не готовились  повернуть струи вина, бьющие  из  полных
бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам:
     - Жители Аттики,  вы, конечно,  слышали,  что я собираюсь ввести у  вас
равенство  и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как  только мне
удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все.
     После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к
Тезею, спросил:
     - Разве мы, афиняне, теперь не равны?
     А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил:
     - Вы должны быть равны по-настоящему... По-настоящему, понимаешь?
     - А по-настоящему разве бывает? - очень удивился афинянин.

     Любовь, тебя я пробую понять.
     И говорю, как сатане: "Изыди!"
     На что глядеть: я - в затрапезном виде.
     Лист фиговый мне б у тебя занять...

     Я кое-что хотел бы разровнять
     На спятившей в любви моей планиде.
     Нельзя ли прозревать и ненавидя?
     Быть может, лучше знаки поменять?

     Как маятник, до гробовой доски
     Метаться. От надежды до тоски.
     И вот сейчас застрять посередине.

     Что от тебя останется во мне,
     Позволь переберу наедине.
     Все это - не такая уж гордыня.

     Гера,  стоя  у зеркала своей  опочивальни, примеряла диадему  из  ярких
голубых звезд,  лучи которых  переплетались друг с другом.  Длинные  складки
одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере
сделать какое-либо  движение  перед зеркалом, как они мягко  ловили рисунок,
изгиб ее  прекрасного тела. Богиня в зеркале - высокая, стройная, горделивая
и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны.
     Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только
напрасно думают  люди, что  жена властителя бессмертных таким образом следит
за порядком на земле,  надзирает оком хозяйским  за ходом земных и житейских
дел.  Гера могла бы  сделать это и  не  сходя с места, даже не поднимаясь со
своего ложа. Богиня совершала подобные  прогулки для себя самой,  для своего
удовольствия. Хотя  сейчас она пребывала  в  расположении духа,  далеком  от
предвкушения чего-либо приятного.
     За спиной Геры  стояла в ожидании ее  возница - богиня  раздора  Эрида.
Стояла  в  позе  самой смиренной и часто  вздыхала. То  ли  из-за напраслин,
которые на нее  наводят, то ли из  обожания своей повелительницы, ладной  да
расчудесной.
     Вообще-то обычно летающей колесницей Геры  правила богиня радуги Ирида,
однако, то  ли всецарице бессмертных  захотелось пока  ее сменить, то ли она
как-то имя  выкрикнула неправильно: вместо Ириды  Эрида, но сейчас ее катала
богиня раздора.
     - Не пыхти у меня за спиной, - распорядилась Гера.
     На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох.
     - Ты еще причмокни, - предложила жена Зевса.
     Ответом был вздох покороче и поосторожней.
     - Иди, иди отсюда, подожди  меня там, - махнула рукой куда-то в сторону
Гера. - Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь.
     За спиной у  нее  произошло  какое-то  движение,  опять  сопровождаемое
вздохом, но с места Эрида не двинулась.
     - Да  пропади ты, - рассердилась  Гера, - вот скажу мужу, что ты меня с
ним собираешься поссорить.
     Эрида что-то  хотела  было  сказать,  напомнить, но,  помявшись  молча,
все-таки исчезла. И во-время. В чертогах возникла Фетида.
     - Ты вызывала меня? - спросила она.
     - Тебя не дозовешься, - все еще сердитая встретила воспитанницу Гера.
     - Ты же сама послала меня на ложе Пелея, - удивилась Фетида.
     - Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, - возразила Гера.
     Тут вздохнула Фетида.
     - Влюбилась, - установила Гера.
     Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия.
     - Что это вы сегодня все развздыхались, - удивилась Гера.
     В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса.
     - Переживает, - пророкотало под сводами чертогов.
     На лице жены властелина богов вспыхнул гнев.
     - А  ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, - крикнула она. - И
не смей подслушивать!
     -  Не буду,  - осекся  голос  Зевса, -  можете не прятаться под эфирным
одеялом.
     Гера  долго рассматривала  свою потупившуюся  воспитанницу,  все  более
смягчаясь.
     - От любви до ненависти один шаг,  - усмехнулась она.  - Можно  еще всю
жизнь метаться от одного к  другому, как из комнаты в комнату... - Помолчав,
она развеселилась. - Когда я привораживала  Зевса, он превратился в кукушку,
но дал себя легко поймать.
     - Я рожу героя, - призналась Фетида.
     От этого признания владычицей опять овладел гнев:
     - Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу...
     - Уж не влюбилась  ли ты в  Геракла? - удивленно  вскинула взор на Геру
Фетида.
     Лицо Геры  мгновенно  вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то
цель удар попал. Гера помолчала,  справляясь  с  охватившим ее состоянием  и
глядя не на Фетиду, а прямо перед собой.
     - Гера  и Геракл - забавно, -  сказала она,  наконец, и,  обернувшись к
воспитаннице, добавила. - Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею.
     Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс.
     -  Знаешь,  Герунчик,  - заискивающе  обратился он  к жене, - судьба. В
книге судеб так было написано...
     Царь богов  и не  заметил, что прибег к  аргументу, совсем недавно  уже
использованному Дионисом.
     Гера молчала.
     -  Вспомнил, - попробовал  Зевс зайти с иной стороны,  - ты  сошлась со
мной, когда я был мужем Мнемосины..
     Тем самым давалось понять, что  Гера сама  нарушала чьи-то  супружеские
права, как Леда теперь покусилась и на ее.
     - А  ты вспомни,  -  разъярилась царица, - сколько у тебя было  жен  до
меня. Метида, Фегида, Эвринома, Деметра, Мнемосина...
     Зевс, конечно, мог бы  спросить в свою очередь,  от кого Гера произвела
на свет Гефеста. И вообще ведь божественная  сила, и  не  прибегая к обману,
постоянно что-либо производила. Однако мудрый  в своем мужском  величии Зевс
решил иначе погасить конфликт.
     - Не будем считаться, - миролюбиво заявил он. - А Фетиду, -  он перешел
на самый что ни на есть деловой тон, - мы вернем обратно.
     -  Вот и нет, -  возразила Гера, - мы  ей устроим настоящую  свадьбу на
земле в пещере Хирона,  где  соберутся  боги. И  Хирон может приглашать кого
угодно. И смертных героев позовем...
     - Как!? - взорвался Зевс. - А запреты?  Ведь любая случайность неведомо
куда поведет. Всего не предусмотришь.
     - Справим свадьбу моей Фетиде, - не слушала его Гера.
     - Хорошо, - согласился повелитель богов, - глядишь, чему и поучитесь.
     - Быть посему, - объявила царица и покинула свою опочивальню.
     Облетая земли,  Гера  и не глядела вниз.  Опершись на свою ослепительно
белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим.
     Эрида  на  месте возницы подчеркнуто выпрямилась,  священнодействуя.  В
руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные вожжи,
тонкие, как паутина. Однако  то ли в насмешку, то ли еще по какому вздорному
побуждению,  она  впрягла в  повозку павлинов.  Разумеется,  не  простых,  а
божественных, отличавшихся  от земных павлинов,  как, скажем, обычные индюки
отличаются даже не  от петухов, а от кур. Павлины летели, распластав крылья,
парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а
медленно кружатся  внизу целые миры, и восточный, и  греческий, как взявшись
за руки, чего не бывает на самом деле.
     Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала:
     - Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона  будет свадьба, куда пригласят
богов.
     - Теперь знаю, - откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание.
     - Не обидишься, если тебя не пригласят туда? - спросила Гера.
     -  Вот еще, -  фыркнула Эрида  так, как обычно реагирует  и  Эос, - вы,
олимпийцы, нас никогда не приглашаете.
     - А ты обидься, - посоветовала царица богов.
     - Угу, - сразу согласилась понятливая Эрида. - А каким образом?
     - Выкини какую-нибудь из своих штучек, - лениво произнесла Гера.
     - Выкину, - охотно пообещала богиня раздора.
     И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение
должно  быть  конкретным.  И  конкретное-то  поручение  порой  оборачивается
неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных...

Вторая глава

     Афинянин  за словом в  котомку  не полезет. До этого  дело не доходило,
пока  не  запрыгало  над  головами  горожан  слово  "народовластие".  Так  и
отскакивало оно от афинских голов. Сколько  ни шарили жители славного города
по своим котомкам в поисках чего-либо аналогичного, те почему-то были пусты.
Шутки -  соль аттической  земли,  тоже  быстро  иссякли. Более того,  шутку,
оказалась,  учинили с самими афинянами. По городу, и это передавалось из уст
в уста, бродил оракул из Дельф. Слова его звучали вызывающе странно:

     Славьте Афины, ведь нет человека умнее,
     Что в граде этом живет и неузнанный бродит меж прочих.
     .
     Оракула вроде бы никто не заказывал, никто не приносил богам положенной
платы.  Он  возник просто  так,  то  есть даром, отчего  казался  еще  более
достоверным.  Его сразу  связали  с  идеей  народовластия.  Но и  сама  идея
народовластия тоже  вскоре как бы отступила в тень. Заботило другое:  всякий
афинянин,  о чем бы ни заговорил,  начинал  со слов: "Я,  конечно,  не умнее
прочих"...  Так  каждый  оберегался,  отводил  от  себя  всеобщие  взоры.  И
правильно, поскольку самого умного принялись искать всем городом. Однако, на
ком бы ни останавливали внимание меж  собой, открывалось в нем что-то, что в
качестве самого-самого  не годилось. Это нервировало. Возникал заколдованный
круг. И в  массах  стало вызревать  желание:  как  отыщется  самый умный,  -
изгнать его из города. Чтоб не нарушался общественный покой.
     Между тем подошло и народное собрание. Созвал его Тезей  не на  Пниксе,
за  чертой  города,  где  обычно  совещались  истинные   афиняне,  чтобы  не
смешиваться со всеми  остальными жителями города, а  рядом  с Акрополем  - у
западного,  главного  входа  на  царский холм, где  могло поместиться  много
народа  и куда сошлось  все население города. Толпы людей заняли  и обширную
площадку  перед  входом в  Акрополь,  и  весь Пеласгик, где  совсем  недавно
проходило празднество, благо места тут хватало: еще в древности Пеласгик был
проклят и строиться на нем никому не разрешалось.
     Однако в столпотворении наблюдался  и определенный порядок. На площадке
перед Акрополем, на спуске в Пеласгик и частично на  нем самом, обособляясь,
стояли отцы семейств, истинные  афиняне, составляющие народное собрание.  За
ними,  сохранив незанятым  неровный  пустой  полукруг, расположились метеки,
женщины. Еще дальше - молодежь и дети.
     Собрание,  как  всегда,  началось  с  молитвы,  прославляющей  богов  -
покровителей города, самих  афинян, как  воспреемников  достойных предков, и
проклинающей их  врагов. Затем заведенная церемония была нарушена, и  сделал
это  Тезей. Приняв  жезл  оратора, он  обратился  к народу  с  речью, начало
которой было совсем неожиданно:
     - Афиняне! - Здесь он  сделал паузу. - Я еще  не снимаю с себя  царских
полномочий, но этот жезл кладу и буду общаться с вами без него.
     Он вернул жезл оратора  растерявшемуся глашатаю, который  автоматически
принял его, а вся площадь ойкнула по-женски, ибо более других вслух выразили
свое глубокое удивление женщины.
     -  Я делаю это  для  того, -  продолжал Тезей, -  чтобы вы  видели, что
человек может говорить и так, он может  свободно обращаться к народу, как  в
жизни к другу. Тут было сказано: вы равны. Каждый в Аттике, в кругу своем, в
поселении, вы  равны... Может быть, и равны... Но  не свободны. Не  свободны
по-настоящему. Ни  один народ не обойдется без власти. Однако всякий  житель
Аттики опутан властью, словно сетями.  Поэтому-то я и создаю общий очаг - на
все земли  Аттики  -, единый  Пританей, где станет заседать  избранный  вами
совет,  действующий  между  народными собраниями.  У  вас  уже  сейчас  есть
кой-какие законы, принятые  вами или  вашими  царями.  У  вас  есть  древние
неписаные законы.  Нарушение  которых считается постыдным.  Так  вот,  пусть
только закон связывает человека  и пределы, поставленные  нам богами.  Пусть
управляет   не   царь,  не  горстка  людей,  а  большинство  народа  Аттики.
Большинство,  которое  будет  следовать  закону,  как и  каждый  человек.  В
остальном всякий свободен. А потому и по-настоящему равен среди других.
     Тезей  замолчал.  Молчала и площадь. Безмолвствовал  и  глашатай. Тогда
вперед выступил Мусей.
     - Кто желает высказаться из достигших пятидесяти, -  громко произнес он
всем знакомую формулу.
     Площадь продолжала молчать.
     - Кто желает по очереди из прочих? - продолжал вопрошать Мусей.
     Какое-то  движение  среди  собравшихся   произошло,  промелькнула  даже
искорка озорства, но - не больше.
     - Тогда скажу я,  - заявил Мусей. -  Вникните, быстро  сообразительные!
Ведь вас  на  слово,  как  на  приманку,  взять  можно.  Видите,  я  с  вами
откровенен,  хорошие  мои.  Ни  тугодуму  биотянину,  ни   медлительному  от
высокомерия спартанцу за вами не  угнаться. Вы его своей палочкой или языком
перестучите.
     Одобрительный гул прокатился в пространстве.
     - Не поняли, быстро соображающие, - остановил сограждан Мусей. - А дела
ваши  где? - даже ухо склонил он  к площади, как бы прислушиваясь  к отклику
афинского народа. - Так-то, - заключил он. - Поглядите на коринфян. Что  они
делают? Судна строят, чтоб  от критян не отстать.  А  кто с веслом, тот и  с
островами. Кто с  островами,  тот хозяин морю. Вникли? Коринфяне-то на  деле
побойчее  вас  будут.  Они  и  впрямь  сторонники  новшеств,  и  планы  свои
осуществлять умеют.  Вы  же, при всей  вашей живости,  горазды  держаться за
привычку.  Не надо  вам перемен,  даже  самых необходимых.  А  если надо, то
только на  словах. Конечно, вы отважны  до чрезвычайности,  готовы рисковать
свыше  благоразумия  и не  теряете надежды в  момент опасности.  И  все-таки
отстаете от собственных возможностей, не  доверяете своему разуму и, попав в
трудное  положение,  кроме  неопределенной  надежды,  не  ищете  какого-либо
лучшего  выхода.  Коринфяне  на самом  деле подвижны. Вы же, при  всей вашей
живости, на самом деле медлительны. Лучшие  из  коринфян - странники.  Вы же
все - домоседы. Они странствуют  в  поисках приобретений, вы  же  опасаетесь
потерять то, что у вас есть. Безделие так  же утомительно для них, как самая
скучная работа. Вы же думаете, что если человек ничего необычного не делает,
ничем  не  выделяется  среди  прочих,  то он благонамерен.  На самом деле вы
перепутали вялость с  благонамеренностью.  Для  чего  вас  хочет  освободить
Тезей?  Для дела, хорошие мои,  для всякого разного  частного и общего дела.
Вот и  думайте, если вы такие сообразительные. Вы же верно считаете,  что не
бедность позор,  а то, если  человек не старается избавиться от  нее трудом.
Так делайте следующий шаг.
     Теперь площадь  загудела,  словно разогретая песней. Тянули руки, желая
выступить.  Поэтому  Одеон,  будучи  среди  сподвижников  царя,  поспешил  к
столику, где лежал жезл оратора, взял  его, подержал в руках, чтобы обратить
на себя внимание,  и,  когда стих  общий гул,  вернул орудие выступающего на
место, и тоже обратился к народу:
     -  Ска-за-но,  что  речи  есть  учителя  дел,  -  начал  он нараспев, с
поучительными  нотками в голосе. -  Многие этого не  понимают.  Мы служители
изобретательного бога Диониса, и  потому что ближе  к нему,  и потому что не
чужды знаниям и  постоянной  умственной работе, несколько дальновиднее  вас,
афиняне.  К  тому  же,  обратите  внимание,  мы отвечаем  за наши  советы  и
предложения. По крайней мере, как вы знаете, своей честью, своей репутацией.
Вы же не  отвечаете за то, что слушаете. Нас можно покарать за ошибки. Вы же
прощаете себе ошибки, и еще прощаете, и еще...
     Одеон сделал паузу и продолжал:
     -  Для  чего я  говорю  все это?  Я говорю это, чтобы  вы осознали, что
по-настоящему свободным  человеком может быть  только знающий. Отсюда  ясно,
что всякому открыта дорога к свободе, если... если  он не закрывает для себя
путь к знаниям. И об этом подумайте, афиняне.
     Толпа опять загудела. Облегченно на этот раз, поскольку попросту устала
слушать. Одеон не сумел завладеть ее  вниманием. Но вот, буквально растолкав
стоявших  у земляного  возвышения, где расположились Тезей с соратниками, на
свободное  пространство  выбрался  афинянин  Клеон,  полужрец,  полуучитель,
известный своей похвальбой, не устававший при случае и без случая  твердить,
что,  мол, никто, кроме  него,  не может звонче  проголосить в очистительном
обряде  фразу  "Бежал  зла,  нашел  благо". Он  резко,  размашисто вбежал на
возвышение, вцепился обеими руками в ораторский жезл, поднял его подчеркнуто
церемониально, высоко, как мог, и держал так до полной тишины.
     - Афиняне! - проорал он в толпу.
     Люди затихли.
     - Афиняне,  - повторил Клеон спокойнее и повернулся к Тезею, - наш царь
испытывает вас, ибо разве пойдет он против  традиций, освященных богами. - А
эти, - Клеон  снова повернулся к  толпе, -  которые  сильно ученые,  которые
считают себя умнее  других...  их не слушайте... Благонамеренным, нормальным
людям  не надо по всякому случаю  выбивать на  стоях буквы  законов.  Это  -
лишний раз не только камень портить, но  и нравы. Если общество благополучно
в  своих нравах, ему не нужны законы... И еще про умников. Необразованность,
которую  они,  видите  ли,  так  презирают,  при  наличии  благонамеренности
полезнее умственности, связанной  с вольномыслием. Немудрящие,  простые люди
лучше,  чем они, эти умники, желающие быть умнее наших с вами установлений и
традиций.  Если   кто-то   говорит  правильно,   они   обязательно   берутся
критиковать. Я призываю вас, афиняне, быть  теми, кто вы есть... Нам не надо
стремящихся блеснуть  умом так  называемых  советников афинского народа.  Не
понять советчикам нас, не  нам эти советы...  Я  так скажу:  кто  не говорит
по-нашему, не  поймет,  когда пьют за его здоровье... К  тому же, поглядите,
афиняне, - продолжал Клеон,  переждав  взметнувшийся гул собрания, в котором
слышался  и  смех, и поддержка,  и угрозы, - легко рассуждать этим чистюлям,
все  они из богатых домов,  все  они  после  обильной  еды  руки  о  пряники
вытирают... Если заговорили  о так называемом  народоправстве, так давайте и
богатства уравняем по-братски... И еще скажу: советы советчикам подсказывают
те, кто перебрался к нам  неведомо  откуда. Эти  советы пришельцев,  метеков
наших... искусники да рукоделы городские, вот  они какие деловые, активность
им подавай...
     Собрание зашумело, крики раздались и из рядов бесправных, тех, что были
за кольцом  народного  собрания. Оттуда  же чей-то  голос  отчетливее других
резанул, раскалывая площадь:
     -  А  вы  сами  разве  не  напринимали  в  гражданство за  знатность  и
богатство?
     Клеон приосанился так,  что даже  гул  утих, и  надменно,  презрительно
произнес:
     -  Тут  приглашенные позволяют  себе  выкрики  и  мешают  нам. Придется
удалить их отсюда.
     Никто  на  народное  собрание,  конечно,  специально  не  приглашал  ни
метеков, ни женщин. Но это слово "приглашенные", невольно  слетевшее с языка
Клеона, говорило  само  за себя, отразив  признание  того  факта,  что массу
людей, обычно не участвующих в собственно народном собрании, привело сюда не
одно только  праздное  любопытство,  в гуле протеста  явственно  послышались
женские голоса.
     - Женщины,  и вы здесь, - быстро отреагировал  Клеон. - О боги, до чего
дошло... Женщины, неужели вы забыли, что та женщина заслуживает  высочайшего
уважения, о которой меньше всего говорят, - в порицание или