ке,  и  я  не  стану тебя разубеждать. Но на самом деле со
вчерашнего вечера твоя дочь, "братец", изменилась,  раз  и  навсегда.  Скоро
поймешь сам.
     Но  не она одна - "раз и навсегда". Я ведь тоже. Правда, я сам виноват,
как ни крути.
     Позавчера, накануне того, как моего не-брата должны были  выпустить,  я
чувствовал:  "куманек"  так  просто  этого  не  оставит. Он что-то наверняка
задумал.
     Поэтому,  как  только  удалось,  я  ушел  от  "братца"   и   прокрался,
переодевшись,  к  выходу  из  холодных  -  туда, где он вплотную примыкает к
внешней стене  дворца.  И  не  удивился,  когда  к  этому  входу  скользнуло
несколько плечистых фигур в длинных заморских плащах. Их впустили без лишних
расспросов,  а  я  остался  ждать,  уверенный, что это только начало. Мне бы
сходить за охраной - сделать хоть что-нибудь! - но я почему-то считал всякое
действие бесполезным: так застывает певчая птаха при  виде  древесной  змеи,
забравшейся  к  ней  в  гнездо.  Моей  змеей  был  "куманек".  Его  всесилие
(разумеется, весьма относительное, но на тот  момент  в  моем  представлении
ставшее  абсолютным) - его всесилие заставило меня оцепенеть в своей засаде.
Я ждал.
     Лязгнул дверной замок. Люди  в  заморских  плащах  вывели  еще  одного,
закованного  в цепи. Я его, конечно, не мог узнать, в такой-то темноте! - но
невесть почему сразу уверился: не брат.
     Бессилие.
     Я  крался  за  ними,  прячась  в  тенях  и  стараясь  не  шуметь.   Они
направлялись  к  центральной площади, той самой, где стоял переездной цирк с
гладиаторами. Догадаться, что к чему, было не так уж сложно. Работорговля.
     Хитро.
     Гладиаторов держали в нескольких деревянных домиках на колесах. Туда  и
привели  закованного  в  цепи  плечистые  люди.  Открыли  дверь, втолкнули в
кособокий дверной проем и заперли снаружи на несколько засовов.
     Я затаился. Подождал, пока уберутся эти. Потом подбежал к домику
и постучал в дверь.
     Внутри  заворочались;  чей-то  хриплый  со  сна  голос  пробормотал  на
заморском нечто: судя по тону - ругательство.
     Я  подождал,  потому  что  стучал  не  как-нибудь просто, а специальным
шифром, используемым людьми Ард-Лигера.
     - Кто? - шепотом спросил не-брат.
     Видимо, он смог подобраться к двери, а скорее всего - и не  отходил  от
нее далеко.
     - Я. Что?.. Как тебе помочь?
     Он тихо-тихо застонал.
     - Наверное, уже никак.
     - Я скажу Ард-Лигеру, он что-нибудь придумает.
     - Вряд  ли  у  вас  получится.  Ард-Лигеру  нужно время, чтобы получить
разрешение. Скоро рассветет. А завтра - бои. И этот... "куманек" - я  слышал
- просил, чтоб меня завтра... сегодня убили. Не успеете.
     - А если тебя кто-нибудь опознает?
     - Не  беспокойся. Эти сделают так, чтоб не опознали. Чтоб наверняка. Им
нет резона рисковать, "куманьку" - тоже.
     Кто-то шел к домику, меня  спугнули.  Я  шут  пуганный-перепуганный.  А
Ард-Лигер...  что  "Ард-Лигер"?  Развел  руками:  против  главного  царского
напролом не попрешь.
     В холодную - а там все признаки побега. И  беспомощно  разводит  руками
"куманек"; а сам щурится-мурлычет от удовольствия.
     Тварь.

На-Фаул, главный царский советник

     Вот и все. Успокоилась.
     Отошла к окну и велела нам всем выйти.
     "Немедленно!"
     "Прочь!"
     Старик  растерянно  хлопает  глазами. Жаль старика. Но молнии, кажется,
иссякли. Это главное.
     Шут злобно косит глазами. Мне начинает казаться, что он знает. Но  даже
если  и так, это ничего не меняет. Абсолютно. Одним недоброжелателем больше,
одним меньше...
     Ну вот, все и закончилось. Жаль только ее высочество.
     Но...  Я  шел  посмотреть  этого,  она  увязалась.   Как-то   не
получилось оставить ее во дворце. Вот моя третья ошибка. Первой было то, что
я  упек  его  по  зряшному обвинению. Второй - что поддался минутному
побуждению  и  велел  глашатаю  убить  его  на  следующий  же   день.
...Впрочем,  если  задуматься,  я  был  не  так  уж  не прав. Циркачи думали
остаться надолго, и возникала вероятность,  что  этого  обнаружат.  К
тому  же...  уедь  они,  и  я  бы не насладился местью в полной мере. Ведь я
говорил с ним о славе и бессмертии; я знал, что это задело его  -  пускай  и
самым  краешком,  но  задело.  Теперь  я хотел видеть, как он умрет. Умрет в
муках, глядя на меня, причину своего будущего забытья, забвения.
     ... Мы пришли и снова сели на уже привычные  места.  Глашатай  позволил
себе  несколько  многозначительных взглядов в нашу сторону, но я сделал вид,
что не обратил внимания. Я ждал.
     Опять звери и люди  бились  между  собой,  за  жизнь,  за  аплодисменты
зрителей,  за  мои  аплодисменты.  Потом, после всех обычных выступлений, на
арену выпустили "гвоздь дня" -  матерого  тигра.  Он  прошелся  по  песочку,
раздувая ноздри; запах недавно пролившейся крови и сотен людских тел дразнил
зверя, кончик хвоста исступленно подрагивал.
     И  вот  на  арену выпихнули его. Глашатай не обманул... почти не
обманул - он был без маски, вообще без ничего, что  могло  бы  скрыть
личность этого новоявленого гладиатора. "Проклятие!"
     Вышедший не обратил внимания на полосатого зверя, он рассеянно сжимал в
руке короткий    широколезвийный    меч    и   обводил   взглядом   трибуны.
"Узнает!"
     Я судорожно дернулся уходить, но потом  остановил  себя.  Это  было  бы
его победой, я не мог позволить себе уйти. Я остался.
     Зверь  уже  заметил человека, он повернул к нему свою лобастую голову и
разглядывал. Человек разглядывал трибуну - он уже заметил  меня.  Он  шагнул
ближе.
     Тигр шевельнулся всем корпусом и присел на задние лапы, не спуская глаз
с гладиатора.
     И тогда он начал...
     Проклятье! этого я не мог ждать!
     Я и не ждал!

Шут

     Ничего, "братец", ничего. Держись!
     Как странно... Точно такие же слова я шептал тогда...
     "Держись, братец, держись!"
     Все правильно. "Куманек" рассчитал верно, как и следовало рассчитывать:
мой не-брат больше всего боялся смерти и забвения. Но - больше забвения, чем
смерти. Поэтому...
     Я  потом  спрашивал  у  сидевших  в  домике  вместе  с ним. Было трудно
разобрать, но я немного знал язык, на  котором  говорил  старый,  изрезанный
шрамами  гладиатор,  который  согласился ответить мне на вопросы. Он сказал,
что новичок, брошенный к ним той ночью, все время что-то бормотал.  "Знаете,
похоже на молитву".
     Или на стихи. Или на песню.
     Я  пришел  в цирк, чтобы посмотреть на его смерть. Мне хотелось верить,
что что-то еще можно изменить, хотя я знал...
     Он вышел на арену, и стал искать  глазами  меня.  Он  все  же  верил  в
помощь.
     Так  думал  я  в  первый  момент. Но потом понял, что на самом деле все
иначе. Он искал что-то другое.
     Он нашел.
     И не  обращая  внимания  на  тигра,  распластавшегося  на  песке  перед
прыжком, не замечая удивленных возгласов, поклонился кому-то там, в заказных
ложах.
     Я  присмотрелся.  Могло  показаться, что он кланяется "куманьку", но на
самом деле... Он кланялся моей "племяннице" - да, она тоже была здесь.
     - Смерть - такая страшная штука, сударыня! -  сказал  он.  -  Позвольте
умереть во имя ваше.
     И дальше он стал читать стихи, короткие, как выпад гладиаторского меча,
тоскливые, как крик сокола, яркие, как шкура тигра.
     Ряды замерли, слушая, впитывая чудесные слова.
     Он не дочитал. Тигр прыгнул.

На-Фаул, главный царский советник

     И все же - жаль. Ее высочество заслуживала лучшей участи, чем...
     Н-да,  а  стихи,  между  прочим,  хорошие.  "Позвольте  умереть  во имя
ваше..." и все такое.  Наверное,  как  следует  натренировался  в  сочинении
подобных, совращая невинных девушек.
     ...Только  до конца их уже не дочитал - зверь прыгнул, подстегнутый его
же словами, когда он приподнял голос, чтобы выразить... не знаю, что он  там
собирался "выразить".
     Хватило  двух  ударов  лапы  -  "менестрель" рухнул; к зверю уже бежали
укротители, забрасывали на шею тугие петли, вязали, волокли прочь. Повинуясь
неосознанному побуждению, я оставил ее высочество  и,  расталкивая  людишек,
бросился  на  арену. Наверное, уже тогда догадывался, что он все же "достал"
меня и из-за края смерти, сделал свой последний удар.
     Сзади, прежде чем я побежал, всхлипнула царевна:
     - "Боже, он умер во имя меня! Он..."
     Вот откуда росли корни у этой истерики. Слава Богу,  прошло.  Знала  бы
она...
     Когда  я  спрыгнул  на арену, кто-то уже кричал, брызгая слюной прямо в
лицо умирающему:
     - Зачем?! Зачем ты сделал это?!
     (Позже я узнал "кого-то". Шут. Вот и увидел я твое настоящее...)
     Да-а, а этот ответил:
     - Лучше уж  так.  Может,  хоть  она  будет  помнить...  Боже,  зачем  я
вообще?..
     Он  дернулся  в  последних конвульсиях, и шут отступил прочь, теряясь в
толпе, боясь быть узнанным.
     А он глотал песок и царапал его ногтями  -  препаскудное,  доложу  вам,
зрелище.



   Владимир Пузий.
   Единственная дорога



     Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и
не желала  осыпаться.  Я  смотрел,  как  он  идет  ко мне, и выпускал к небу
колечки дыма из своей старой  трубки.  Они  получались  идеально  правильной
формы:  за  столько  лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться
чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма.  Между  прочим,  на
путников  эти  мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу
успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не  стал  бы  так  беззаботно
сидеть на крыльце и коптить небо, если б тут было опасно.
     Человек  заметил  меня  не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей
избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью. Он  шел,
блуждая  глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом
вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует
уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас подтянет одну из  ног.
Ногу  он,  конечно, подтягивать не стал - наоборот, быстро-быстро побежал ко
мне, поднимая фонтаны пыли.
     Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за  день  доскам
двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не переставая
пускал колечки дыма.
     Путник  преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно
с размаху налетел на каменную  стену.  Постоял,  подозрительно  рассматривая
меня  и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего
от жары воздуха:
     - Опять мираж?
     Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески.
Те, кто  проходит  джунгли  или  тайгу,  подозревают  во  мне  какого-нибудь
местного  людоеда  или  шамана,  тут  же обещают насобирать кучу мухоморов и
раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда".  Попавшие  ко
мне  по  морю  спрашивают,  давно  ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают
горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и  творят
прочие  непотребства.  У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает
трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их,  а  вместе  с  ними  уходят
злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.
     - Нет, не мираж, - ответил я. - Проходи, гостем будешь.
     Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.
     - Правда?
     - Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.
     Годы  берут  свое,  и  спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться,
напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно,  нужно  позаботиться  о
госте, а не жалеть себя.
     Я  провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал
печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда  столько  всяких  трав  и
ягод оказалось в пустыне.
     Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один - с
бульоном,  а  сам  отворил  другую  дверцу  и  указал  гостю: прошу, мол. Он
прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад,
что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.
     - Это все... Откуда? - спросил он хриплым от волнения голосом.
     - Не знаю, - откровенно признался я. - Всегда здесь было.
     Он никак не решался шагнуть через порог  наружу,  и  пришлось  легонько
подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.
     - Боже,  как  такое  может  быть?..  - прошептал он. - Деревья, листья.
Яблоки, виноград - посреди пустыни.
     - Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая  трубочкой.  -  Ступай,
искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.
     - Да, - растерянно произнес он. - Да, дорога... неблизкая.
     И  пошел  неуверенными  шагами  к  озеру,  пригибаясь,  когда перед ним
возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не  отводят  их  руками,  а
именно  пригибаются,  словно  боятся  прикоснуться, словно опасаются, что от
этого все исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли -  в  пустыне,  в
горах,  в  море,  посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним,
прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская  к  небесам  колечки  дыма.
Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.
     Человек  вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам
и примостился на лавке за столом.
     - Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике,  -  он  неопределенно
махнул рукой, потом зябко повел плечами. - Ничего, что я... на заборчике?..
     - Все  правильно,  -  кивнул  я.  - Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за
столом?
     С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в
миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел  напротив,  глядел,
как он ест, и ждал.
     Ел  гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски
самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я  накладывал  еще.
Наконец  он  облизал  и  отложил  в сторону ложку, расслабленно откинулся на
лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно.  Нет  ничего  лучше
после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в
доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он думает,
что пути конец, а на самом-то деле...
     Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду
сразу  стало  уютно  и  спокойно.  Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал
одежду путника. Забор у меня в  саду  чудной:  вроде  бы  и  не  высокий,  а
попробуй  заглянуть  на ту сторону - ничего не увидишь. Однажды я специально
приволок из дома стол, поставил рядом,  залез  на  него.  А  по  ту  сторону
обнаружил  лишь  обрыв  -  глубокий,  до  краев  наполненный туманом, словно
небесным молоком. В другой раз там был лес.  Ну  и  еще  много  всякого  там
бывает,  за  заборчиком,  только  смотреть на то мне теперь без надобности -
поумнел. К чему душу бередить?
     - Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость. - Хорошо здесь у
тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить. Оставишь меня?
     Я горько усмехнулся, да было темно уже, он  не  разглядел.  Всегда  они
так: "хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.
     - Оставлю,  -  сказал  я.  -  Почему  не  оставить? Да ты присаживайся,
бери-ка во-он там стульчик, садись,  рассказывай,  кто  таков,  откуда  путь
держишь. Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.
     Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине
видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.
     И  правильно  решил.  Бывают  такие,  что  замыкаются,  отводят взгляд,
вздрагивают от моего голоса.  Им  тяжело  душу  очищать,  слишком  весь  сор
прикипел,  прирос,  дернешь  где  неосторожно  - с кровью начнет отходить. А
когда с кровью - больно, не все выдерживают. Так и уходят, словно с  тяжелой
ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их,
но ничего не поделаешь.
     - Я,  отец,  сам  не  знаю,  откуда  иду и куда пришел, - признался мой
нынешний гость, усаживаясь рядом со мной. - Понимаешь, сначала  я  вроде  бы
умирал.  Прихватило  сердце,  положили  меня  в  больницу,  все ходят вокруг
улыбчивые... но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам их я и понял,
что все, отжил я свое на этом свете. И вдруг - просыпаюсь в пустыне,  вокруг
души  живой  нету, только песок этот чертов... везде песок. Даже скорпионов,
даже змей нету - только один песок и больше ничего. Я решил было, что  брежу
или  того  хуже  -  помер, но только через день жажда и голод убедили меня в
обратном. А вокруг - никовошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку
не наткнулся.
     - Это, - сказал я ему, пыхкая трубочкой, - это я и сам знаю, а о чем не
знаю, о том догадываюсь с большой степенью вероятности. Ты  мне  не  про  то
расскажи.
     - А про что? - спросил он немного испуганно.
     - Про жизнь свою, - невозмутимо ответил я. - Про себя. Кто ты такой?
     Он  вздохнул  - тяжело, обреченно - и стал говорить. Ох, и наговорил же
он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому  слушал.  И  не
просто  как-нибудь  там,  вполуха,  а  серьезно  слушал, вдумчиво, запоминая
каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а  я
ее, эту опись, принимал и сверял - все ли так, все ли на месте.
     К утру он закончил.
     - Ну, - сказал я ему, - так как, останешься у меня?
     Лицемерие,  конечно,  с  моей  стороны. После такой исповеди того, кому
исповедовался,  видеть  хочется  меньше  всего.  Благодарен  ему  по   доску
гробовую,  а  все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и
все после.
     - Нет, - сказал он, опуская глаза. - Отсюда есть дорога... куда-нибудь?
     - Есть, - ответил я. - Но только одна.
     - Что? - гость непонимающе уставился на меня. - Как это "одна"?
     - А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда - всего один.
     - А... куда он ведет? - осторожно спросил он.
     Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.
     - Не знаю.
     - Как это так? Неужели ты ни разу..?
     - Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается.
Всегда возвращаюсь к собственному  крыльцу.  А  вот  гости  мои  очень  даже
натурально уходят. Хочешь попробовать?
     - Н-не...  Да,  -  решительно произнес он. - Хочу. Я ведь... уже мертв,
правда?
     Я пожал плечами:
     - Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот
видишь. Собирайся. Я нарвал тебе яблок и винограда, чтобы было  чем  в  пути
промочить горло.
     Пока  гость  одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ее
ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.
     В самом дальнем углу, в заборе,  есть  калитка,  маленькая,  скрипучая,
словно  вредная  старушонка,  которая на самом деле лишь делает вид, что она
вредная. Щеколда все время заедает, но у  меня  никак  не  хватает  времени,
чтобы  ее  подправить.  Я  немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в
сторону.
     Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами.  По
верхней  виноградине  ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной
горки,  она  резко  раскинула  в  стороны  красно-черные  надкрылья,  озорно
зажужжала  и взлетела вверх, ткнувшись в лоб гостя. Потом разобралась, что к
чему, побродила немного по облупленной выгоревшей коже  путника  и  еще  раз
взлетела, исчезая в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя
каждый из нас думал в этот момент о своем.
     - Спасибо,  -  сказал  путник.  -  Я только сейчас догадался. Ты ведь с
самого начала знал, что я уйду. И специально разговаривал со  мной.  Готовил
меня к... этому. С-скажи, ты не знаешь, что там?
     - Думаю, ничего страшного, - чистосердечно ответил я. - Просто дорога.
     - Да,  -  задумчиво  с