ем не то.
     - Что приключится? - насторожился Тезей.
     - Не бери в  голову,  царь, - успокоила его Пелопия, - приключится да и
исправится.
     - Красавицы, т к вы нас встречаете, - заскучал Солоент.
     - Мальчики, - рассмеялась Ксанфа, -  мы  вас не только встречать,  но и
провожать до самой весны готовы.
     О Пракситее не было сказано ни слова.

     Забывчивость - врожденная черта.
     То лучше помнишь, что для нас не сбылось.
     Не жалуюсь: горелось и любилось.
     И все это, конечно, неспроста.

     Влюбиться и - занять свои места.
     Но нечто беспокоящее снилось.
     Благая мысль забрезжила, но сбилась.
     И вообще - разумна красота?

     С чем ни столкнешься - в снах ты одинок.
     Кто, в них попав, сам выбраться бы смог?
     Все то, что в нас запрятано, откуда?

     Красноречиво светится звезда,
     Мне луч бросая, словно в никуда.
     И остается уповать на чудо.

     ...На  следующее   позднее  утро  Тезея  разбудил  один  из  домочадцев
Акрополя.
     -  Царь, - тормошил  он владыку, что  само по себе не предвещало ничего
хорошего, - стадо твое угнали.
     - У меня есть стадо? - спросонья удивился Тезей.
     - Теперь нет, - нашелся юный прислужник, поднаторевший по примеру Тезея
в играх со словами.
     -Как! Кто?! - загремел царь. - Когда? Ночью?
     - Не ночью, уже при солнце.
     - Куда погнали?
     - В сторону Колона.
     - Ох, Ксанфа напророчила! На коней! - приказал Тезей.
     С отрядом вооруженных всадников спустился  Тезей в нижний город.  Там к
нему присоединились и Герм, и Мусей, и Пилий, и другие сподвижники. Каждый -
тоже со  своими людьми. И  повсюду в Афинах мужчины, всполошенно  размахивая
палками, бегали  по улицам. С появлением Тезея беспорядочные выкрики славных
жителей  города обретали грозность. Будто враг подступил к Афинам  и вот-вот
начнет осаду. При виде Тезея неистовые воинственность  и отвага вспыхивали в
каждом  палконосце.  Каждый  готов  был  двинуться  за своим царем.  Однако,
набегавшись,  славный  афинянин  застревал  где-нибудь  на  повороте  улицы,
предоставляя жителям следующих кварталов демонстрировать боевую готовность.
     Вооруженный отряд Тезея словно вырвался из  города.  Всадники, подгоняя
коней,   поскакали   по   Священной  дороге   в   сторону   Колона.   Иногда
останавливались спросить встречных: не видел ли кто  угоняемого стада. Колон
обогнули стороной. И сразу за городом увидели густое облако движущейся пыли.
Мычание коров  вместе с пылью гнал к ним встречный ветер.  Стадо тоже кто-то
гнал в их сторону.
     -  Молодец! Кто-то  опередил нас,  -  похвалил Герм пока  невидимого им
смельчака.
     Отряд   остановился  и  стал   ждать.   Стадо   приближалось.  Животных
сопровождали несколько всадников.  Один из них выехал вперед,  остановился и
соскочил с коня. Его примеру последовал Тезей.
     Что-то  знакомое   показалось   Тезею   в   коренастом  крепыше,  ловко
спрыгнувшем с лошади.
     - Кто угнал стадо? - спросил он.
     - Я, - резко, даже заносчиво признался крепыш.
     Резкость эта тоже что-то напоминала Тезею.
     - И возвращаешь обратно...
     - Возвращаю.
     - Да как же ты!.. - повысил  голос  владыка Акрополя, хотя почему-то не
удавалось ему рассердиться по-настоящему.
     - А как  же ты?.. - резко прервал Тезея крепыш, - был в пещере Хирона и
не нашел меня.
     - Перифой! - узнал товарища своего детства Тезей.
     И они бросились друг другу в объятия.
     - И к амазонкам хочешь плыть без  меня,  - обиженно,  но уже благодушно
говорил Перифой.
     - Приключится, да исправится, - вслух вспомнил Тезей, выпуская друга из
своих объятий.
     - Ты о чем? - не понял Перифой.
     - Это я так... Ах ты, мой дорогой...  Ты даже не знаешь, как ты вовремя
объявился.
     В Афины Перифой ехать решительно не захотел. Сказал, мол, в другой раз,
когда Тезей сам пришлет ему приглашение. И от угощений, которые бы нашлись в
Колоне, отказался.  Он сам прибыл в Аттику и  сам готов по-хозяйски ублажить
вином и яствами Тезея и его спутников. Все свое Перифой возит с собой. В том
числе  и угощения.  В  его обозе и  поленья для  костров отыскались.  И даже
ладан, чтобы пламя в нужный момент вздымалось пышно, ароматно и празднично.
     - Пусть  возлияния моих, а  не твоих, вин  зашипят на костре, -  заявил
Перифой  Тезею,  словно свой  родовой  знак  оттиснул  на  свитке  незримого
договора.
     Людям свойственны прекрасные порывы, откуда они  на них налетают, пусть
и  при  определенных  обстоятельствах, -  неведомо  и непонятно.  На  первый
взгляд, понятно,  а потом  -  опять нет. Из какого-то другого  мира,  где их
целый запас? Может  быть, из того  мира,  куда исчезают  души  человеческие,
неизвестно,  как и  почему покинувшие  само царство Аида,  казалось бы, свое
последнее прибежище. И чьи это души? Даже бессмертным неведомо. Души - и все
тут. Как непонятно бессмертным, по крайней мере, древнегреческим, куда из их
собственного, вроде,  ими  же созданного  мирового  хозяйства,  миропорядка,
пусть  и  изредка,  но ведь пропадают эти  самые эфирные или еще  там  какие
субстанции.  А  кто  подсчитывал  количество  приключившихся  исключений? Из
суеверного жуткого  страха  -  никто. А  если подсчитать эти  исключения, не
явится ли закон?
     Или  - другое.  Не улетают, а,  наоборот,  откуда-то  берутся всяческие
дарования. Конечно,  боги раздают кое-что избранным ими персонам. Кифару там
презентуют  смертному,  свистульку  какую.  Подтолкнут  способности,  порой,
правда, себе и им на  голову, отличать красивое от некрасивого.  Изобретение
какое  полезное сочинить.  Сейчас полезное, потом,  может, и  не очень, что,
конечно,  выяснится.  Но  дарования...  Откуда   они  выскакивают  и  отчего
перепадают  кому  ни  попадя.  Словно  кто  сослепу  ткнет   пальцем  в  еще
нерожденного.  Ни со знатностью не считаясь, ни  с незнатностью. Ни с чем. И
не  понять, то ли  сам обладатель  дарования  случаен,  то ли  случай  таким
образом одаривает вновь прибывших на землю.
     А такой  талант, как доброта? Может быть, самый редкий.  Кому дается? И
что  безоглядный добряк такое?  Понятен  человек  безгранично  добрый,  если
сталкиваешься  с  ним  носом  к  носу. И совершенно  необъясним как явление.
Представляете, появляется человек,  и, чего с ним  ни делай,  он  все  равно
добрый.  И  на  богов  совершенно  беспечно  не  оглядывается  совсем.  Чего
оглядываться, если ни перед злым, ни  перед добрым, ни  перед богами вины он
никакой не  имеет. Нет, наказать его можно. И сейчас,  и  потом. Все в руках
богов. А толку? Даже неинтересно наказывать...
     ...О  прекрасных  порывах... Подхватить  они  могут  всякого  человека,
особенно  в кругу ему  подобных. Подцепят, скручивают, поднимают  над  самою
жизнью. Подхватили и понесли. Похоже, будто ветры тут подействовали, но нет,
не ветры,  ни  вечные божественные, ни старшие, ни младшие, ни сам Борей, ни
Нот. Разные ветры дуют повсюду и всегда. А прекрасному порыву человеческому,
как  и дарованию,  необходим  случай. Такой  случай,  как  встреча  Тезея  с
Перифоем.
     И хлынули воспоминания. Под открытым небом  с полыхающими кострами  они
возбуждали Тезея и Перифоя не хуже вина. Вина-то еще и не начинали пить.
     -  А  помнишь,  как  мы  опрокинули Язона?  -  предвкушая взрыв  смеха,
спрашивал Перифой.
     - Еще как помню, - веселился Тезей.
     - А помнишь...
     Друзья  детства  громко и  охотно  смеялись,  не  успевая порой  толком
объяснить  спутникам своим,  что  их  так разбирает, хотя  и  рассказывали в
картинках некогда случившееся в пещере Хирона  и в  ее окрестностях. И - про
Язона, этого  знаменитого  теперь водителя  аргонавтов, который грохнулся на
землю и  беспомощно  растянулся на ней,  когда  один из  мальчиков, Перифой,
подполз к юноше сзади, а другому, Тезею, оставалось только толкнуть его. Они
и охотничью добычу, трех куропаток, у бедняги стащили.
     - А помнишь медвежонка с занозой?.. А помнишь?
     И снова взрыв хохота в два голоса. Остальные молодые люди не обижались,
не будучи вовлеченными  непосредственно в разговор.  В  сущности, речь шла о
мужской дружбе. И это прекрасное  и так заражало всех расположившихся вокруг
костров под открытыми небесами.
     -  А помнишь,  как  ты  вовлекал меня в заговор против богов? - спросил
Перифоя Тезей.
     - Помню, - нисколько не смутился Перифой.
     Детский заговор против  богов. Что  это  было,  ни  Тезей,  ни  Перифой
пояснять не стали. Однако даже детям играть с богами опасно, и Герм на  этот
раз не удержался, спросил Тезея:
     - И ты согласился?
     -  Нет,  я  увильнул, - рассмеялся владыка Акрополя, - остановились  на
Язоне.
     - Правильно остановились, - одобрил Герм серьезно.
     - Ох, уж  эти боги,  - проворчал Перифой,  утратив веселость. -  У-у, -
погрозил он небесам.
     - Перифой, можно отвернуться от богов, если они от тебя отворачиваются,
можно ничего не просить у бессмертных или любить кого-то одного из  них... -
вмешался в  беседу Мусей.  - Но есть же какая-то  высшая сила, есть какая-то
неизъяснимая  гармония,  необъяснимая сущность, которая пронизывает все. Это
можно почувствовать.
     - И воспеть, - добавил Пилий.
     -  Не  знаю,  как  там с  гармониями, -  произнес  Перифой, улыбнувшись
миролюбиво, но и чуть снисходительно. - А вот сила... У нас не такие города,
как у вас. В наших городах деревья - не  украшения, а братья, или родичи. Мы
знаем силу леса, мы часть ее...
     - Что это меняет, - возразил Мусей.
     - А то, что  мне братья  еще  и кентавры, -  продолжал Перифой.  - Они,
конечно,  как  дети, не читают,  не пишут, у них нет ваших знаний, но они  к
этой  силе  еще  ближе.  Я  открыл,  общаясь  с ними,  многое. А может быть,
главное.  Сила  эта собирается, ищет выхода.  И она вырвется  и задаст нашим
богам...
     - Друзья мои, - встрепенулся Солоент, - как прекрасны детские  шалости.
Вернемся к ним...
     И все облегченно рассмеялись.
     Гулянье  есть  гулянье.  Вино  веселит.  Прибавляет  бесшабашности,   и
все-таки некоторое время  невольная отчужденность по отношению к Перифою, то
ли как к незваному гостю, то ли, как получилось, к незваному хозяину, у всех
молодых людей, кроме Тезея, оставалось. Перифой был тут как не к месту между
ними и афинским владыкой, как бы отстранял их от него.
     Но это общее  ощущение  потонуло в гуле праздника. И правда, гулять так
гулять.
     Прощались Тезей  с Перифоем у подъезда к Колону,  со стороны  Священной
дороги. Вдвоем  они миновали, скрывшись  от глаз  остальных своих спутников,
три ряда лавров, винограда  и маслин, посаженных в честь Аполлона, Диониса и
Афины. По настоянию Перифоя  они направились  к Медному  порогу,  туда,  где
спускались в  подземелье  из каменной пещеры  теряющиеся во тьме  ступени  -
прямо  в перисподнюю. Так, по крайней мере, утверждали в Аттике. Если сильно
захочешь, то так и будет, верили здесь.
     Именно  сюда,  к   Медному  порогу,  впервые   покинув  Акрополь  после
возвращения с  Крита, приезжал  горюющий  о смерти своего земного отца и  об
утрате Ариадны Тезей  с братом  своим Поликарпом. Они были тогда тоже только
вдвоем. И  это совпадение тревожило афинского  царя. Он  почувствовал вдруг,
что завершается еще один этап его жизни. И дальше, именно от Медного порога,
начинается иной, столь же для него непредсказуемый, но чем-то или кем-то уже
предрешенный.
     Миновав насаждения, Тезей с Перифоем попали словно в иное пространство.
Внизу лежала пустая котловина,  а перед ними встал небольшой  скалистый кряж
со входом в темную, уходящую в земную глубь пещеру.
     -  Тезей,  - с  нотками торжественности  в резковатом голосе  приступил
Перифой к исполнению своего  намерения, -  ты в детстве  был умней меня, я и
тогда восхищался тобой. Может быть, я с тех пор люблю  тебя  больше, чем  ты
меня...
     - Ты мне и теперь как брат, - сказал Тезей.
     -  Хорошо, - согласился Перифой.  - Я  поплыву с  тобой  к амазонкам. Я
готов преданно  следовать за тобой  повсюду. Давай все  будем делать вместе,
давай перебудоражим этот мир. Ты станешь предлагать деяния, а я изо всех сил
помогать тебе их исполнять. Пусть о нас говорят люди и боги.
     - Я действительно хочу кое-что  сделать, - отвечал Тезей, - но  я  хочу
сделать это не для себя, не для нас с тобой, а для людей...
     Сейчас, как и в детстве бывало, в  нем возникло невольное сопротивление
затеям Перифоя. Настойчивая преданность и требовательная восхищенность друга
достоинствами  его  начинали тяготить Тезея. Со  своими лучшими побуждениями
Перифой  уже   и  в  детстве  больше   напоминал  маленького  деспота,   чем
бескорыстного поклонника.
     - Для всех людей, для всех сразу, - загорячился друг тезеева детства, -
а для себя, для близких своих...
     -  Тише  ты,  - остановил  его Тезей.  -  Здесь нельзя  кричать,  здесь
обиталище Эриний, богинь мщения.
     - Милостивых, как вы их называете, - усмехнулся Перифой, но тон сбавил.
- Милостивые дочери Земли и Мрака...
     - Да, так их называют жители Аттики, - поправил его Тезей.
     - А  для  всех людей мы станем  примером, - продолжал  свое тише, но не
менее напористо Перифой.
     - Что же ты предлагаешь?
     - Я предлагаю здесь, у входа  в преисподнюю, дать клятву в нашей вечной
дружбе.
     - Какой? - задумавшись, не расслышал афинский царь.
     - В вечной, вечной, - настаивал Перифой.
     Горячность  Перифоя  передалась Тезею.  Рядом с  ним  стоял близкий ему
человек. Стоял на месте любимого брата - Поликарпика.
     - Клянусь! - твердо сказал он.
     - Клянемся! - провозгласил Перифой.
     - Клянемся! - вторил ему Тезей.
     Возвращался в Афины Тезей отрешенным и замкнутым. Он ехал один, впереди
предупредительно отставших от него товарищей.
     Наверное, я в чем-то испорчен, думалось Тезею, когда он  вспоминал свое
чувство противления такому искреннему и такому безоглядному порыву  Перифоя.
Чего  не  хватает  во мне? - то и дело  повторял  он про себя... Почему  так
получилось с Ариадной? Перед ней,  несмотря на  роковое вмешательство богов,
Тезей тоже ощущал себя виноватым. Почему не осталась с ним Герофила и отчего
она словно перестала для  него существовать? Исчезла  из его мира,  и все? А
что он со своим миром? А Перибея?.. Куда она ушла от него? Почему он не смог
удержать хотя бы ее с собой рядом? Что это? Рок, возмездие? Может, он явился
в этот мир невпопад, не в свой срок? Или эти его женщины тоже попали сюда не
вовремя?..
     Надо запросить в Дельфах оракул на плавание к амазонкам, решил Тезей.
     Оракул прибыл к концу аттической зимы. Он гласил:

     Там, где тебя неизбывная скорбь одолеет,
     Там, где в пустыню уныние мир для тебя обратит,
     Город, Тезей, заложи молодой и оставь его людям.

     Вот и  ломай голову, о чем  этот  оракул. По  крайней мере,  плавание к
амазонкам он, пожалуй, одобряет. Ведь не в Афинах же основывать новый город.
Афины основаны до Тезея.
























































ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первая глава

     Есть ли  для бессмертных что-нибудь тайное? Скрытое  от них. Или хорошо
забытое.  Может, забывать - одно из  божественных  благ. Представьте, что вы
бессмертный.  Вечность   расстилается   за  вашей  спиною.   И  вечность  же
простирается впереди. Ужас, кошмар.
     Хаос, из которого, говорят, все произошло, - куда пригляднее, приятнее:
в нем и богам не разобраться - то есть можно отдыхать.
     Может, из Хаоса  все просто вываливалось.  Вывалилось,  оправилось  и -
давай  действовать.  Совершать  акты творения.  Позднее  это назовут началом
эволюции. И добавят себе всяческих забот. Эволюцию-то  продолжать надо... Но
это -  про  человечество. А боги? Они из эволюции выпадают. Ну, не в осадок,
конечно... Осадком, приземлившись, становится  эта самая  эволюция. Боги же,
насовершав всякого  и всяческого  заглавного,  надзирают сверху,  а вечность
тянется, а ты все тот же самый, бессмертный.
     Это люди меняются в течение  жизни. Каждый  может в разные моменты себе
сказать: я - другой, другой, другой... И все про себя помнит. Ну, что-то там
запамятовал,  несущественное. И пусть  за пределами обоих концов твоей жизни
(один из них называется начало) тебя нет вовсе.  Но начало-то и конец у тебя
все-таки  есть.  Может быть,  это даже такая  людская  удача, и  то,  что ты
несовершенный, и тебе есть, к чему стремиться.
     Боги  же,  к  чему  им  стремиться!  Хотя  наличествует  ведь  и всякий
настоящий момент. Ох, уж этот настоящий момент.  И приходится в момент богам
забывать  о  чем-то  существенном,  в несущественном с чувством  копаясь.  В
несущественном,  которое вроде  бы  и не для  богов,  а  божественных чувств
требует.  И  чувства порой очень далеко уводят.  Наваждение какое-то. И  так
целую вечность. И всякий раз - как заново чувствуй и чувствуй...
     Всемогущий  Зевс  возлежал  на  соломе  из  лучей  человеческой  славы,
приготовясь выслушать донесения Гермеса.  Гермес, похоже, был в  затруднении
(это бог-то) и глядел  не на  всецаря,  а в сторону  и еще  несколько  выше,
упираясь своим  плутоватым  взором в нижнюю  часть высокого свода  отцовских
чертогов.
     -  Чего  уставился в потолок?  -  спросил Зевс лениво.  - Там ничего не
написано.
     - Да и писать-то о таком не следует, - вздохнул Гермес.
     - Что ты имеешь в виду? - все еще благодушествовал всецарь.
     - Я имею в виду Ксуфа.
     - Какого еще Ксуфа?
     - Того самого.
     Дальше ничего уже объяснять было не надо. Речь шла о Ксуфе, сыне Эллина
и  Орсеиды, жившем в Афинах еще при  царе Эрехтее и  женатом  на  его дочери
Креусе. В Аттику Ксуф сбежал из Фессалии, где братья объявили об участии его
в какой-то краже. Из  Афин он тоже вынужден был исчезнуть, поскольку, будучи
третейским судьей, после смерти Эрехтея объявил царем Кекропа-второго. Такой
выбор  жителям  города очень  не  понравился, и афинские  палконосцы  просто
прогнали тогда Ксуфа из Аттики.
     Все бы ничего  (и не ломали  бы  боги  свои бессмертные головы), однако
этот дважды беглец исчез вдруг и из владений Аида.
     - И  дальше?  - забеспокоился  Зевс,  забыв, что  он  сам  теперь,  без
пояснений Гермеса, мог воссоздать картину случившегося.
     - Ксуф опять появился в Афинах.
     -  И  что  там  поделывает  этот  хитроумный? Подать  сюда  беглеца,  -
распорядился Зевс, - пусть порасскажет.
     Всегда исполнительный Гермес сейчас даже с места не сдвинулся.
     - Ксуф ничего про себя не помнит, - сообщил он.
     - Ничего? - удивился Зевс.
     - Ничегошеньки... И вообще, он младенец.
     - Младенец, - эхом повторил всецарь.
     - Младенец, - подтвердил Гермес.  -  Только что третьего дня родился. И
зовут его Ксанфа.
     - Как это? - удивился всецарь.
     - Он девочка.
     - Ты что - сразу не  мог  мне все это сказать?  - недовольно пророкотал
Зевс,  но думал совершенно о другом. - Как ты считаешь,  - произнес он после
некоторого молчания, - этот беглец потом опять попадет к Аиду?
     - Пожалуй, - повел плечами Гермес, - куда же еще.
     - И там опять все позабудет?
     - Само собой, - подтвердил посланец богов.
     -  Ничего не помнит, все  забудет, - повторил всецарь. -  Тогда оставим
это. Что у тебя еще?
     - Не у меня, а у богинь, - с облегчением переключился Гермес на другое.
     - Чего они хотят, всеимеющие?
     - Яблоко, -  напомнил всецарю Гермес,  - кому ты вручишь яблоко - какой
прекраснейшей.
     - Нет, - отстранился от  своего сына  владыка  богов и богинь,  - пусть
разбираются без меня. Сами пусть разбираются. Это не внутрисемейное дело.
     - Но богини обращаются к своему всецарю.
     - Могут, могут, - проворчал Зевс, - ладно, зови.
     Гермес  хлопнул в  ладоши, и в покоях всецаря появились  Арес, Дионис и
Аполлон.
     - Ну и богини, - прогудел Зевс...