ередине  врыта  старая
деревянная  колода  -  бесхитростный,  древний,  еще один  кумир  бога. Двор
обрывался  широким спуском  к берегу Иллиса  - тоже с  рядами  виноградника,
заметно дичающего  среди высоких сосен, платанов и лавров.  Виноград и  плющ
забирались на самые верхушки  деревьев.  Чтобы разглядеть, далеко ли залезли
лозы, надо было задирать голову.
     Здесь увидели наши молодые люди довольно пеструю толпу мужчин и женщин.
Два храмовых  прислужника,  наряженные  лесными  сатирами,  с  аккуратными и
мягкими козьими шкурами  за спинами, с полными  мехами в руках,  наливали  в
чаши  вино и по очереди подносили  каждому  из гостей. Отплеснув  положенное
богу,  гости  поднесенное выпивали.  Здесь жрец, глашатай храма,  пространно
приветствовал Герофилу  и затем, начиная  с  Тезея,  чуть  менее  пространно
воздал  должное  достоинствам  остальных  его  спутников.  Ударили  тимпаны,
засвистели  мужские и  женские флейты. Две овечьи туши висели на вертикально
вбитых  в землю длинных и толстых палках, рядом, уперев одним концом в землю
и несколько наклонив вперед, церемониальные палки держали двое прислужников.
Кровь  из овечьих туш была заранее спущена. Двое других работников быстро  и
аккуратно  острыми медными  ножами  повисшим  на  палках  животным  взр зали
животы,  ладонями  отстраняя  шкуры,  просунули руки  внутрь.  Отработанными
плавными  толкающими  движениями принялись  отделять  шкуры  от  туловищ  и,
понимая,  что  за ними  следят  множество  глаз,  вскоре  под  одобрительные
возгласы сняли эти шкуры с овец, словно хитоны.
     Затем практически мгновенно другие несколько человек  разделали туши. И
вот куски мяса, нанизанные на  медные прутья,  уже несут к раздуваемым углям
кострищ. И отдельно - к пылающему очагу бога.
     Тезея с компанией усадили за стол, полный яств: и  рыба, поджаренная на
углях, с подливой,  блюда с  холодными тушеными почками,  куски кур навалом,
кровяная колбаса, полопавшаяся на жарких сковородках, колбасы, приправленные
медом, оладьи с тертым сыром, студни, винегрет с тмином, бобы в соусе, фиги,
зелень...
     - Не  забывают дарители,  несут  богобоязненно и обильно,  - рассмеялся
Мусей, глядя на убранство стола.
     -  Несут, -  согласился  Эвн, -  кульками  и  кусками, а это все, -  он
охватил взором стол и кивнул в сторону костров, - из других закромов.
     За стол с гостями сели трое: сам  верховный жрец, Одеон и, рядом с ним,
еще  один  -  молодой  человек, в  котором  для  служителя  бога  не хватало
основательности, был он подвижен, резок, размашист в движениях,  изменчив  в
лице.  Остальные,  кроме  тех,  кто   под   наблюдением  храмового  глашатая
трудились, чтоб за столом был неизменный достаток, теснясь, расположились за
другим большим столом.
     -  Радость пира  приятна богам,  в  нем  участвующим вместе  с  нами, -
поднявшись  с чашей  в  руках,  открыл застолье Эвн.  -  Приветствуем  тебя,
Дионис, и всю твою свиту.
     Он отплеснул часть вина на землю в честь бога. Примеру Эвна последовали
все остальные.
     - Нас почитают, называя благочестивыми, - дернувшись,  взмахнув руками,
вставил  молодой человек, сидевший рядом с Одеоном, - и  боги, и цари, и все
эллины.
     Эвн глянул на него, но ничего не сказал.
     Пиршество чинно разворачивалось. Герофила,  поскольку прибыла из Дельф,
начала рассказывать о Корикийской пещере, связанной с Дионисом, куда однажды
даже взбиралась, хотя очень это непросто. К пещере  не поднимутся ни лошадь,
ни мул. Приходится людям карабкаться, помогая друг другу. Зато такой большой
пещеры нет во  всей округе. Высокая, широкая, светлая, со  своим источником.
Правда, сыровата пещера, с потолка вода тоже капает.
     - Когда ночью в ней беснуются фиады бога, - подытожила Герофила, - свет
факелов виден с Коринфского залива.
     По предложению Эвна  выпили  за благополучие священной гостьи, любимицы
богов.
     - Обосновались бы у нас, - предложил пророчице Одеон.
     - Нет, нет, - возразила она, - я свободная птица.
     - Мы здесь тоже свободны, - вздохнул Одеон, - и даже слишком.
     Все  понимали,  что имел  в  виду Одеон. Культ  Диониса, прижившийся  в
Греции, признанный здесь  де  факто даже, пожалуй, слишком горячо, оставался
как  бы неофициальным.  Будто метек  среди равноправных граждан. По  крайней
мере, жрецы  такого  государственного культа, как культ Афины,  пристойного,
аристократического, относились к диониссиям, как к народному чудачеству.
     И, конечно, разговор зашел об этом.
     -  Говорят, что мы,  как заговорщики на чужой земле... - начал Эвн. - У
нас полноценных  граждан,  считай,  половина.  И  живем-то  мы,  приверженцы
Диониса, не так. А как нам жить,  если сам наш бог считается пришельцем. Вот
и приходится  держаться друг друга да  объединяться.  Потому у нас и  центры
свои есть, будь то Теос, Немея или Афины.
     - Наш полис - весь мир, - выкрикнул, привстав и махнув рукой, чтобы его
наверняка услышали, молодой человек, сидевший рядом с Одеоном.
     - Как не объединяться песням, танцу и музыке... Я даже думаю, - добавил
свое Одеон, - что служение нашему богу может объединить всю Грецию.
     - Но ведь, по обычаю, и вы, и ваши певцы, и танцовщицы неприкосновенны,
-  заметил  Тезей,  заинтересованный  разговором.  - Вы  не  платите  полису
налогов, вам не надо участвовать в войне.
     - Какие  же они  вояки!  -  засмеялся Эвн,  кивнув  в  сторону  певцов,
танцоров и музыкантов, уже расшумевшихся за своим столом, и, став серьезней,
договорил. - Про налоги верно... Однако в  остальном... Ну, соберутся люди к
храму,  ну, послушают друг друга, ну, покричат, попоют, похлопают.  Однако -
ни чести заводилам всего этого, ни настоящей должности в городе.
     - На Эвне да на мне все и держится, - подтвердил Одеон.
     - И еще на песне, - с улыбкой добавила Герофила.
     - Да... - кивнул Одеон.
     А шустрый сосед его по столу снова выкрикивал свою порцию слов:
     - А на всех праздниках выступай... И Аполлона, и Артемиды, и Муз.
     - Да, да, - сказал Одеон, то ли усмиряя, то ли отмахиваясь от соседа, и
уже другим  тоном  продолжил.  - Но ведь  мы  и полезны полису.  За  море, к
фригийцам   или   во  враждебную  греческую  область   горожане   отправляют
государственного глашатая не очень-то охотно, с опаской. Мы едем с ним или -
сами... Конечно, тут помогает неприкосновенность служителей Диониса.
     -  С нашей помощью афиняне  авторитет свой утверждают, - уже и  сердито
выкрикнул все тот  же  молодой человек. - На  праздник приглашать из  других
городов кто едет? Мы... А сколько подарков привозим мы из посольств народу.
     - Эсхин,  - оборвал его,  наконец, Эвн, - ты-то никаких подарков народу
не привозил.
     - Ты сам подарок... Сыграл бы нам, - добавил Одеон мягче.
     Жрец-глашатай,  кто обеспечивал обслуживание  пиршества, принес  Эсхину
какую-то  особенную  лиру  -  из  двух  высоких,  как бы  специально  изящно
изогнутых  природой  рогов.  Струн  на   этой  лире   было  больше,  чем  на
обыкновенных.  Эсхин  весь  преобразился, замер,  краска  спала с его  лица,
осторожно взял инструмент  в  руки. За  столами  затихли. Эсхин еще недвижно
посидел с лирой,  словно привыкая  к  ней, и вдруг заиграл. Пальцы музыканта
замелькали по струнам. Казалось,  играют сразу  несколько человек.  Глубокие
созвучия то сливались мощно, то разбегались, словно ничто на свете не смогло
бы удержать их рядом. Музыкант при этом не пел, как это делают обычно. Никто
и   не   танцевал  рядом.  Одна  только  музыка  заполнила  собой  все.  Это
воспринималось чудом.
     - Вот это да! - первым восхитился Мусей. - Без слов! Без танца! Но ведь
афиняне непривычны к  такому, на  улице могли бы и не понять. Могли бы  даже
побить... за шум неуместный!
     - У него поэтому и характер скверный, - сказал Одеон.
     -  Невероятно! - опомнилась и Герофила. - В  храмах Аполлона так играть
не умеют. И в Дельфах нет подобного музыканта.
     - В храме  Аполлона?  - опять крикливо  и пренебрежительно  откликнулся
Эсхин. - Разве там  играют?.. Всякий раз кажется: то ли им настройщик нужен,
то ли на инструментах рога потрескались, то ли из-под струн  выпали янтарные
камушки.
     - Он у нас и  не такое может, - похвалил Эсхина  Одеон, не реагируя  на
выкрики музыканта. - А ну, покажи...
     Эсхин  выпрыгнул  из-за  стола  и  без  слов,  одним  выражением  лица,
пластикой тела так  изобразил поглупевшего от встречи с городом деревенского
увальня,  что  застолье взорвалось от  смеха. Проказник стал показывать, как
рядится  с  покупателем  скупой  рыночный  торговец.  А  когда  он  принялся
изображать спешащую  к соседкам  сплетницу, вокруг все  буквально  рыдали от
хохота. Тогда Эсхин медленно, очень медленно обернулся вокруг своей оси. И -
предстал вдруг  перед присутствующими воплощением такой безысходной  скорби,
что застолье ахнуло, мгновенно трезвея. У Герофилы к сердцу подступила боль.
     А Эсхин, как ни в чем не бывало, вдруг снова самоуверенно  заулыбался в
ожидании всеобщего одобрения.
     -  Мерзавец,  -  всхлипнула  Герофила и со слезами на глазах  бросилась
целовать лицедея.
     - Такой-то шалопай  -  и без  афинского гражданства,  -  развел  руками
Одеон.
     - Это надо поправить, - заявил Тезей.
     - А... - отмахнулся Одеон.
     - Божественный сосуд, - возвел вверх очи Эвн.
     -  Так  надо,  чтобы  боги и объявляли  иногда  таких людей  гражданами
города, - сообразил молодой царь. - Иначе моих афинян не проймешь.
     - Не знаю, не знаю, - недоверчиво покачал головой Одеон, - наши афиняне
богобоязненны только по ночам, и то, если собака завоет.
     -  Пусть  боги  усыновляют, пусть таланты становятся гражданами  Афин,-
настаивал Тезей, радуясь возникшей у него мысли.
     - И удочеряют, - добавил с усмешкой Одеон.
     - Есть, есть в этом мысль, - пришел на помощь Тезею Эвн. - И еще хорошо
бы, - он добавил голосу ласковости... - Дионису новый храм поставить.
     "Вот и Ариадна говорила об этом", подумалось молодому царю.
     - Надо поставить, - твердо заключил он.
     - И чтобы за землю не платить, - напевал Тезею Эвн, - чтобы, как другим
богам, просто так, даром дали.
     - Сделаем, - пообещал Тезей.  - Если афиняне заупрямятся, я им из своей
казны дар сделаю. А землю пусть бесплатно выделят.
     -  Пракситея,  -  Эвн  оживился  более,  чем  приличествовало его  сану
иерарха, махнул рукой, - давай!
     По  знаку верховного  жреца взрывом  загудели на  разные тона  авлосы и
флейты, загремели тимпаны. От стола,  где сидели артисты, отделилась одна из
женщин и  выпорхнула на свободное пространство ближе к гостям. Она скинула с
плеч  нежно-пятнистую,  тонко  лоснящуюся  легкую  накидку  из  шкуры  лани,
отбросила ее назад, в руки тех, кто только что сидел с ней рядом, и осталась
в коротком хитоне. Осторожно,  плавно двинулась в танце. Движения ее  были и
стыдливы, и несдержанны одновременно. И было  в  них  столько  соблазна, что
пьянили они более любого вина. Следом за нею  из-за стола  поднялись  другие
женщины и, взявшись за  руки, поплыли, танцуя за спиной Пракситеи. Казалось,
хитон тоже спал с танцовщицы,  что она  обнажилась вся,  как есть, отдавшись
только движению: взмывались руки, мелькали ноги, непрерывно менялся  рисунок
неудержимого тела.
     - Она совершенна! - восхитился Тезей.
     - Не вполне, есть еще, что отгранить, - лукаво улыбнулся Одеон.
     - Она совершенна, - не согласился  молодой царь, не отрываясь  взглядом
от танцовщицы.
     - Язык подрезать, - все так же улыбаясь, сказал Одеон.
     А когда Пракситея закончила танец, позвал ее:
     - Выпей с нашим царем из одной чаши, плясунья.
     - Что!
     Пракситея повела рукой так, словно уже держала чашу. И чаша с вином тут
же в ее руке появилась.  Озорно  глядя  на вставшего рядом Тезея,  Пракситея
осторожно,  кажется, одной струйкой, не отрываясь, влила в себя треть чаши и
протянула  оставшееся  молодому  царю.  А когда  Тезей выпил  и  свою  долю,
танцовщица  приникла  к  его губам своими губами,  еще мокрыми и терпкими от
вина.
     - И как  тебя сюда муж пускает! - рассмеялся Мусей, который, видно,  не
раз встречался с искусной плясуньей.
     - Как бы он меня не пустил, - Пракситея сверкнула глазами, - ему самому
надо меньше шляться по винным притонам да цирюльням. Мой оболтус только туда
и знает дорогу. А где дорога на рынок, никак не отыщет, бедняга.
     - Зачем ему рынок, - подзадоривал Пракситею Мусей, - ты из храма всегда
принесешь кусок-другой.
     -  Вам, мужчинам, не угодишь, - не  осталась  в  долгу  танцовщица. - Я
сегодня подала ему пару яиц... Мягких... как задница. Так ведь ворчит.
     -  Хотел бы  я посмотреть, как он ворчит на тебя, - заметил  Эвн, -  ты
ведь какой крик в ответ задашь.
     - А чего нам голос-то укорачивать. Мы, дочери Афин,  свободные женщины.
Только царя нашего и слушаемся.
     И  Пракситея  окинула  Тезея таким  откровенно зовущим  взором,  что он
спиной почувствовал на себе недовольные взгляды Герофилы и Лаодики.
     - На все-то ты можешь ответить, - укорил танцовщицу Эвн.
     - Нам, женщинам,  известно  и как  Зевс с  Герой поженились, - ответила
она, прибегая к пословице. Повернулась и ушла к своему столу.
     - Эти плясуньи такие несуньи, - рассмеялся Мусей.
     - На Крите не очень-то унесешь, - заметил Тезей.
     - И в Египте, -  сочла  нужным сказать  Герофила,  -  о таком  мало кто
подумает,  чтобы  из  храма  домой  что-нибудь  нести... Правда,  земля  там
повзрослее будет, - добавила она.
     - Темные мы, темные еще, - признал, нисколько не огорчаясь, Мусей.
     И  пиршество  продолжалось.   И  опять   гремела  музыка.  Два  танцора
показывали  свое  искусство. Один, пританцовывая, высоко  подкидывал  мячик,
сшитый из  разноцветных  кусочков ткани. Другой -  в  пляске же - ловил его.
Задача  заключалась  в том, чтобы каждый плясун ловил мячик на самой высокой
точке прыжка. Это юношам удавалось, вызывало одобрительный гул застолья.
     Вино лилось,  шум веселья нарастал. И вот уже Мусей, схватив  два ножа,
быстро и искусно выстукивал ими по столу, словно кимвалами. Кто-то из мужчин
вскочил   на  стол,   где  сидели  артисты,  встал  на   голову  и  принялся
вытанцовывать ногами в воздухе.
     - Эвоэ! - выкрикивал кто-нибудь.
     - Эвоэ! - в ответ гремело застолье.

     Утром, когда речь зашла о  Герофиле и  ее самосском и  кларском браках,
Лаодика сказала Тезею:
     - Она устраивает свои дела, продвигаясь к цели.
     Поначалу Тезей  внутренне воспротивился  такому  умозаключению Лаодики,
однако, оставшись один, уловил в нем определенную практичность женского ума.
И это показалось ему интересным. К Герофиле такое как бы и не относилось: он
не судил ее. Про себя же  Тезей понял, что поглощающее его чувство к Лаодике
пропало,  превратилось  в  ощущение  спокойной  близости,  какая  бывает  по
отношению, может быть, к сестре. И впрямь, Герофила выполнила обещанное. Она
освободила Тезея от Лаодики.
     Выполнил свое обещание и Менестей. Он привел в мегарон Акрополя к Тезею
Клеона.  Заодно  постарался,  чтобы Мусей и Одеон тоже  были при этом, желая
продемонстрировать  этим двоим, что он способен действовать, что язык у него
во рту не какая-нибудь рыбина, плещущаяся в теплой посудине.
     Впрочем,  внешне Менестей держался  так,  словно  нет  у  него  тут  ни
особенных знакомых, ни родственников, а просто  сопровождает он драгоценного
Клеона, заботясь, чтобы не запутался здесь этот бесхитростный и не оцененный
еще по достоинству человек. Клеон же,  попав в обширный царский мегарон, как
ни  старался обрести невозмутимость, то  и дело  внутренне вздрагивал, глаза
его  то  натыкались на колонну,  то  промахивались,  не  долетая  взором  до
непривычного далека стен, то словно разыскивали что-то по полу.
     Приступил к беседе Тезей, дав гостю несколько освоиться в обстановке:
     - Мне  показалось, Клеон, что  ты  заранее  готов воспротивиться любому
новшеству, от кого бы оно ни исходило.
     - Не любому, - не согласился Клеон.
     - Чего же твоя душа не принимает?
     - Когда собираются рушить порядки, к которым народ привык, - запальчиво
ответил  защитник  народа.  - А  при твоем народовластии,  -  он  подчеркнул
голосом слово "твоем", -  каждый отвечает  сам за себя. И нет  единства. Это
выгодно  только  ловким. Чтобы твоими черепками голосовать, придется разбить
сосуд отеческой справедливости.
     - А ты хотел бы, чтобы всякие  десять дней приносились жертвоприношения
за государственный счет: народ пирует, получает мясо... Так? - вклинился тут
Мусей.
     - По-твоему, одним все, другим ничего, - зло  сверкнул  глазами на него
Клеон. - Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?
     - А твои  друзья  сложат  ручки, -  не  унимался Мусей, - и будут ждать
подачек.
     - Сейчас, при нашем Тезее, я не стану тебе отвечать, насупился Клеон, -
я отвечу тебе не здесь, а среди народа.
     - В улей язык надо всовывать с опаской, - поддержал Мусея Одеон.
     - Ладно вам, - остановил их Тезей. - Есть правда в твоих словах, Клеон.
И жертвоприношения  нужно  приносить за счет государства... И не только.  Но
пусть для богов  и для народа постараются и  те, кто состоятелен... При этом
ведь  в городе все равно не  получится,  как в  семье.  Чтобы  в любом  разе
признавали друг друга. В городе мы встречаемся чаще, как чужие. Видишь. Даже
спорим, не соглашаемся.
     - Я  за народовластие, Тезей, - сказал Клеон, уже не  повышая голоса. -
Но чтобы... оно было, как есть, чтобы ничего нового не вводить.
     - И ремесла не вводить, и кораблей не строить? Рыбацкими  лодками вовек
обойдемся, чтоб только у своего, наиближайшего берега плавать?
     - Но зачем нам много чужого? - Опять  загорячился Клеон. -  Скоро  наши
богачи  станут  вывозить  себе  врачей  из Египта, а кормчих из Финикии. Уже
сейчас,  если продавец говорит  не по-гречески, мы готовы  на рынке  за  его
безделушки платить  втридорога. Бездельники заполняют ими свои дома - глядят
не наглядятся. На улицу к людям их потом не вытянешь.
     - Гордецов  много  развелось,  -  Менестей  счел  нужным  согласиться с
Клеоном.
     - Сидят по домам, на площадь, и правда, не вытащишь.
     - Большего гордеца, чем Клеон, еще поискать надо, - хмыкнул Одеон.
     Клеон этого словно бы и не расслышал.
     - На улицу выйдешь, так  всякий раз на метека наткнешься,  -  проворчал
он. - Этим дома  не  сидится.  Есть ли  в  других греческих городах  столько
приезжих?
     - Метеки  нужны. Для развития всяких ремесел  и морского дела, - сказал
Тезей.
     - Вот они и прокоптили Священную дорогу на въезде  из Колона в город, -
стоял на своем Клеон. - Нашу Священную, - опять повысил он голос.
     - Спокойней, Клеон, спокойней, -  заметил  своему товарищу  Менестей, -
здесь все свои. Мы не среди метеков.
     -  Я  не против чужих, - сбавил голос Клеон, - пусть  будут те, кого мы
сами  делаем своими, кого сами себе привозим, и они  становятся,  как  наши,
домашние... У тебя  во дворце, Тезей,  вон сколько  домашних. Они и  ткут, и
пищу готовят, и охраняют.
     - Этих у меня хватает, - усмехнулся Тезей.
     - А кто  пасет твои  стада, - продолжал  рассуждать  Клеон, - тоже твои
люди. Ты заботишься о них, и они тебя славят, как бога.
     - А  те? Кто сами приезжают? Тех  ты на порог  не  пустишь?  -  спросил
Мусей. - И даже священный закон гостеприимства не для них?
     - Пусть ищут друзей в своей стране, - надменно ответил Клеон.
     Поскольку  беседа  разлаживалась,   не  принимая  нужного  направления,
Менестей взял инициативу на себя.
     -  Друг  Клеон,  ты не  только народный  заступник,  ты  ведь и  знаток
человеческих душ. Посмотри вокруг, где былые нравы? Каковы нынче люди?  Ведь
ни клятв, ни  богов не признают... Один болтлив,  как ласточка, другой такой
скряга,  что  сандалии надевает  только  в полдень,