На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея.
     - И женщины? - спросил он.
     - Женщина рождает и женщин, - воспользовался аргументом Лаодики Мусей.
     - Нет, ты прямо отвечай, - не отставал от него Академ.
     - Не равны, не равны, - успокоил Академа Мусей, - женщина выше...
     - Оставим шутки, - поморщился ученый  колонянин,  - давайте серьезно...
Мы можем кое о чем думать  по-разному,  но мы равно  понимаем друг  друга...
Этим  и  отличаемся  от толпы...  Я ведь  беру главное. Люди одинаковы в том
смысле, что  каждый  владеет по праву  тем, что  ему  принадлежит, тем,  что
накопили  семьи. А у кого сколько - это уж, кто  смог чего добиться заботами
своими. И раз  все это наши семьи, то  нельзя  ничего ни у кого отнимать. Не
станем же мы разбойниками по отношению к самим себе.
     -  Никто  не собирается  быть  разбойниками,  Академ,  -  успокоил  его
Поликарп. -  Ты ответь,  -  спросил  он,  -  отличается  ли  ремесленник  от
земледельца?  -  И сам ответил.  - Конечно,  отличается.  И народовластие мы
собираемся вводить  для того, чтобы каждый из  нас  равно почувствовал  себя
свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя.
     - Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого.
     - Да,  да, - подтвердил Поликарп.  - Но,  чтобы стать свободным в своем
доме  и  в своей жизни, человек  свободно  должен решать  вместе  с  другими
вопросы всех, поскольку это и его вопросы.
     Лаодика совершенно свободно  вела себя  в обществе  мужчин.  Но,  когда
говорил ее Поликарпик, видно было,  что она вся  тянется к нему. Даже слегка
наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать
или  от него  услышать, эта  женщина  обязательно приблизит свое лицо к  его
лицу. И ведь  не как к ребенку, и не  только как к мужчине,  а еще как-то...
Тезей смотрел на нее со  стороны и... нет, не завидовал  брату. Он с  давних
пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое,
что должно было  случиться, чего ждал. Он гляделся  в  нее, словно  в  некое
зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери...
     Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.
     - Я хочу крикнуть,  - начал молодой царь, - сюда, все люди!  Я оставляю
мегарон афинских владык только для  гостей. Пусть очаг его горит для близких
моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий
Пританей для  всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не
только   семьи,   закрывающие  двери  от  остального  мира,   но  и  города,
ограничивающие себя лишь налогами в царскую  казну и поставками в хранилища,
пусть объединяются вокруг всеафинского очага.
     - Прекрасно, все вместе, - одобрил  Академ. - А как  с  общими нуждами?
Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством.
     - Те,  кто  явно  богаче других,  сверх положенных взносов будут дарить
всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед
другими, - объяснил Тезей.
     -  Добровольно...  так...  так,  добровольно, это хорошо,  -  размышлял
Академ.
     За  исключением  учености, признаваемой  всеми, сам  Академ не  обладал
каким-либо заметным достатком.
     - И мнение свое, - продолжал Тезей, -  народ будет выражать на народном
собрании не ревом, где  главное перекричать  противную сторону, а так, чтобы
голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам.
     - Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать.
     - Или черепки, - добавила Лаодика.
     Битой посуды всегда хватало в Афинах.
     - А как же все это будет называться? - недоумевал Академ.
     - Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика.
     - Почему? - продолжал недоумевать Академ.
     -  Не почему,  а зачем, - пояснила Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не
забывали, чем они занимаются.
     - А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей.
     Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся:
     - Люди одинаковы...
     - Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон  дальше не
продолжал.
     Однако Тимон отстранил его резким жестом.
     - Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому  что одинаково
отделились   от  природы.  Я  не  знаю  разницы  между  знатным  богачом   и
ремесленником. Посмотрите на  лесное  зверье, на птиц в небе.  Им  не  нужен
врач, им не нужно напридуманной пищи.
     - Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей.
     Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться.
     -  Тут-то и  есть  соблазн, - вскипел Тимон. - Из  нас  никто не хозяин
себе,  никто не умеет  быть самим собой.  Все  стремятся  стать похожими  на
поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен,
все рабы, как мухи,  летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к
Тезею, - чем кончится твоя затея?
     - Чем? - спросил Тезей.
     - Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по
праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом.
     - Я и  так  царь, - возразил Тезей, - я  добровольно отдаю власть. Я не
стану деспотом.
     - Тогда им станет кто-то другой,  -  заявил Тимон. - Тот, который будет
много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется.
     - Что же ты предлагаешь, Тимон? - спросил Тезей.
     - Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил.
     - Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей.
     - Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас.
     - То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ.
     - Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон.
     - Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен  услышанным. - Лично я
не собираюсь строить такой  башни,  друг Тимон. Но понять-то мы  друг  друга
можем... Почему ты не позволяешь мне удивиться?
     А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось
ему убить под Элевсином  и который  тоже настаивал  на простоте внегородской
жизни первородного братства и на святости быта предков.
     Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула:
     - Академ говорит,  что  мы  можем понять друг  друга...  Но  если  наше
разномыслие передастся  когда-нибудь  тем,  кто у подножья Акрополя, толпам,
сколько может пролиться крови...
     Тезей  в   эту   ночь  заснул  сразу.  Сказалось,  верно,  возбуждение,
напряжение на  совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился.
Может, тоже от дневного напряжения, но  и еще от чего-то. Сон слетел с него,
как  слетает покрывало,  сорванное  со спящего. Надо  было идти.  По крайней
мере, оставаться в  помещении  не хотелось. Тезей поднялся, покинул  дворец,
пересек площадку  Акрополя, спустился вниз и через ворота,  где почему-то не
обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний  город. Он двинулся не
прямо,  в сторону Ареопага, а свернул,  или,  лучше сказать,  соскользнул по
извилистой  земляной лесенке налево, к старому  храму  Диониса.  Пройдя  еще
немного, он  оглянулся и увидел освещенную  лучами луны маску Горгоны-Медузы
на  стене  Акрополя.  "Береги меня", - почему-то попросил Тезей без слов эту
маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру, уходящую  в  толщу  царственного
холма, и храм  Фемиды, Тезей вышел к святилищу  Асклепия,  где  невидимый во
тьме внятно и беспечно шумел источник.
     Жилых помещений  с  этой стороны Акрополя не было. Сплошь  - святилища.
Далеко  не  самые  главные  для  города,  но собранные  вместе,  при  полном
отсутствии  житейского,  бытового, они  составляли  единый  комплекс, словно
созданный  самими  богами.  От могилы  Колосса виделся уже и  старинный храм
Диониса. Странно, но  внутри него горел свет. Тезей подошел к самому  порогу
храма, и из света к нему вышла Ариадна.
     - Ты пришел, - сказала она.
     - Как  видишь, - ответил  Тезей, охваченный внезапным  волнением, но не
удивленный, словно этого он и ждал.
     - Как ты тут?..
     Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла.
     -  Ты,  я думаю,  лучше теперь знаешь,  как  мы  тут, - ответил  Тезей,
почувствовав прилив ревности.
     -  Знаю, -  согласилась Ариадна.  -  И еще я знаю, что у  нас  с  тобой
родился сын.
     - Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей.
     - Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна.
     - Это жестоко.
     - Не  более,  чем многое  другое, - ответила  Ариадна, но уже  мягче, а
оттого и печально.
     - Как его звать?
     - Керам.
     - И что Дионис? - глухо спросил Тезей.
     - Мужчины, будь они боги  или  смертные,  бывают довольно самоуверенны.
Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном.
     -  Кажется, вы  быстро лишаете нас  самоуверенности.  - В голосе  Тезея
звучал упрек.
     - Тебе ли  говорить об этом, - холодно посмотрела  на него  Ариадна, но
снова  смягчилась.  -  Не  мучайся. Я опять  пришла  помочь тебе.  Ты должен
построить храм для Диониса.
     - Зачем? - вскинулся Тезей.
     -  Хотя  бы  затем, чтобы я могла сказать Дионису:  посмотри, нетрезвое
чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты... - усмехнулась она.
     -  Как будто бы для Диониса некому строить  святилища...  - заупрямился
Тезей.
     - Вы - не  Азия  и не  настолько богаты, чтобы каждый  день  ставить по
храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна.
     - Почему?
     - Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете,
как вам покажется, совершать великое дело завоеваний.
     - Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась.
     -  Это естественно, я женщина  и  жена  бога... Зачем тебе божественный
враг... Построй храм Дионису.
     Тезей словно не слышал ее.
     - А что мне сделать для моего сына?
     - Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя  один сын, - помолчав,
добавила она.
     - Как!? - похолодел Тезей. - И еще где?
     - Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм?
     - Построю, - выдавил из себя Тезей.
     -   Что  касается  нашего  с  тобой  сына,  -  слово  "нашего"  Ариадна
подчеркнула  голосом,  -  то  назови  район  Афин,  где  селятся  гончары  и
художники, Керамиком, или Керамикосом.
     - Назову.
     Теперь  они понимали, что  главное сказано.  Помолчали, глядя  друг  на
друга.
     - А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей.
     - Не узнают... А если и  узнают, пусть  попробуют... Кстати, помнишь, я
тебя предупреждала, чтобы ты с  ними  был поосторожней. Они  изобретательны,
дальновидны, вспыльчивы,  иногда - даже коварны,  когда хотят добиться своей
цели.
     - Помню...
     Их разговор продолжался как бы сам собой.
     - Я теперь лучше знаю  их тайны... Это  заговор, как бы тебе сказать, -
Ариадна  поискала слова. -  Это заговор искусства, культуры, знаний, которые
собираются   завоевать   человечество...   То   есть,  заговор   с   благими
побуждениями. Так что с ними можно подружиться.
     - Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор...
     -  Посмотри вокруг, разве  многие  их  поймут  и правильно истолкуют...
Конечно,  -  согласилась  Ариадна,   -   отгораживаться  от  тех,   к   кому
стремишься... Опять заблуждение наше человеческое...
     Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.
     - Я увижу Керама? -  спросил он. - Может, он  станет потом жить в своем
Керамике?
     - Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить.
     - И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности.
     - И меня, - подтвердила она.
     - Ариадна! - воззвал Тезей.
     - Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того,
что было, уже не найти... Прощай.
     Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она
задула светильник.
     Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет.
     В последующие дни оживление в Афинах  прорвалось  наружу. Всюду открыто
обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных
жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с
юношами  и  девушками,  спасенными   от  Минотавра,  из   критского  Кносса,
посвященное  не Аполлону, как следовало ожидать, а  Дионису. Второе - упорно
поговаривали  о  введении  не  только  в  Афинах,   но   и  по  всей  Аттике
народовластия  и равенства.  По этому  поводу  особенно разыгрались страсти.
Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными  и, поскольку народных
собраний  никто не  отменял, взять не могли  в  толк,  что  это  за  штука -
народовластие.  Новая игра, потешались некоторые  шутники:  скажем, всеобщей
волей  ослы объявляются  лошадьми. Или  горластые  лягушки  приравниваются в
пении к мелодично стрекочущим кузнечикам.  И все  вокруг смеялись. Некоторые
принялись даже  утверждать, что  следует  проголосовать и за  переименование
времен  года.  И тут как раз в этом  подоспела  всамделишная  необходимость.
Осхофорий - так называлось предстоящее  празднество - следовало бы справлять
прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал траур по
Эгею. Но тогда  праздновать Осхофорий следует несколько позднее, предстоящей
осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто не предлагал, а вот
объявить общей волей на дворе осень - такие шутки были в ходу. В самом деле,
не отменять же угощений, не отказываться же  от вина, которое обильно льется
в честь Диониса, и тогда даже равные становятся наировнейшими друг другу...
     Тем временем Тезей вместе с  Мусеем отправились к жрецам на переговоры.
Если  уж  не  избежать  прямого  участия  Диониса  в  афинских делах,  то  и
строительство храма этого бога,  и предстоящие  праздничные церемонии  пусть
берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится  от прямого участия в
том и в другом. Конечно,  он  предоставит  им все,  чем располагает и он,  и
город, все, кроме самого себя.
     Одеон,  самый  влиятельный  жрец  храма  Диониса,   сын  бога,  как  он
утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо),
встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При  свете дня
храм, обросший снизу землей и в нее, кажется,  погружающийся, не выглядел ни
загадочным, ни торжественным, а просто старым.
     Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий,
Одеон сказал:
     - Только мы введем в действо кое-что новое.
     -  Пожалуйста, -  согласился Тезей, не подумав и  чтобы не вдаваться  в
подробности.
     -  Будут не только  пляски, хороводы и  священное пение, - останавливал
его внимание Одеон.
     - Что еще? - Не Тезей заинтересовался - Мусей.
     - Еще будут просто говорить, - в голосе Одеона возникли заговорщические
нотки.
     - Как это? - теперь удивился и Тезей.
     - Ну, не совсем как люди разговаривают, - продолжал Одеон, - речи будут
в определенном ритме, но без песен и флейт.
     Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился:
     - Будь по-твоему.
     Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона.
     - Ты тельхин? - спросил его Тезей.
     - От тебя не скрою, - признался служитель Диониса, - тельхин.
     Когда Тезей  с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой  царь  запоздало
засомневался:
     - Без пения, танца - просто так произносить слова?..
     - Тут что-то есть, - весело встрепенулся Мусей.
     - Что?
     - ...Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он
сказал, что она сказала... Самое это интересное для них.
     Тезей опять не понял.
     - Что  ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди  не
любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности.
     В день праздника  между  Ареопагом  и Акрополем  и  на свободной  части
Пеласгикона,   постройки  которого  почтительно  отступали  от  царственного
жилища, с утра начал собираться народ. Много людей  размещалось по  склонам,
чтобы  лучше разглядеть,  что будет совершаться между  двумя  холмами. А там
выстроилась  уже  процессия  с  факелами  и  копьями,  как  и  приличествует
встречать героев. Вскоре на фалернской  дороге со стороны  храма  Афродиты в
садах  показалась другая колонна.  Во главе ее шагал  Тезей  и  его  молодые
спутники  и  спутницы, побывавшие  на Крите, в  белых одеяниях,  печальные и
сосредоточенные. За ними - валом - разряженные остроухие сатиры со свирелями
и   полными  винными  мехами  через   плечо,  фригийцы  с  рожками,  как   у
новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе  подходила
эта процессия, тем больше зрелище захватывало  афинян. Закачались, словно от
ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться
в глазах зрителей, ибо  один  Тезей находился среди них у западного подножия
Акрополя, недалеко от входа на царственный  холм, другой - двигался  сюда во
главе  процессии.  Молодых  афинян  и  афинянок, вытянувших год  назад  свои
печальные  жребии,  тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего
матери,  находясь  среди  зрителей,  с  волнением  взирали  на  самих  себя,
бросившихся  к  живым,  спасенным  Тезеем   от  Минотавра  детям  своим,  на
площади...
     Вот  матери  в процессии суют своим детям лакомые куски - мясо, медовые
пряники, печенье. Вот склоняются над каждым,  что-то поют, пытаются утешить,
сказку рассказывают.
     Потом загремели  тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на  площади
все  перепуталось,   сплелось  во  всеобщей   пляске.  Топот  множества  ног
перекрывает  завывания:  "Эвое!!!".  Начались  Дионисии. Танец  без  удержу,
стихия голосов  и  движений, всех  сразу, кто где  -  не  разберешь. Но  вот
людская   масса,  беснуясь,   все-таки   расступается,   образуя   небольшое
пространство  и оцепив  его  танцующим  кольцом. В  нем  -  полная,  крепкая
женщина,  полулежащая, раскинув ноги,  в кресле.  К ней  подскакивает сатир,
худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает
между  ее раскрытых  ног, слегка наклоняется  вперед и принимается ягодицами
двигать,  словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки,
сложенные сначала на животе,  растопыривает пальцы, показывая тем самым, как
ее чрево растет.
     - Эвое! Алала! - орут все вокруг, не переставая плясать.
     -  Где водитель огненных звезд? - вырывается чей-то голос среди гама. -
Господин ночных голосов!
     Так  призывали  пляшущие  бога,  топчась  теперь  вокруг крытой  шатром
повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания.
     ...Вмиг  танцы,  как  по  команде, прерваны, смолкли  голоса, флейты  и
тимпаны.  Пологи  с четырех сторон повозки подняты,  на  ней,  как на  ложе,
женщина возлежит.  Трудно разглядеть  эту женщину, - хотя явно,  что  не  та
толстуха, что  блудила с сатиром, - она прекрасна.  Откуда-то возник Дионис,
одетый  в  пурпур,  с  венком из красных  же  и неестественно больших роз на
голове.  В   одной  руке  он  держит   тирс,  обвитый  плющом  и  украшенный
виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая -
поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая:
     - Ариадна, иду к тебе!
     Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого
Одеона. Что Мусей про себя и отметил.
     Бог  продвигается  к  повозке  с  прекрасной  женщиной. Как  только  он
поднимается  к  ложу, покров со  всех четырех  перекладин  опять  ниспадает,
образуя шатер.
     - Здорово, только мало! - восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим
Тезеем.
     И  это  была, может  быть,  первая  в  мире  положительная рецензия  на
театральное действо.
     А остроухие сатиры,  рогатые  фригийцы,  вакханки и еще кто-то в грубых
масках,   разрисованных   винным   осадком,   вновь   принимаются   плясать,
бесноваться.
     ...К вечеру после  жертвоприношений  и перед  тем,  как, утолив жажду и
аппетиты богов, афиня