебя  Джон  Фаа  требует. Скорее,  скорее,
шевелись!
     В комнате  Совета сидели Джон Фаа, Фардер Корам и  главы кланов. Лица у
всех были непривычно суровые.
     -- Люра, детка, -- печально заговорил цаганский король. -- Фардер Корам
рассказал мне, как  ты  читаешь по этой своей  штуковине. Наш  бедный  Якоб,
прими,  Господи, его душу... скончался. Придется, видно,  нам  брать тебя  с
собой, хотя, Бог свидетель, не  лежит у меня к этому душа, ох, не лежит. Но,
как ни крути, нет у нас другого выхода. Сейчас наша первая забота -- предать
земле тело несчастного Якоба,  как велит  наш обычай. Сразу после  этого  мы
выступаем. И  зарубите  себе  на  носу,  барышня:  это  вам  не экскурсия  и
радоваться тут нечего. Впереди нас ждут страшные испытания.
     В пути  тебя  будет  опекать Фардер Корам. Он тебе и  папа,  и  мама. И
запомни: лучше не  злоупотребляй его  добротой и  терпением, а не то на себе
узнаешь, каков Джон Фаа  в гневе. А сейчас давай-ка беги к матушке Коста, да
все ей растолкуй. И начинай собираться.
     Две  следующие недели были,  наверное,  самыми  пестрыми  за всю Люрину
жизнь  и прошли в бесконечной суете. Но  именно что прошли, а  не пролетели,
ибо  они  вобрали в  себя  часы  томительного ожидания,  когда  приходилось,
скрючившись, подолгу сидеть в сырых тесных клетушках, или неотрывно смотреть
из окна  на заплаканные осенние пейзажи,  или снова  прятаться, или спать  в
машинном отделении, а утром вставать с дурной головой, потому что надышалась
отработанными газами. Но, что было всего тяжелее, ни разу  за эти две недели
девочке  не позволили  просто взять и побегать  на воздухе вдоль  берега или
выйти  на  палубу. А  как ей хотелось  помогать  матросам шлюзоваться, когда
нужно  было искусно лавировать в узком  канале; как  мечтала она  поймать на
лету брошенный с берега причальный конец. Увы...
     А все  из-за  того, что само присутствие Люры на цаганской лодке должно
было оставаться тайной.  Тони успел порассказать ей, о чем толковали мужички
в пивных.  Казалось, вся  Англия только и  говорила  что о бегстве маленькой
светловолосой  девчонки,  которую ищет  полиция. За  любые  сведения  о  ней
полагалось   большое  вознаграждение,  за  попытку  укрывательства   грозила
страшная кара. Ну и,  естественно, все это  еще обильно поросло  небылицами.
Говорили, например,  что  ей единственной  удалось спастись от  мертвяков  и
теперь она  знает  какую-то  страшную  тайну  про  них.  Кое-кто слышал, что
девочка эта -- не  дитя человеческое, что альм ее -- не альм,  что  оба  они
духи, что потусторонние силы прислали их в этот мир, дабы посеять в нем ужас
и  разрушение.  Были  также  разговоры о  том,  что беглянка не девчонка,  а
взрослая женщина, которую  ворожбой  превратили в карлицу, и  теперь  она на
тартар шпионит, чтобы им, татям, легче было на старую добрую Англию напасть.
     Сперва  Люра внимала  всем этим бредням с восторгом, но  постепенно  ей
становилось все грустнее  и  грустнее. За что же  все эти  люди так боятся и
ненавидят ее?  Что она  им сделала?  Если  бы только можно было вырваться из
этой тесной, похожей на гроб каюты! Как стремилось ее сердце на Север, чтобы
не видеть ничего, кроме бескрайних снегов да северного сияния над головой. А
иногда,  напротив,  ей  вдруг  хотелось  назад  в  Оксфорд,  в  колледж  Вод
Иорданских. Лазили бы  с Роджером по крышам  да прислушивались, не звонят ли
из столовой к  ужину. А на  кухне  шум, гам,  грохот кастрюль, что-то шипит,
что-то выкипает... Привычный уютный мир.  Если бы можно  было вернуть его  и
удержать навсегда... Единственным  спасением от тоски  и мрачных  мыслей был
веритометр. Люра читала по нему ежедневно, иногда с Фардером Корамом, иногда
одна. Подчас девочке казалось, что ей все легче и легче погружать себя  в то
состояние  покоя,  когда  значения  символов  приходят  к  ней  сами,  будто
проступают сквозь пелену тумана дивные горные  вершины и  лучи солнца играют
на их снежных шапках.
     Люра неумело пыталась объяснить Фардеру Кораму свои ощущения:
     -- Ну,  это все равно как  разговаривать, понимаете, только  не  вслух.
Тебе отвечают, хоть ты и не  слышишь, сидишь, как дурак. Но они не сердятся,
совсем не сердятся. И  им все ведомо,  правда-правда. Но  только это  совсем
другое знание. Миссис Кольтер, она тоже была очень умная, так много знала. А
здесь все не так. Ты просто... понимаешь, и все.
     Иногда  Фардер  Корам  задавал  Люре  вопросы  и  просил  прочитать  по
веритометру ответ.
     -- И что же сейчас поделывает миссис Кольтер? -- спрашивал старец.
     Пальцы девочки мгновенно начинали устанавливать стрелки.
     -- Попробуй рассказать мне, детка, что ты сейчас делаешь?
     -- Ну  смотрите, вот Мадонна --  это  миссис Кольтер, потому что она --
моя  мама.  Ставим сюда одну стрелку.  Теперь "делать" --  ставим стрелку на
картинку с муравьем, муравей же всегда занят делом. А сейчас -- это песочные
часы.  Основное значение  -- "время", но можно  прочитать как  "сейчас". Ну,
все, стрелки стоят.
     -- А откуда ты берешь разные значения той или иной картинки?
     -- Я не знаю, я их просто вижу.  Или  чувствую,  ну, как нога в темноте
нащупывает  нужную  ступеньку, когда  по  лестнице  спускаешься.  Вот я  так
мысленно спускаюсь, слой  за слоем, и их нащупываю, а когда они уже со мной,
то нужно  просто  сосредоточиться. Знаете,  все равно  как бинокль по глазам
настроить, чтобы четко показывал.
     --  Ну  давай, -- одобрительно кивал старик, -- посмотри, что  там тебе
покажут.
     Тонкая игла стрелки ожила, задвигалась, потом вдруг остановилась, снова
задвигалась и снова остановилась, и  опять, и опять. В  этом движении был не
только  ритм, в нем жила  сила и гармония, и Люра, подчиняясь ей всем  своим
естеством, чувствовала себя  едва оперившимся птенцом,  который вдруг понял,
что  умеет летать. Фардер Корам  не  сводил с  девочки глаз. Он видел,  как,
следя за  танцем стрелки,  Люра  отвела  рукой  волосы  со  лба,  потом чуть
прикусила нижнюю губу и вдруг, словно бы забыв о движущейся игле, скользнула
взглядом  куда-то  в  сторону,  на другие картинки веритометра.  Но  старого
Фардера  Корама  не  обманула  ее  кажущаяся  рассеянность.  Ему,   опытному
шахматисту, было  хорошо  знакомо  это выражение  лица.  Именно так во время
партии смотрит  на  доску  игрок  исключительный.  Ему словно бы открываются
силовые линии, пути возможного развития позиции, взгляд  его выбирает только
те, что ведут к успеху, а  слабые или сомнительные он  сразу отметает. Глаза
Люры скользили по диску веритометра, подчиняясь неведомому силовому полю, ей
одной понятному, но сокрытому для старого Фардера Корама. Стрелка замерла на
картинке с изображением молнии, потом двинулась дальше: младенец, змея, слон
и какая-то  чудная ящерица, обвившаяся хвостом вокруг ветки дерева. Именно в
такой последовательности, раз за  разом указывала невесомая игла на символы,
а Люра все смотрела и смотрела на ее странный танец.
     -- Что означает ящерица? -- спросил Фардер Корам.
     Девочка вздрогнула, словно очнулась:
     -- Н-не знаю. Вернее, я вижу, что именно она означает, просто прочитать
не могу. "Молния" -- это, наверное, гнев. "Младенец" -- это я, кто же еще? Я
совсем было увидела значение "ящерицы", но только вы  со мной  заговорили, и
оно куда-то ускользнуло, теперь не поймаешь.
     -- Я не хотел, прости меня, деточка. Давай остановимся, если ты устала.
     -- Нет, нет, я не устала.
     Но старца не обманули  ее слова. Щеки девочки пылали, глаза лихорадочно
блестели. Чудовищное нервное  напряжение и вынужденное  заключение  в душной
тесной каюте сделали свое дело.
     Фардер  Корам  посмотрел в  иллюминатор. Уже почти стемнело.  Лодка все
ближе и ближе подходила к большой воде. Впереди открывалась дельта реки, где
грязно-коричневая пенистая вода сливалась с хмурым низким небом. Лишь далеко
на горизонте маячили огромные ржавые  резервуары с  каменноугольным спиртом,
оплетенные паутиной  труб  и трубочек,  да  лениво  поднимался к  небу  клуб
вонючего дыма. Это работала спиртоочистительная установка.
     -- Где мы сейчас плывем? -- спросила Люра. -- Фардер  Корам, миленький,
ну позвольте мне хоть минуточку постоять на палубе, а?
     --  Мы  входим  в  устье реки Коль. Вот  погоди,  до  города  доплывем,
пришвартуемся,  сойдем  на берег и  мимо  Коптильного рынка пешком  пойдем в
порт. Через час-другой уже там будем, потерпи.
     Ничто не  нарушало тишины этого предвечернего  часа.  Лишь скользила по
бурой  глади реки их  лодочка да где-то далеко пыхтела баржа, направляясь  с
грузом к очистительной установке.
     Измученные  глазки  девочки смотрели так умоляюще, что  сердце  старика
дрогнуло:
     --  Ну  да  ладно, пара  минут на палубе  погоды не сделает,  а ты хоть
воздуха глотнешь. Правда, какой уж это воздух. Им дышать можно, только когда
ветер с моря. Все равно, посиди чуток на палубе, посмотри по сторонам.
     Люра  радостно  взвизгнула,  а Пантелеймон  мигом обернулся  чистиком и
расправил крылья в предвкушении полета. Наверху было холодно, и, несмотря на
теплые одежки, скоро у девочки зуб на зуб не попадал. Пантелеймон, напротив,
молнией понесся  по воздуху, издавая гортанные  крики восторга. То он кружил
высоко  в  небе, то парил  впереди лодки, то резко разворачивался и мчался в
противоположную сторону, зависая над кормой. Люре передавалось  его упоение,
эх, вот если бы он еще мог подначить альма рулевого, жирную,  черную с белым
олушу, погоняться за  собой.  Но  птица  лишь презрительно повела в  сторону
чистика  глазом,  спрятала  голову под крыло  и задремала,  сидя на рукоятке
румпеля.
     Коричнево-бурая речная гладь  казалась безжизненной, лишь мерный  рокот
двигателя  да приглушенный плеск воды под  гребным  винтом нарушали  мертвую
тишину. По низкому небу ползли свинцовые облака,  воздух  казался  серым  от
вонючего  дыма, и только кульбиты Пантелеймона привносили какую-то радостную
ноту в этот угрюмый  пейзаж,  только его парящий силуэт выделялся на мрачном
графитовом фоне.  Как раз в тот момент, когда,  раскинув  крылья, он взмывал
вверх  после  очередной  головокружительной мертвой петли,  что-то вдруг  со
свистом промелькнуло мимо и вонзилось альму под перья.  Обезумев от  ужаса и
боли, он резко завалился на одно крыло, Люра пронзительным эхом ответила ему
с палубы. Вот опять что-то темное просвистело в воздухе, но двигалось оно не
как птица, а как большая злая оса: низко, направленно, с зудящим жужжанием.
     Пантелеймон падал  вниз,  извиваясь  и  корчась,  пытаясь добраться  до
лодки, до мечущихся в  ужасе Люриных рук, а зудящие черные убийцы все глубже
вгрызались в его плоть, ненасытные, беспощадные.
     Чувствуя, как мутится от страха ее разум, Люра вдруг ощутила возле лица
промельк чьих-то могучих крыльев.
     В воздух  взмыла олуша-альм рулевого.  Тяжелая и на вид неуклюжая птица
оказалась  в полете  на  диво  сильной  и  стремительной. Вот она  метнулась
вправо, влево, захлопали крылья, закружились в воздухе черные и белые перья,
и что-то со стуком упало на просмоленную палубу прямо под ноги к Люре, а еще
через мгновение в руках у нее бился истерзанный Пантелеймон.
     Не успела девочка прижать его к  сердцу,  как ее  альм  обернулся диким
котом и бросился на маленькую черную дрянь, которая проворно ползла к борту.
Выпустив острые когти, Пан прижал ее к палубе  лапой  и задрал голову вверх:
высоко  в сером небе выписывала круги  олуша,  пытаясь не дать уйти  второму
обидчику.
     Вот,  наконец,  она  спикировала  вниз  и  что-то гортанно  выкрикнула,
повернувшись к рулевому.
     --  Улетел, -- перевел  он Люре. --  Того, что у  тебя, держи покрепче.
На-ка, -- с этими словами он выплеснул из  оловянной кружки  за борт остатки
кофе, а саму кружку протянул девочке.
     Люра проворно  накрыла  ею непрошеного  гостя,  и  было слышно,  как он
злобно жужжит и скребется внутри.
     -- Все, не трогай больше, -- предупреждающе прозвучал у нее из-за спины
голос  Фардера Корама. Старик,  кряхтя, согнулся  и подсунул под края кружки
кусок картонки.
     -- Что это было? -- трясущимися губами проговорила Люра.
     --  Сейчас  мы  в каюту  спустимся  и  посмотрим.  Только  смотри  неси
осторожно и картонку прижимай покрепче, чтобы он не вырвался.
     Проходя мимо  альма рулевого, Люра хотела поблагодарить птицу, но олуша
снова  спрятала  голову под  крыло и мирно дремала. Пришлось сказать спасибо
рулевому.
     -- Нечего было наверх вылезать, -- сурово отозвался цаган.
     В  каюте  Фардер  Корам  отыскал  пустую  стеклянную  банку, с  великой
осторожностью  водрузил  на  нее  перевернутую  кружку  и  ловким  движением
выдернул разделявший  их кусок картона, так что обитатель кружки оказался  в
банке. Теперь его можно было хорошенько рассмотреть.
     Он  оказался не черным, а  темно-зеленым, на  вид -- не больше