онился, прикладывая к ребрам пальцевые кости:
     - Спасибо.
     - Заходь, заходь, - она зашаркала в комнату. "Гость" последовал за ней.
     Здесь давно уже не было никого, кроме самой старухи,  и  теперь  она  с
невесть  откуда  взявшейся  суетливостью  присматривалась: все ли в порядке?
Одернула   краешек   желтоватой   от   времени   салфетки,   посмотрела   на
незаправленную  мятую  кровать  и  подумала,  что  надо бы прибраться. Потом
разозлилась сама на себя: для кого прибраться, для костяка что ли? Дура!
     Скелет стоял в дверном проеме  и  глазел,  медленно  поворачивая  череп
справа налево и обратно.
     У  окна  с  помятыми  шторами, покрывшимися по верху паутинными нитями,
стоял буфет, древний, как и все в этой квартире. На нем шагали, выстроившись
по росту, белые слоники - мал мала меньше.  Среди  них  не  было  ни  одного
целого:  у того не доставало бивня, у этого - правой передней ноги, и у всех
- хвостов. Позади слоников, у стенки, стояли высокие  массивные  канделябры,
тоже с отколотыми частями (вернее, без них).
     В  буфете было сиротливо и пусто, и уж совсем не к месту там смотрелась
массивная металлическая кружка с вмятым  боком.  По  углам  забились  мутные
рюмки на высоких граненых ножках и опасливо косились на эту громадину. Еще в
буфете   лежала   кипа   рваных   по   краям   тетрадных  листков,  покрытых
полустершимися клеточками и расплывшимися чернильными пятнами.
     Напротив буфета стоял платяной шкаф, черный и высокий,  так  что  своим
боком  он  заслонял окно. Левая дверца шкафа не закрывалась и поскрипывала в
такт старухиным шагам.
     У дальней от окна стенки, рядом  с  дверью  в  прихожую,  распласталась
низкая плотная кровать. В углу над ней, в красно-черном рушнике висел
рисованный  портрет  неизвестного  скелету  человека.  Человек был в кепке и
пиджаке, с небольшими усиками и  хитро  прищуренными  глазами.  Он  топорщил
подбородок и внимательно следил за старухой.
     Та  опустилась в кресло, которое стояло подле кровати и махнула "гостю"
рукой:
     - С‚дай, в ногах правды нет.
     Но скелет еще не досмотрел  до  конца,  поэтому  садится  не  стал.  Он
повернул  череп  вправо  и вниз, где и обнаружил - рядом с собой - низенький
упершийся в пол ножками столик, на котором чернел  пластмассовый  телефонный
аппарат  с  треснувшим  диском. Позади же, за лопатками, на стенке висел еще
один  портрет,  на  сей  раз  фотографический.  Портрет  изображал  молодого
смеющегося человека в форме летчика.
     - Кто это? и это? - спросил скелет, показывая на изображения людей.
     Старуха  посмотрела  на фотографию так, словно увидела ее в первый раз,
потом обозленно поднялась с кресла и пошаркала на кухню:
     - Пойдем-ка, я лучче чай себе сделаю.
     - Пойдем, - сказал скелет. Видимо, он  многому  научился  за  последние
сутки и теперь уже не спешил с извинениями.
     - Росказуй,  -  велела  старуха,  наливая в чайник воду. - Як
живеш.
     Она то ли забыла, что только вчера повстречалась с ним, то ли... А  кто
ее знает, старуху?
     - Да так, - сказал скелет. - В школу вот пошел.
     - Куди?
     - В школу, - повторил он. - Надо же как-то учиться.
     - Приняли?
     - Приняли.
     - Приняли?! Як кого?
     Он смущенно потер носовое отверстие.
     - Ну!
     - Скелетом  приняли.  Им  как  раз  не хватало в биологическом кабинете
муляжа. Теперь я там... работаю. И заодно учусь.
     Старуха удивленно покачала головой:
     - Що придумав. Оно тоб‚ надо?
     - А как же жить?
     "Смех и грех!"  -  подумала  она.  "Куда  тебе,  костяку,  жить?  Ты  и
умереть-то не смог как следует! - шляешься вон по миру, людей баламутишь".
     - Шо ж ти будеш робить?
     - Людям  помогать,  -  не  задумываясь, ответил скелет. - Я пока ходил,
видел: у вас очень много таких как ты.  Мне  даже  кажется,  что  почти  все
вокруг  -  несчастные.  Они  смеются,  хлопают  друг  друга по плечу, желают
здоровья, а... знаешь, в глазах у  них  -  пустота.  Ничего  живого,  ничего
настоящего.
     "Можно подумать, ты настоящий. И где твои глаза?"
     Они  посидели  в  молчании,  ожидая, пока закипит чайник. Потом старуха
пила чай, а скелет рассказывал про школу.
     За окном стемнело, одиноко завыл пес.
     - Я пойду, - сказал скелет. - Страшно уже, темно.
     Старуха хотела засмеяться, но почему-то не смогла.
     Он обещал приходить еще.

     6. Утром следующего дня старуха пошла на работу и  отстояла  положенный
срок. Торговки кивали головами, вспоминая то происшествие, но говорили о нем
мало. Не о чем говорить.
     Покупатель  был нынче какой-то вялый, изрядно примороженный мартовскими
снегами и озабоченный грядущим праздником. По всему городу  стояли  огромные
рекламные   щиты,   где  молодые  люди  поздравляли  "дорогих  женщин  с  их
праздником, желали счастья,  здоровья"  и  так  далее.  В  троллейбусах  над
дверьми  и  окнами  желтели  наклейки, где тощий петух с половником улыбался
подушкообразной курице. Улыбки были повсюду, среди них все  чаще  попадались
настоящие.
     Странно,  раньше  старуха относилась ко всей этой суете с безразличием:
какая ж она женщина? смешно, ей Богу! А теперь что-то переменилось в ней,  и
эта  перемена  очень  не  нравилась  старухе.  Она  злилась  на  себя за эту
перемену, стала без видимых причин ругаться с торговками и вообще вела  себя
отвратительно.  На  скелет,  приходивий,  кстати,  почти  каждый  день, тоже
ворчала и говорила, чтобы больше не являлся. Он  кивал,  но  не  обращал  на
грубые слова внимания. Как будто их не произносила вовсе.
     Шестого   числа  он  не  пришел.  Старуха,  конечно,  не  ждала  костяк
специально, сидела себе и вязала. Кому он нужен? только нервы портит.
     Седьмого она распутывала нитки - что-то  там  у  нее  перемешалось.  Не
заметила  даже,  как  все  испортила,  и теперь варежку приходилось начинать
почти с начала. Очень сердилась и ворчала.
     Зазвонил телефон.
     - Здравствуйте, Илья Миронович здесь живет? -  спросили  на  том  конце
стариковским голосом.
     - Нет, не здесь, - она злобно швырнула трубку и вернулась к вязанию.
     Легла  спать  поздно  и долго ворочалась - не могла заснуть. Впрочем, в
последние дни бессонница не была для  старухи  чем-то  непривычным,  скорее,
наоборот.  И дело-то совсем не в том, что это вот "Илья Миронович" пробудило
в ней какие-то старые, давно похороненные воспоминания -  нет,  совсем  даже
нет.
     Утром  разболелась  спина,  и старуха решила не идти на работу. Сделать
себе выходной день. Тем более, что праздник.

     7. - Спина? - с участием спросил скелет.
     Старуха насупленно промолчала.
     Она высыпала в кастрюльку крупу и упорно старалась  не  замечать  того,
что держал в костяном кулаке ее гость.
     - Вот, с праздником тебя, - сказал скелет.
     - Откуда это?
     Он неловко пошевелил ключицами.
     - Ну?
     - Сегодня в школе дети поздравляли учительниц, - сказал он после долгой
паузы.  -  Они  принесли  много  цветов,  а  потом  все  сложили  в  большое
громыхающее ведро. И я подумал, что они не обидятся... они,  наверное,  даже
не заметили.
     - Не  люблю  розы,  - старуха отставила кастрюльку в сторону и положила
цветы на табурет. - Терпеть их не могу.
     Скелет глазел.
     Она пошла искать вазу или хотя бы что-нибудь подходящее, заранее  зная,
что  ваз  в  доме давно нету. Последнюю, кажется, разбила еще прошлым летом,
когда неожиданно прихватило спину.
     Старуха вернулась на кухню с большой металлической кружкой - той самой,
из буфета. Она взяла нож и стала обрезать длинные колючие  стебельки,  роняя
их прямо в мусорное ведро. Укороченные таким образом цветы поставила в чашку
и набрала туда воды. Затем вернулась к приготовлению каши.
     - Знаешь, - сказал скелет, - я сегодня видел дерево.
     Старуха хмыкнула:
     - Шо, вперше?
     - Нет, я и раньше их видел. Просто это было необычное дерево.
     - Шо ж в нем такого необычного?
     - Оно  было  похоже  на  тебя.  Оно  невысокое и тонкое, растет рядом с
крышей. С крыши вчера весь день капало - прямо на дерево - а  сегодня  стало
холодно,  и  эта  вода  на  нем  замерзла.  И  теперь оно стоит, как будто в
хрустале, и ему очень холодно и очень одиноко, но снаружи оно очень твердое.
Какой-то мальчик шел мимо и тоже удивился. Он захотел потрогать  дерево,  но
неожиданно  веточка, за которую он взялся, отломалась. Наверное, потому, что
дерево стало твердым.  И  -  хрупким.  Знаешь,  из  разлома  текла  кровь...
кажется, вы называете это древесным соком - медленно капала и замерзала. И в
конце концов замерзла. Страшно, правда?
     Старуха засмеялась.
     Скелет глазел.
     ...Пока  варилась  каша, они пошли в комнату, и там он снова показал на
фотографию:
     - Кто это?
     - Муж, - сказала старуха. - Если б не разбился в сорок третьем, был  бы
мужем.  А  так...  -  она  махнула  рукой  и села в кресло. Спина продолжала
болеть.
     - И с тех пор ты одна.
     Старуха кивнула.
     Она не стала рассказывать скелету о том,  что  рано  или  поздно  любое
одиночество  заканчивается.  Либо  смертью,  либо...  Она была тогда слишком
молодой, чтобы думать о смерти.  А  после  войны  мужчины  ценились  на  вес
золота. Тот тоже ценился... хороший, добрый. Буйный, правда, немного,
но  это у него после контузии. А так... Дочку вон ей оставил. А сам помер от
припадка. Эпилепсич... Эплептич... Она так и не научилась  выговаривать  это
слово. Зачем?
     Старуха  -  в  те годы совсем еще не старуха - верила в то, что умер ее
муж достойно. Он защищал Родину и завоевания. Как  недавно  выяснилось,  зря
защищал. Не было никаких завоеваний. Может, и Родины тоже...
     А  ей,  к  тому  времени  выростившей  дочку, оставшейся один на один с
мертвой квартирой, чтобы не мешать жить ребенку, - ей, скажите Бога ради! ей
во что было верить? В Господа? - страшно.  И  не  потому,  что  самой  тогда
гореть в пекле, а потому, что и другим, родным и близким, выходит, путь в то
же самое пекло. Кто ж не грешил?
     Пускай  уж  лучше  этот,  в кепке, висит. Авось времена изменятся. Хотя
нет, это было бы  еще  страшнее...  наверное.  Все  равно,  пускай  висит  -
привыкла она к нему. При-вык-ла. И к языку этому дурацкому привыкла, который
и  ни  то,  и  ни  се,  ни  русский (который когда-то великолепно знала), ни
украинский (которому так и не выучилась, как следует); а торговки только  на
этом  укрусском  и  переругиваются  между  собой. На нем очень удобно
переругиваться.
     И ведь забыла себя за эти годы, привыкла к тому, что  давно  уже
не  женщина  и  только  чуть-чуть мать и бабушка, а то все просто - старуха.
Скелет разбудил. Вот только - зачем?
     - Не плачь, пожалуйста. Не нужно. Лучше дай мне, если есть, тряпочку.
     Она молча поднялась с кресла и отыскала в шкафу какой-то старый, но  не
грязный  вязаный  платок.  Тогда  она  еще  могла себе позволить вязать и не
распускать связанное.
     - Спасибо. Знаешь, сегодня  учительница  биологии  говорила,  что  меня
нужно заменить. Я с трещиной, вот здесь, прямо на лбу.
     - Как же тебя угораздило?
     - Упал.  Скользко.  Туда  теперь грязь забивается, так я промою, может,
будет не так заметно.

     8. С тех пор скелет приходил почти каждый вечер. Он рассказывал о  том,
как постепенно осваивается в этой жизни; старуха молчала.
     Однажды она спросила у него:
     - Ты так и не выяснил, почему ты такой? И откуда взялся?
     Он покачал черепом:
     - Нет. Но как раз сегодня был один случай. Такое и раньше, если честно,
бывало, но я не мог разобраться. Мне кажется, я совсем не тот, каким ты меня
видишь.
     - А какой? - спросила старуха.
     - Не  знаю,  -  шевельнул лопатками скелет. - Обычно меня не замечают -
люди. Собаки иногда смотрят в мою сторону, некоторые даже лают.  А  люди  не
замечают. Наверное, потому, что я не трогаю их, не вмешиваюсь в их жизни.
     - Даже в школе?
     - В школе - другое дело. В школе меня видят, но только когда я играю
роль  скелетного муляжа. А так - нет. ...И вот сегодня на улице я увидел
очень маленького мальчика, который переходил дорогу. А там  ехала  машина  -
понимаешь,  она бы сбила его, и водитель попал бы в тюрьму. Поэтому я помог.
Вмешался. Я подбежал и оттолкнул мальчика. И  машина  проехала  мимо.  А  он
заплакал  и  закричал  на  всю улицу: "дядя с белыми крыльями, дядя с белыми
крыльями"! Потом прибежала его мама и забрала его, а он кричал и  кричал.  И
смотрел на меня.
     - Уходи, - сказала старуха. - Сейчас же. Немедленно.

     9.  Ей  было  очень  плохо. Она снова познала, что такое одиночество, и
поэтому звонок Риты старуха приняла с благодарностью.
     - Мама, помнишь, ты обещала?
     - Что, доця? Что обещала?
     - Прийти на Славкин спектакль. Придешь?
     Она посмотрела на пустую комнату, на кружку с засохшими розами.
     - Приду.
     - Записывай...
     Кем он был? Куда  теперь  делся?  Почему  не  приходит?  Раньше  он  не
обижался на грубые слова, так что думать, что он обиделся теперь, старуха не
могла. Но - думала.
     Какие силы выбросили его в этот мир? Кто он? "Дядя с крыльями" - ангел?
Черт-искуситель?  Но...  он  не  искушал - да и как искусишь старуху в ее то
возрасте?! - чушь собачья; он просто помагал. Сострадал. Кто же он?
     - Так придешь?
     - Приду, доця.
     - Тогда пока. До завтра. Славка тебе привет передает.
     Что-то ломалось внутри. Что-то очень твердое и холодное.

     10. Ехать в школу было далеко и непросто, но старуха выбралась загодя -
и правильно сделала. Троллейбус попал в пробку; она  висела  между  небом  и
землей,  зажатая  со  всей  сторон  чьими-то локтями, сумками, дипломатами и
только время от времени  через  боковой  карман  щупала  содержимое  кармана
внутреннего: "Не потерять бы!"
     Рита   ждала  ее  в  пустом  вестибюле.  Взяла  под  руку,  внимательно
посмотрела:
     - С тобой все в порядке?
     - Да, доця. Все в порядке. А где Славик?
     - За кулисами. Пойдем.
     Как оказалось, она все-таки опоздала - спектакль уже начался. Они  сели
с Ритой с краю, где оставались свободные места, и стали смотреть.
     На   сцене   стояло  несколько  надгробий,  около  свежевырытой  могилы
разговаривали четверо мальчиков. В одном старуха с удивлением признала внука
- он очень вырос  за  последнее  время.  И  голос  у  него  тоже  изменился,
погрубел.
     Сейчас на сцене пел тот старшеклассник, что играл могильщика:
     - Но старость, крадучись как вор, взяла своей рукой...
     Он  наклонился  и откуда-то из-за надгробия вынул череп - и швырнул его
на сцену.
     Славик покачал головой и обратился к своему спутнику:
     - У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет
его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство!
     Ее внук перевел дух - а у  старухи  что-то  встало  в  горле  противным
склизким комом и не желало уходить. На сцене продолжали говорить.
     - ... разве нет? - спрашивал Славик.
     - Да, мой принц, - кивал его спутник.
     - Вот  именно;  а  теперь  это, - он показал на череп, - государыня моя
Гниль,  без  челюсти,  и  ее  стукает  по  крышке  заступ  могильщика;   вот
замечательное  превращение,  если  бы  мы  только  обладали способностью его
видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только  и  остается
играть ими в рюхи?
     - Мама, тебе плохо? - склонилась над ней Рита. - Что-то не так?
     - Все... - сказала старуха. - Все... так.
     Она  знала ту трещину, которая была на лбу у черепа, валявшегося теперь
на сцене. И она знала, почему скелет не приходил.
     И больше не придет.
     - Чуть не забыла, - сказала она, судорожно хватаясь за потайной  карман
пальто. - Вот, принесла Славику.
     Она  протянула Рите варежку - всего одну. Ниток больше не было, поэтому
получилась только одна.
     - Вторую я сделаю позже.
     - Спасибо, мама. Я завезу тебе ниток.
     - Нет! Не смей! - что она скажет дочке, когда та увидит квартиру? -  Не
смей!  Я сама куплю себе ниток, - а что, в самом деле? заработает и купит. И
свяжет Славику вторую варежку. Хоть какая-то память у внука останется.
     - Хорошо, мама. Не буду.
     - Вот и славно, доця. Вот и славно.

     11. На этом, собственно, история со скелетом  и  старухой  закончилась.
Нет,  она не умерла через день после спектакля, в котором играл ее внук и...
еще один ее знакомый. Она даже стала чувствовать себя значительно лучше, чем
раньше. Старуха по-прежнему торгует цигарками на Лукьяновской, только
теперь меньше ругается с Филипповной и частенько приглашает ее в гости.  Или
ходит к ней в гости сама.
     А  еще она потихоньку копит деньги на нитки, чтобы связать внуку вторую
варежку. И над кроватью...  в  общем-то,  я  не  уверен,  но  мне  почему-то
думается,  там  больше  не  висит  черно-красный рушник с человеком в
кепке.
     И... Ну, я понимаю, это совсем из  области  фантастики,  а  все-таки...
Знаете,  в  те  минуты,  когда  день  перетекает в вечер, в сумерках рядом с
желтым киоском для продажи  троллейбусных  билетов  можно  заметить  высокую
худую фигуру. Люди бегут мимо нее и не замечают, а если и бросают мимолетный
взгляд,  тот  тут  же  забывают об увиденном. Вернее, о не-увиденном,
ведь, согласитесь, здравый человек вряд ли сможет увидеть  на  троллейбусной
остановке скелет... - или белого мужчину с крыльями, или волосатого рогача с
хвостом  и  копытами,  или  коротышку  в  шутовском колпаке, или... В общем,
ничего они там не видят. Наверное, потому что там ничего нету.
     А все-таки.



   Владимир Пузий.
   Возвращение


     Когда старика притащили в  камеру,  он  уже  не  сопротивлялся,  только
смотрел  на  стражников  сощуренными подслеповатыми глазами. Неправильно так
смотрел. Словно обиженный ребенок, который все  исполнил,  как  было  велено
отцом, а тот вместо сахарного пряника взял да высек.
     Стражники  буквально  на руках внесли тощее тело и швырнули пленника на
пол. Он упал и моментально почувствовал во рту солоноватый привкус.
     Где-то  сзади,  за  пеленой  вязкого  тумана,  провернулся  в  замочной
скважине ключ. Один из стражников, тот, что держал пленника за правое плечо,
- толстый, с обгорелой, шелушащейся кожей на щеках, - шумно выдохнул:
     - Послал же Бог сумасшедшего!
     Второй  промолчал  -  цеплял  на пояс ключ. Через минуту оба удалились,
громыхая подкованными каблуками сапожищ.
     Старик к этому времени немного  пришел  в  себя,  подтянул  под  худое,
изломанное  тело руки и стал потихоньку подниматься. Туман перед глазами уже
рассеялся - стал виден грязный, весь в рыжих клочьях соломы, пол, пучок этой
самой соломы в дальнем углу, две  спальных  полки  у  противоположных  стен,
маленькое   окошко   наверху.   С  правой  полки  свешивалась  чья-то  нога,
болтавшаяся в широкой латаной штанине, словно пестик  в  колоколе.  Короткий
сапог вальяжно опустил вниз краешек оторванной подошвы.
     Старик  поднялся и тут же сел, не удержавшись на ногах. ...Били сильно.
Но хуже всего, когда швыряли  камнями...  От  одного  лишь  воспоминания  он
задохнулся  и закашлялся, вздрагивая всем телом. Длинная, сбившаяся в клочья
борода раскачивалась причудливым маятником.
     Когда приступ миновал, к первой ноге на  полке  присоединилась  вторая.
Потом  обе спрыгнули на пол и отошли вбок. Послышалось жестяное звяканье - и
неожиданно близко  перед  лицом  старика  оказались  две  руки  в  подранных
перчатках. Руки протягивали кружку.
     Старик  наклонился  всем  телом  вперед, потянулся к поцарапанному краю
губами; вода тонкой прохладной струйкой смочила рот, постепенно обретая  все
тот же солоноватый привкус.
     Напившись,   он   благодарно  кивнул,  затем  снова  попытался  встать.
Обладатель рваных перчаток  вернул  кружку  на  прежнее  место  и  поддержал
старика  за плечи. Вдвоем они добрались до соломы, ко