е-как сокамерник усадил
старика на нее, прислонив к стене.
     Потом опять забрался на полку и  уже  оттуда  спросил  ленивым  тягучим
голосом:
     - За что посадили?
     Этот,  вполне  резонный  вопрос породил в старике целую бурю чувств. Он
попытался подняться - это у него не получилось, и он снова рухнул на солому,
яростно мотая головой и тихонько рыча,  словно  пойманный  зверь,  увидевший
своих добытчиков.
     - Ладно,  ладно,  - успокаивающе проговорил человек на полке. - Отдохни
немного, потом расскажешь.
     Он зевнул, ноги в дырявых сапогах скрылись из вида,  и  очень  скоро  с
полки донесся храп.
     Старик  закрыл глаза и попытался успокоиться. В конце концов, не к лицу
ему - ему! - вести себя, как какой-то  простолюдин.  Но  он  знал,  что  это
слабое  утешение,  к тому же, весьма далекое от действительности. Потому что
сейчас, после всего, он был именно простолюдином - и ничем  больше.  Ах  да,
еще самозванцем!
     Перед  глазами  сами собою возникли грязные лица, перекошенные то ли от
злобы, то ли от страха; в воздух взлетели камни, и криком хлестнуло по ушам:
"Самозванец! Глядите-ка, великий Мерлин вернулся! Ну, зачаруй нас,  преврати
в мерзких жаб! Не можешь? Глядите, он не может! Камнями его, камнями, пускай
знает, как хаять великое имя!"
     И так было почти везде. Почти на всем пути к столице. И только здесь, в
городе,  за спиной внезапно выросли стражники, заломили руки: "В тюрьму его!
В тюрьму!"
     Он мог бы прикинуться нищим, но после того, первого раза, когда над ним
смеялись, что-то щелкнуло внутри, ощутимо и громко, и он уже не был способен
пересилить собственную гордость. Наверное, причиной этому был ядовитый  крик
в  спину:  "Если  ты  нищий,  то  и  будь нищим, а не суйся в Мерлины! Иначе
станешь, как и Мерлин, - мертвым!"...
     Соленый привкус во рту не исчезал. Старик снова попытался  подняться  -
на  сей  раз  удалось.  Держась  за  стену, он подошел к пустующей полке, на
которую владелец порванных перчаток поставил  кружку.  Как,  в  общем-то,  и
надеялся  старик, там, кроме кружки, лежал еще глиноподобный кусок хлеба. Он
протянул руку, впился пальцами в мякоть и выдрал немного.
     На вкус это напоминало мох. Да, ему  приходилось  пробовать  и  мох.  И
многое  другое  тоже.  Но  нужно  же  было как-то дойти до столицы! Нужно ль
было?..
     Старик проглотил вязкий кусок, норовивший застрять в горле, и  вернулся
на клок соломы. Задумался.
     Толпа... Та же самая толпа - было время - глядела на него с восхищением
и страхом.  Был  ли  день пасмурным или ясным, стоило ему появиться -
рядом  ли  с  Артуром  или  самому,  -  толпа  вздыхала  единым   человеком,
вздрагивала  и  всеми  своими  глазами  впивалась  в него - великого чародея
Мерлина. Было время: развевались по  ветру  цветастые  знамена,  блестели  и
бряцали  доспехами  рыцари,  Артур  вынимал  из ножен Эскалибур и возносил к
небу. И начинал говорить, но толпа - о, этот коварный матерый зверь по имени
Толпа! - она смотрела на него, Мерлина, а не на  своего  короля.  И  даже  у
Круглого  Стола  -  разумеется,  чародей  сидел  отдельно  - даже тогда, при
вынесении  каких-то  решений  нет-нет  да  косились  на  него:  как   Мерлин
относиться  к  происходящему.  А  потом  приходил  Артур  и советовался - не
всегда, с каждым годом все реже и реже, но приходил. Он мог потом  поступать
совсем  по-другому, но выслушивал чародея внимательно, молчал и лишь изредка
задавал вопросы. Было время...
     Но все меняется.  Только  толпа  остается  одним  и  тем  же  -  хищным
существом, готовым тебя сожрать, стоит лишь проявить слабость.
     Он   проявил.   Вернее,   слабость  сама  проявилась,  как  вылазит  из
разорванного кожуха клок ваты. Потому  что,  как  выяснилось,  силы  у  него
больше  не  было.  Он  вернулся в мир беспомощным, так что, в какой-то мере,
правы были те, кто считал его просто зарвавшимся стариком-попрошайкой.
     Впрочем, отчасти он сам виноват в случившемся. В последние  годы  перед
тем,  как оказаться в Холме, он очень переживал за свою магическую силу и не
придумал ничего  лучшего,  чем  вложить  почти  всю  ее  в  единую  вещь,  в
своеобразное  хранилище,  которым  никто  не мог бы воспользоваться - никто,
кроме него. А потом он оказался в Холме, а амулет - снаружи... Эх, найти  бы
его сейчас, найти бы!.. и все тотчас встанет на свои места. Он снова будет у
трона  Короля, кто б им сейчас ни был, он снова будет незримо вести по жизни
правителя, получая все необходимое для собственной жизни. Он...
     Старик не заметил, как заснул, а проснувшись, обнаружил, что  в  камере
уже темно. Впрочем, это не мешало ему - наоборот. С некоторых пор яркий свет
раздражал глаза, они непрестанно слезились. А тьма успокаивала. Ночь - время
колдовства, время силы, которая большинству недоступна.
     /С некоторых пор - тебе тоже/.
     - Ага,  -  произнес знакомый тягучий голос. - С добрым утром, вернее, с
доброй ночью. Отдохнул?
     Старик кивнул, потом подумал, что сокамерник может не увидеть:
     - Да.
     - Вот и хорошо, - сказал обладатель драных  перчаток.  -  А  то  я  уже
умираю от любопытства. Так чем же ты не угодил местным властям?
     Старик  поднялся  с  соломы,  пятерней  прошелся по волосам, скривился,
когда палец застрял в спутанной пряди. Сокамерник терпеливо ждал.
     - Они считают меня самозванцем, - признался старик.
     - Н-да? И за кого же ты изволишь себя выдавать?
     - Я ни за кого себя не выдаю! - огрызнулся старик. - Я и есть - он.
     - Кто "он"? - зевнул сокамерник.
     - Мерлин.
     - Великий и ужасный? - обладатель  рваных  перчаток  рассмеялся  лающим
смехом.
     Потом покачал головой и вздохнул:
     - А  чего  ж ты здесь очутился, если Мерлин? Надо было их всех - в жаб!
Ну-ка! - человек спрыгнул с полки и зажег  неведомо  откуда  добытый  огарок
свечи.  Огниво  спрятал в карман, а огарок в низеньком подсвечнике с широкой
ручкой и толстым слоем оплывшего воска сунул чуть ли не под нос старику. Тот
поморщился и рукой оттолкнул подсвечник.
     Теперь он  мог,  наконец,  рассмотреть  сокамерника.  Это  был  мужчина
средних  лет,  с  густой  черной  бородой  и  черными же волосами, в грязной
ношеной одежде, с которой никак не вязалась ярко-алая роза, продетая в дырку
на куртке. Дырка эта была проверчена (или  же  образовалась  иным  способом)
напротив  сердца,  так  что  издали  даже  могло  показаться, что обладатель
тягучего голоса ранен, и кровь выплеснулась наружу - настолько алой была эта
роза.
     Человек отвел в сторону подсвечник, вволю насмотревшись  на  сотоварища
по несчастью, покачал головой и пробормотал:
     - Похож.
     - Что  значит  "похож"? - возмутился старик, брызгая слюной. - Я и есть
Мерлин!
     - Н-да? - иронически поднял левую бровь сокамерник. - Тогда  почему  ты
здесь?  Впрочем, кажется я повторяюсь - извини. Извини-те. Но мне любопытно,
уж уважь глупца - почему?
     - Потому что, - пробурчал старик. - Потому что не могу. Растерял силу.
     - А-а, - лениво протянул человек, поправляя алую розу. - Тогда понятно.
Тогда - да. А делать что собираешься?
     - Идти к королю, - ответил старик, ожидая смеха.
     Смеха не последовало, и он спросил:
     - Кто нынче король-то?
     - Ты что ж,  за  время  пути  так  и  не  узнал?  -  искренне  удивился
сокамерник.
     - Не до того было, - отмахнулся старик.
     - Понимаю,  -  кивнул  обладатель  драных  перчаток.  -  Ну  так короля
нынешнего зовут (как, кстати, и меня)  просто  -  Генрих.  Легко  запомнить,
правда?
     Старик кивнул и опустил голову, углубившись в свои думы.
     - А  я, - сказал Генрих, покачивая в воздухе раззявившим пасть сапогом,
- а я вот думаю: значит, правда все, что люди говорили.
     Его слушатель рассеянно поднял голову, пожал плечами и снова  нырнул  в
пучину воспоминаний.
     - Думаю,  -  продолжал  обладатель рваных перчаток, ничуть не смущенный
таким явным его пренебрежением, - думаю, стало быть, не зря  люди  говорили,
что  недавно  в  Холм попала молния и расколола его надвое. А ведь многие не
верят.
     Он выжидающе уставился на старика.
     Тот раздраженно почесал под бородой и кинул:
     - Как же, пускай не верят! Я им всем докажу!
     - Так ведь вот в чем весь фокус... - воодушевленно продолжал Генрих, но
стук сапог в коридоре прервал его размышления.
     Дверь  открылась.  Толстый  стражник,  вздохнув   и   колыхая   щеками,
неожиданно отдал честь:
     - Ваше величество, завтра прибудет посол. Когда изволите принять?
     Король спрыгнул с тюремной койки и махнул рукой:
     - Завтра, пускай его пригласят к обеду. И, - добавил он, когда стражник
уже собрался  уходить,  -  будь здесь где-нибудь поблизости. А лучше, оставь
мне ключ.
     Толстяк так и сделал; поклонился и ушагал  прочь.  Генрих  запер  дверь
изнутри и снова уселся на полку.
     - Прошло  много  лет,  -  сказал  он  изменившимся голосом, спокойным и
властным. - Прошло много лет с тех пор, как Артур умер, а ты был  усыплен  в
Холме.  О  тебе не забыли, но твой образ, сложившийся в народе, давно уже не
соответствует действительности. Потому и камни. Их пугает одна только  мысль
о  том,  что даже великий Мерлин, чародей и прорицатель, может состариться и
подряхлеть. Они готовы убить тебя, лишь бы остался жив твой  образ.  И  если
дать им такую возможность, они так и сделают.
     Старик поднял на Генриха взгляд и потряс в воздухе руками:
     - Но   почему?  Ведь  ты  же  знаешь,  что  мое  могущество  еще  можно
возвратить. Ты, король, ты наверняка знаешь, что дело лишь в  моем  амулете.
Им  не  может  воспользоваться  никто,  кроме  меня, и он наверняка хранится
где-нибудь в Камелоте. Роза, алая роза, никогда не увядающая и никогда...
     Внезапно, озаренный какой-то мыслью, он поднял взор на цветок, торчащий
из дыры в куртке Генриха.
     - Камелота больше нет, - жестко сказал король. - А амулет - вот он,  со
мной.  Но  за  эти  годы  он  уже утратил все свои магические свойства. А мы
давным-давно решили отказаться  от  услуг  магов.  Это  слишком  накладно  и
ненадежно.  Я  пытаюсь объяснить тебе то, во что ты не желаешь поверить - ты
никому здесь не нужен. Мир живет по-другому, иначе, чем это было при  Артуре
и тебе. Да, вы оба, и ты, и он, нужны людям - но только как символы. И народ
желает  верить в то, что вы когда-нибудь вернетесь - и при этом не допустит,
чтобы вы вернулись на самом деле. Вы хороши как сказка. Как явь вы никому не
нужны.
     - Дай! - глаза старика блестели, он тянул свои высохшие сморщенные руки
живой мумии, и они дрожали. - Дай! Дай мне ее! Дай!
     - Повторяю, она уже потеряла всю свою силу, - сказал король.
     - Впрочем, - добавил он, чуть поразмыслив, - я дам ее тебе. Бери.
     Он  выдернул  розу  из  дыры,  укололся  шипом  и   раздраженно   сунул
кровоточащий  палец  в  рот. Другой рукой Генрих передал розу старику, и тот
бережно, как младенца, принял ее.
     Король зачарованно следил за тем, как старик уложил розу рядом с  собой
на  клок соломы и, закрыв глаза, пытался что-то сделать. Генрих не знал, что
именно, да и не желал вмешиваться в дела колдунов. Впрочем, нынешние колдуны
и в подметки не годились этому.
     Старик возился с цветком  долго,  около  часа.  Все  это  время  король
вынужден  был  ждать.  Он  ждал. До обеда с послом было еще далеко. А у него
оставалось здесь незавершенное дело.
     Через час старик вынужден был сдаться. Он недоверчиво покачал  головой,
но факты оставались фактами. Сила ушла. Видимо, уже навсегда.
     - Не  могу,  -  прошептал  он,  возвращая розу Генриху. Тот сунул ее на
старое место и присел на корточки подле старика.
     - Ну и что теперь? - спросил король. - Что станешь делать теперь?  Ведь
умереть  ты  можешь  лишь по собственному желанию. Так что впереди еще много
лет. Где ты намерен их провести?
     Старик помолчал, глядя перед  собой  опустевшим  взором.  Потом  поднял
глаза на Генриха:
     - Нигде. Ты же можешь принести мне веревку и табурет, ведь так?
     Король скривился:
     - Зачем? Жизнь прекрасна, даже без колдовства.
     - Ты не поймешь, - покачал головой старик. - Бывший однажды Мерлином не
сможет жить простым побирушкой.
     - Почему побирушкой? Советником при короле, например.
     - Бывший однажды Мерлином не сможет жить простым побирушкой, - повторил
старик. - И простым советником при короле - тоже.
     - Хорошо, - вздохнул Генрих. - Но почему веревка? Не проще ли яд?
     - Не подействует, - криво усмехнулся старик. - Я знаю.
     Генрих молча кивнул и поднялся.
     - Что-то еще? - спросил он напоследок.
     - Больше ничего, - ответил старик. - Больше ничего.
     Король  вышел  из  камеры  и закрыл за собой дверь на ключ, оставленный
стражником. В караулке он  отдал  соответствующие  распоряжения  и  пошел  в
комнатку, где лежала его одежда, чтобы переоблачиться.
     "Все-таки,  люди  не  лгали",  -  думал  Генрих, шагая длинным тюремным
коридором. "Это на самом деле был он. И, слава Богу, я спас  государство  от
этой напасти. Все вышло даже проще, чем я рассчитывал. И слава Богу".
     Он  выдернул из дыры в куртке розу, снова укололся, выругался и швырнул
ее  на  пол.  Потом  наступил  ногой,  размазав  нежные  лепестки   в   алое
бесформенное  пятно.  И пошел дальше, думая о другой розе - той, в запретной
башне, той розе, что уже несколько веков хранилась под колпаком, свежая, как
и в давние времена, которые превратились  нынче  лишь  в  красивые  легенды.
Красивые легенды о короле Артуре, о рыцарях Круглого Стола и могучем чародее
Мерлине.
     В  далекой  камере стукнулся о каменный пол кривоногий табурет, и худое
тело старика закачалось в веревочной петле.



   Владимир Пузий.
   Станция мягких игрушек


     (из цикла "Киевские истории")


     Ну  что?  -  съездил,  отдохнул,  набрался впечатлений. Все как у всех.
Ничего особенного.
     Как говорится, отпуск  длится  ровно  столько,  чтобы  успеть  от  него
устать.  Наверное,  это  у  нас в крови: не привыкли, понимаешь, отдыхать. А
привыкли, чтобы каждый день - бой, с самого раннего утра, от  вызова  лифта,
который  поднимается  на  все  этажи,  а  вызывается  только на четные, - до
втискивания в маршрутку, от спора с начальством - до... А-а, что говорить, и
так ведь знаете. Сражаться умеем с пеленок, отдыхать  учимся  к  старости...
кто доживает.
     ...Ну,  у  детей  мы не были давно. У них - своя жизнь, у нас - своя, и
живем мы как будто на разных материках; и это, наверное,  правильно.  Пускай
даже иногда становится грустно, все равно, так лучше, чем...
     Н-да,  поехали,  значит  в отпуск. Младшенький-то наш здесь, в Киеве, а
старшая вышла замуж да и уехала к мужу, в  Беларусь.  На  свадьбе  мы,  само
собой, были - как не быть, а вот потом все не получалось. То собирали деньги
на  одно,  то  на  другое, да и старуха моя как ни выходные - на даче. Одним
словом, не складывалось у нас с такой вот поездкой. А  на  это  лето  -  так
совпало  - дали нам отпуска на август месяц, и мне, и ей. Я уже намылился на
рыбалку с Василичем, но Светлана моя качает головой и  говорит:  так  мол  и
так,  не  пора ли дочку проведать? И на всякие мои разумные возражения ("дык
клев же, и Василич как раз место новое нашел - клевое  место")  отвечает  не
менее  разумными  аргументами,  что  так  нельзя,  что кроме рыбалки, есть и
другие радости жизни, и вообще, как мне, старому пню, не стыдно:  внука  уже
не видел столько лет! Ну не позорище ли?!... А раз позорище, вот тебе деньги
и  маршируй в кассы. Тем более, что Валентина в последнем письме обижалась и
опять приглашала приезжать.
     И вот, в результате мы-таки поехали. Естественно, в поезде: откуда ж  у
нас  на  самолет  деньги возьмутся? А в плацкарте - духота; как, простите за
банальность, в доменной печи сидишь.  Молодым-вон  хорошо,  они  чуть  не  в
плавках  по вагону шастают, а нам-то уже и неприлично вроде. Но туда ехали -
ничего, потому что из жары да в холодок  (пускай  и  относительный)  попасть
приятнее, чем наоборот.
     Ладно,  приехали,  отгостили  положенное - избавлю вас от подробностей,
рассказ мой о другом. И вот возвращаемся в  стольный  Киев-град,  накупивши,
как  водится,  подарков  сыну и маленькому внуку, Коленьке. Конечно, на нашу
зарплату особенно не разгуляешься,  но  и  Валентина,  само  собой,  кое-что
передала.  Мы с этим "кое-чем" загружаемся в вагон, и уже отдавая проводнице
билет (а за окном - покачивается и отъезжает вокзал), понимаю: забыл!  Забыл
я, старый склеротик, купить Коленьке то, о чем он так просил. Игрушку.
     Скажете:  не беда? Скажете: можно и в Киеве купить? Да только внучек по
ярлычку и поймет, что игрушка не белорусская. Он же специально просил, чтобы
с ярлычком, он их собирает - это игрушковы "паспорта".
     Ну и как теперь быть?
     А поезд уже выехал за город, и не прыгать же, в самом деле, с подножки.
Ладно, дам телеграмму, Валентина перешлет с проводницей.
     Едем потихонечку. Взяли постели, Светлана поужинала - и  спать,  устала
она  от всех этих путешествий. А мне не спится: во-первых, парилка-душилка в
вагоне страшнючая, просто невообразимая,  а  во-вторых,  совестно  мне,  что
забыл про внука. Запился-загулялся дед, последнюю память растерял.
     То  я  ложусь,  то  я встаю, иду курить - нет мне сна, хотя бессонницей
никогда не страдал. Одно облегчение: когда стоим подолгу, выхожу на  станцию
свежим воздухом дышать.
     Как стало темнеть, задремал. Однако ж спал кусками, урывками, и мучение
это скорее  походило  на то, как лихорадочные больные в бреду мечутся. И вот
на факт сей прошу обратить внимание. Дальше поймете, почему.
     Крутился  я,  вертелся,  дремал,  а  потом   слышу:   остановились.   И
основательно  так  остановились,  похоже  на то, что есть время побродить по
перрону. Я ноги - в туфли, рубашку накинул и к  проводнице:  милая,  говорю,
долго  ль  стоять будем? Отвечает: полчаса. Вот и ладушки, киваю, я отлучусь
на улицу, кликнете, ежели забудусь, - хорошо?
     Она пообещала позвать, и я вышел на станцию.
     Знаете, когда  едешь  в  поезде  и  делать  нечего  (а  ночью  ведь  не
почитаешь),  единственное развлечение - смотреть в окно. И за окном - словно
другой мир. Пустой перрон, каждый звук отчетливо  слышен,  светится  изнутри
вокзал,   ходят  одинокие  фигурки  людей.  В  такие  моменты  кажется,  что
одиночество можно потрогать наощупь.
     А здесь - вышел на платформу: совсем другая картина. Скоро  полночь,  а
вокруг людей, как на площади, но не отъезжающих, нет, а местных жителей.
     На  каждой станции есть свои лоточники, и удивляться, в общем-то, здесь
нечему. Жизнь штука такая, не всем в  блестящих  машинах  кататься,  кому-то
нужно и картошку выращивать, кому-то - рыбку ловить. Да и зазорного я в этом
ничего  не  вижу; пускай каждый занимается тем, чем получилось да захотелось
заняться, лишь бы не воровством  иль  убийствами.  А  если  вырастил  ты  на
грядках  помидоры  и  захотел  продать  на  вокзале  - продавай на здоровье.
Кто-нибудь, глядишь, и спасибо скажет.
     Но эти не помидоры принесли, не рыбу, не птицу - нет. А принесли
они мягкие игрушки. Множество самых разных  игрушек,  больших  и  маленьких,
тигров,  слонят,  медвежат,  аистов, микки-маусов и один детский бог ведает,
кого еще. Я поначалу  не  понял,  откуда  такой  "ассортиментище",  а  потом
смекнул:  не  велика  загадка,  -  завод,  наверное, под боком, и завод этот
расплачиваться  деньгами  не  может,  вот  и  отдает  товаром.  Или   просто
работникам  брать  игрушками  зарплату  удобнее,  раз есть такая возможность
продавать проезжающим.
     А еще я смекнул, что таможню мы пока не проходили, и значит, игрушки-то
белорусские, с "заграничными" ярлычками-"паспортами". Прям  как  по  заказу.
Вот  и  кошелек  в кармане с местной валютой, которую не догадался (выходит,
правильно не догадался) вовремя отда