стало совсем тихо. Даже стены ее утратили мощь своего  сияния.
И смертным, и богам стало жалко этого яблока.
     - Свадебная шутка, - неопределенно  усмехнулся Зевс. - Я  его спрячу до
времени... А нам всем - гулять дальше. За тосты, дети мои!
     -  Мальчик мой,  - обратилась Амфитрида  к Тезею,  - здесь и поговорить
толком не дадут...  Но  знай,  Тезей, что  бы ни случилось: твое дело - сама
жизнь. Не теряй ощущения, что ты, словно  прародитель, носишь  плод  жизни в
себе. Не теряйся, не падай духом, ты  все равно дойдешь до сути назначенного
тебе... Даже если сорвешься...
     А  свадьба продолжалась. Но смертные уже кучковались  на своей  стороне
застолья. А  бессмертные перемещались  на свою половину, ближе  к двенадцати
богам-олимпийцам. Чувствовалось,  что скоро им вместе с  наядами и нереидами
предстояло исчезнуть в светящемся за тронным полукругом коридоре...

     Для тех, кто свой удел готов принять,
     Творенье - есть преображенье слова.
     И слушать сотворенное готово,
     Чтоб вновь за глухоту себе пенять.

     И звуки, словно призрак, отгонять.
     Порочна дева... Но, - я много хуже.
     Небесный отблеск для земного мужа?
     Но как ему потом его унять...

     Сгорит, не вспомнив, где же это пламя
     Он видел? Что всегда владеет нами?
     И чьи во тьме смыкаются уста?

     Откуда веет то теплом, то хладом?
     Что скрыто за отсутствующим взглядом?
     Забывчивость - врожденная черта.

     Хотя Тезей с помощью Гермеса вернулся в  Афины, можно сказать, в единый
миг и сама свадьба в пещере кентавра Хирона  длилась не более дня, с утра до
заката, на земле, в Аттике,  да и во всем греческом мире прошло около десяти
суток. Такой  перепад  во  времен  между божественными сферами  и  тем,  что
оставалось под небесами, естествен. Вроде бы десяток дней - срок не такой уж
значительный. Пустяки какие-то. Даже для короткой человеческой жизни. Однако
в  Афинах что-то  опять  переменилось.  И в  то утро, когда Тезей вернулся в
Акрополь, город он увидел иным, чем тогда, когда покидал его.
     И понял Тезей: десять дней - может быть  и мало, и много. Главное,  что
он исчез  неведомо  куда, как  испарился.  Люди могли  думать, что  угодно -
спрятался  в своем Акрополе,  или, может, заболел чем  нехорошим,  даже если
просто  заболел,  что  тоже  нехорошо, можно  было бы и  сообщить гражданам.
Всяческие  слухи  поползли  по  Афинам.  Вот  и  друзья  молодого царя ходят
какие-то смурные,  словно  невыспавшиеся. Сами  не свои, одним словом.  Хотя
своими-то,  оказывается,  в городе их  мало  кто считал и раньше.  Делать-то
ничего не умеют. Одни разговоры.
     Именно отсутствие  Тезея  стало  причиной того, что Афины,  девять дней
ничего не  понимавшие,  проснулись  на десятый  в  очень  плохом  для  Тезея
настрое.
     По  городу  бродили настроения, противоречащие  планам  молодого  царя.
Особенно потому, что кто-то из молодых и образованных аристократов перебежал
от Тезея  на сторону защитников дедовских устоев. И кто-то также - из лучших
людей города постарше. И кто-то даже из отцов города. Отцы города, правда, и
не старались разобраться, чем  же  загорелись их  дети, быстро утомились  от
головоломных с тонкостями  рассуждений, словно запутавшихся в парусах суден,
приплывавших  к  берегам  Аттики   из   передового   Востока.  Но  наверняка
перебежчиков поддерживали  эмоционально. Действительно, мол, сыны, набрались
вы  всяческих  умственных   глупостей.  Может,   даже   еще  раньше,   из-за
попустительства безвольного земного отца Тезея - Эгея - ведь  именно при нем
и начали в основном подплывать к Фалерам иноземные корабли.
     Тезей рассуждал сам с собой: Менестей молчалив  и сильно себе на уме  -
не полезет  против царя.  Клеон, этот защитник  дедовского  уклада,  слишком
прямолинеен и, куда деться, туповат. Тоже  не  пойдет втихаря. Надо  думать,
тут действует кто-то третий. Третий, кто на короткое  время, как  думает  он
теперь, обольщенный лакомствами лукавых знаний, научившийся красноречивости,
но не успевший  испортиться, слава отеческим богам, не  забывший  аттической
простоты и прямодушия. Наверное, думает теперь, что он - верное дитя предков
своих. Есть ведь у настоящих афинян хорошие дети. Не вывелись, хвала Афине с
Артемидой.
     Как это: каждый  свободен,  и делай, что  хочешь? Каждый волен тянуть в
свою сторону?  А  надо же  наоборот,  единодушие  нужно, чтобы  вся  упряжка
двигалась  ровно. Иначе, что с Аттикой станет? Кто это отменял? Никто. Жизнь
бедна и монотонна? Зато все и вся на месте, спокойно.
     Вот какие иносказания пошли в ход. И еще: конечно, людишки, возжелавшие
разнообразия в жизни, то-есть возжелавшие богатства, иной раз, может быть, и
неплохи сами  по  себе и  порядочны  по природе своей, однако, кроме купцов,
перекупщиков,   корабельщиков,   появляются   бесчисленные   прислужники   и
лизоблюды. А из  тех, которые похрабрей, - разбойники, драчуны,  подрыватели
стен, святотатцы.  Тирания вольнолюбцев все под себя подомнет. Особенно если
волю  будут  иметь  пришельцы.  Из  каких-нибудь  Трезен,  например.  Вот уж
счастья-то будет навалом.
     Нет, так счастья человек не  увидит. Счастье - общее достояние,  хватит
болтовни о праве на независимость каждого от всех. Только  хранители устоев,
уважаемые старцы наши,  да  и то  не все,  могут объяснить со  смыслом,  что
прекрасно, что  благо и что справедливо, и как следовать заветам, чтобы быть
счастливым.
     И вы, афиняне, падкие на  шутки, готовые по легкомыслию высмеять все на
свете, чего расшумелись, на что замахиваетесь? Забавляйтесь по мелочи, но не
посягайте  на  святое. Не замахивайтесь  всуе на отеческие  установления. Не
способствуйте, особенно ныне, в столь неясное время, в столь смутные дни, их
погибели.  И остановитесь  в  сочинительстве. И пусть  не  будоражат публику
чтецы своих писаний, если не  показано сочинение сначала кому-то из тех, кто
признаваем попечителем нравов, и если не заручится сочинитель разрешением от
него. В ином случае всякий автор или передавший  сомнительный  текст другому
свободнорожденному   ли,  зависимому   или  переселившемуся  в  Афины  и  их
окрестности из иных мест, подлежит изгнанию.
     Такие вот сообщения передавались из уст в уста в Афинах на десятое утро
после исчезновения Тезея. Вперемешку  с другими... Некий  Архипп,  например,
сторож  храма Афродиты  в  садах, приладил курятник  не  в  загородной своей
усадьбе, а на священном участке богини. Ну, не прямо на участке, но тут же -
на задах, у  ограды. На территории,  получается, ничейной. И завел  он здесь
шестьдесят кур. И начали приносить куры  по тридцать яиц в день. Поначалу на
такую новость  кто-то пожимал плечами.  Некоторые - пальцем крутили у виска.
Другие же - стали яйца у Архиппа и покупать. А женщины и особенно ребятишки,
живущие  по-соседству   с   храмом   Афродиты  в  садах,  открыли  для  себя
удовольствие, к радости Архиппа, подкармливать кур.
     Но общее настроение уже  определилось - никуда не лезть,  ни во  что не
вникать, ничего не начинать, никого не трогать... А Тезея - будто и не было,
и многие решили, что и без него проживут.
     И  на  тебе, Тезей  объявился! И,  получается,  все испортил.  Кое-кому
испортил. Но все-таки не большинству. Афиняне, может быть, и не подозревали,
сколь много Тезей, оказывается, для них значит. Гораздо лучше чувствуют себя
горожане,  когда их царь  на месте. Есть он в Акрополе, и на душе спокойней.
Можно заняться обычными делами,  затеряться в будничных  заботах, устраивать
привычные забавы. Есть о чем и поболтать с удовольствием, скажем, о том, что
царь  их пировал на  свадьбе с богами. Очень  даже может быть. Почему нет. В
это многие сразу  поверили.  Именно сразу.  Чтобы  не путаться во  всяческих
сомнениях. Сомнение  - сестра  страха.  А страшного  и так много.  Бояться и
самого себя, выходит,  надо, как  недавно открыли  афиняне. Правда, и раньше
про такое догадывались. Но  теперь, вспоминая, перебирая все, что было в дни
всеобщих уличных дебатов,  убедились в этом вполне. Раньше  с  удовольствием
рассказывал кто-нибудь о деле  совершенно обыкновенном:  "Он как  дал ему, а
этот как  упал..."  Люди смеются. Смеются и побаиваются. Оно, конечно, добро
побеждает зло: "Он ему дал, а этот..." Смешно.  Однако оказалось, что всякий
человек, а  всякий афинянин уж точно - насильник. Отстаивает ли он отеческие
устои или предлагает какие-либо новшества. Так  и  готов  переть напролом, в
драку лезть. Иначе не умеет. Потому лучше успокоиться. Хотя бы на время...
     Зато в мегароне Тезея шли нескончаемые переговоры.
     - Удел царей: делать хорошее, а слышать плохое, - философствовал Одеон,
служитель Диониса.
     - Надо действовать, действовать! - волновался Герм.
     - Или податься из Афин в сторону передового Востока, -  невесело  шутил
Мусей.
     -  Не такая уж глупая мысль, - рассудил  Тезей. - Почему мы ждем, когда
приплывут  к  нам. Надо самим  отправляться в  плавание,  налаживать  связи,
торговлю, учиться, наконец...
     - И создавать, где можно, свои опорные пункты, - поддержал царя Одеон.
     -  Выплеснуть  толику афинян  на  другой  берег  моря,  -  развеселился
Солоент, - а то они слишком уж расшумелись.
     - Поосторожней бы со словами, - заметил Мусей.
     - Ты хочешь защитить от меня афинян? - спросил Солоент.
     - Я хочу защитить тебя, - объяснил Мусей, - не оказаться бы тебе первым
переселенцем.
     - Да мы с братьями любое море преодолеем, - заявил Солоент.
     - И доберетесь прямо до амазонок? - спросил Тезей.
     И,  в   сущности,  проговорился.  Конечно,  и  плавание  на  Восток,  и
налаживание торговли его очень  серьезно  интересовали. Однако и приглашение
Геракла отправиться к амазонкам не могло быть забыто, ибо волновало, влекло.
     - Зачем нам амазонки? - удивился знаток искусств Каллий.
     -  А зачем женщины? - обернулся к  нему  Пилий  с вопросом, на  который
всегда есть готовый ответ.
     И тут Тезей счел возможным поведать приглашенным в мегарон о том, что к
амазонкам по приказу Эврисфея собирается Геракл, за поясом  царицы амазонок,
защищающим от любовных чар.
     - Прекрасно,  - воодушевился  Герм,  -  значит,  это  плавание  следует
считать  общегреческим.  Афиняне  примут  участие в деле  всех эллинов.  Это
промоет мозги нашим палконосцам.
     -  Амазонки...  на краю  света,  - с сомнением  покачал головой  знаток
искусств.
     - На краю света. Значит, все на свете и увидим, - заключил Тезей.
     Когда происходят в этой жизни события, поражающие, словно гром с ясного
неба, - жестокое убийство, неслыханное святотатство, разоблачение завзятого,
якобы,   праведника,   непомерно   наглое   ограбление   или   необыкновенно
захватывающая любовная история,  в Афинах сообщение  о  подобном  становится
достоянием  каждого.  Будь  он   мужчиной,   женщиной,  подростком,  древним
стариком,  даже рабом. И кажется  всем  и  всякому: уже больше  ничем никого
поразить нельзя. Накрыло и растоптало. Всеобщее оцепенение...
     Однако,  промелькнет день, два, неделя, даже если речь идет о, казалось
бы,  невозможной  любовной измене, и о ней, как и о другом необыкновенном из
случившегося, почти не говорят. Хотя еще вчера только про это  и рассуждали.
Особенно если на смену одному сногсшибательному событию подваливает другое.
     И получается, что в природе у афинянина - рты раскрывать, поразительная
готовность поражаться. Но разве есть в этом что-то предосудительное?
     Жизнь, знаете,  она  движется.  И  почему-то  застает  нас  всякий  раз
врасплох... Вот  только что афиняне были поражены исчезновением Тезея, потом
его возвращением, потом рассусоливали на все  лады о свадебном  пиршестве их
смертного молодого царя с богами. И вот, пожалуйста, весть: Тезей собирается
весной отплыть к амазонкам то ли за поясом, оберегающим от любовных чар,  то
ли за невестой. И эта  новость, казалось, затмила все. Болтали о ней на всех
углах. И вдруг  -  по всему городу разнеслось, что не вернулся с моря рыбак.
Его смыло волной.
     Печально...  Однако, впервой  ли рыбаки погибают, также  - далеко не  в
каждом доме  рыбаки. Город поразило другое.  Погибшим  рыбаком  оказался муж
танцовщицы Пракситеи . Жаль, конечно, но взволновало народ то, что сделалось
с   самой   Пракситеей.   Эту  плясунью,  насмехавшуюся  над   своим  мужем,
вертихвостку и прелюбодейку, словно подменили. Она  не бросилась  плакать на
люди, а  отстранилась, отгородилась,  ушла от людей.  Пракситею нельзя  было
узнать. Словами такого не расскажешь.
     - Она изменилась, - поведал Тезею Одеон.
     Вдвоем  с  Мусеем они пришли к молодому царю,  чтобы сообщить печальную
новость о Пракситее.
     - Сильно переживает? - спросил Тезей.
     - Переживает, - неопределенно ответил Одеон.
     - Это совсем другая женщина, - убежденно заявил Мусей.
     ...Тезей сразу нашел домик Пракситеи, расположенный среди иных построек
за  старым храмом Диониса. Они были  разбросаны  в некотором  беспорядке, не
образуя улицы, выступая  один из-за  другого.  За ними - только  берег речки
Иллис.  А  перед  невыразительными,   блеклыми   и   кое-как  расставленными
постройками красиво возвышался храм  бога. Правда, когда близко  подойдешь -
увидишь, как он стар, древен совсем.
     Домик Пракситеи Тезей нашел сразу еще и потому, что в нескольких местах
на  его  стене  было выведено  крупными  буквами,  разными красками ее  имя.
Афиняне в шутку, а, случалось, и всерьез, писали имена своих возлюбленных на
стенах. Значит, не один был влюблен в Пракситею. От этих разноцветных узоров
дом танцовщицы казался нарядней соседних.
     Пред  домом слева - виноградные лозы, крепленные тростями,  пустые, без
ягод и почти лишившиеся листвы. У дома справа, за четырехугольным водоемом -
розовые кусты  с сухими колючками семян и грядки нарциссов и фиалок.  Фиалки
еще пушились пыльной листвой, а длинные зеленые, плотные,  упитанные  стебли
нарциссов повалились на землю, прижатые к ней дождями.
     Дверь не  была заперта,  и,  пройдя темную  переднюю, Тезей оказался  в
комнате, где и застал  Пракситею, сидящую в кресле  с гнутой спинкой. Пеплос
длинными складками спадал с ее  колен до самого  пола. За спиной  зеркало  в
золоченой раме неведомо какого  дерева в  виде  большого  изогнутого листа ,
подвешенное  за  стебель.  Тезей отметил про  себя,  что зеркало в  приемной
комнате,  а  не в спальне.  И  большое,  по сравнению с теми, какими  обычно
пользовались афинские красотки, хранившие их в укромных уголках своих жилищ.
На  зеркало  упал  светлый  луч,  Пракситея   пошевелилась,  в  раме  возник
прекрасный женский портрет..
     - Я знала, что ты придешь,  я ждала...,  - произнесла танцовщица вместо
приветствия.
     - Я не сразу узнал о твоем горе, - сказал Тезей.
     - Это уже неважно, - поднялась Пракситея.
     - А что теперь важно?
     - Сразу не объяснишь.
     - Ты  лишилась мужа,  дорогого для  тебя человека...,- после  некоторой
паузы проговорил Тезей.
     - Да, я лишилась части себя. Мне надо найти эту часть.
     - Как? - спросил Тезей, ничего не понявший.
     - В  себе...  Или  через  себя... Я  больше не  буду  твоей,  - сказала
женщина, помолчав. - Такой, как это было прежде... Я ничья.
     - Вокруг столько людей, - произнес Тезей.
     - Люди...  Они незваные. Незваные  оттого,  что  глухие. Званые  только
дети... А у меня ни своих, ни чужих.
     - Теперь ты рассуждаешь совсем, как жрица, - заметил Тезей.
     -  Каждый  должен быть  жрецом в той  или  иной степени...  - Задумчиво
проговорила Пракситея.
     - И кому из богов служить?
     - Себе...  Своему  назначению...  Люди  - тоже боги,  хотя  не знают об
этом...
     - Падшие боги, - откликнулся Тезей.
     - Пожалуй... Можно  и так сказать. Люди забывают сами себя. Они  играют
выпавшие им роли. Их не хватает на  себя. Они  всегда что-то  другое. Нельзя
себя подчинять  сложившейся роли. Обыденные дела - не  танец или пение. И не
молитва. А мы  отдаем себя какому-то земному делу и подчиняемся ему. И хотим
подчинить  других.  Вот  хотя  бы  ты  с  твоим  народовластием.  Земные  же
результаты по-настоящему и недостижимы,  да они и  не главное. Главное - сам
человек. А он  не  умеет  быть собой.  И  лиши его навязянного ему  занятия,
которому он подчинен, он просто испугается.
     - Разве не надо ничем заниматься? Твои танцы - это ведь тоже - занятие,
красивее иных,  но занятие, - возразил Тезей, хотя и начинал понимать, о чем
говорила Пракситея.
     - Были занятием. Я  больше не  буду,  как прежде,  танцевать. Буду и  в
танце  искать  себя... О боги, - вдруг вздохнула  она, - какие  люди бедные,
какие они еще бедные. И как всех жалко.
     - На такую жалость и обидеться могут, - заметил Тезей.
     -  Могут,  - согласилась Пракситея.  - Они думают, что достаточно того,
что они знают о себе... О  боги! Да не умеют  они узнавать себя!  Любоваться
собой не умеют. Ни любоваться, ни удивляться  себе. Даже удивляться себе  не
умеют.
     На следующий день Тезей вместе с Гермом и Солоентом появились в доме на
Допилоновой  улице, у  трех сестер  - Пелопии, Ксанфы и Огигии. В  доме этом
ничего  не изменилось.  Все та же обстановка и  все  так  же молоды женщины,
учившие  Герма  и Солоента перед плаванием  на  Крит  к  Минотавру  девичьим
манерам. Не важно,  были женщины действительно сестрами, в чем в тот  давний
приход Тезей  не  сомневался.  Три  коринфянки  в  чужом  городе.  Хариты  с
Допилоновой улицы... - больше, чем сестры, поневоле сроднишься.
     - Что же такое случилось? - воскликнула Огигия, самая бойкая из сестер.
- Опять на Крит собираетесь, вот и о нас вспомнили.
     - О вашей красоте вспомнили, - нашелся Герм.
     - Плавание тоже предвидится, - признался более простодушный Солоент.
     Все три женщины с нескрываемым интересом уставились на молодых людей.
     -  К  амазонкам  весной  поплывем,  -  ответил Тезей, как  можно  более
беззаботно.
     -  За  поясом  царицы  амазонок, оберегающим  от  любовных  чар,  -  не
удержался Солоент и сказал правду, или, по крайней мере, часть ее.
     Однако   откровенность   Солоента  не   произвела  на   сестер  особого
впечатления.  Правду они чувствовали куда более определенно,  чем  ее  можно
выразить в словах.
     - За невестами отправитесь, - догадалась Ксанфа.
     - За невестой, - уточнил Тезей.
     - О Афродита, - рассмеялась Пелопия, - стоит ли отправляться так далеко
за тем, что есть повсюду.
     - А пояс царицы  амазонок, - напомнил  Герм, - это же чудо. Поплывем за
чудом.
     - И все испортите, - сказала Огигия. -  Разве можно мужчин подпускать к
чуду.
     - А как без нас, мужчин, будет обходиться чудесное, - Герм игриво обнял
Огигию за талию.
     - Огигия  заулыбалась, охотно прижалась к Герму  и,  легонько вздохнув,
добавила:
     - Чудесное еще и понимать надо.
     - Мы поплывем за непонятным,  - сказал Тезей. -  Мужчины всегда  готовы
гнаться за непонятным.
     - Вот-вот, - усмехнулась Ксанфа.
     - Красавицы, а  торговля, новые связи, новые  земли, знания..., -  лицо
молодого царя было серьезным.
     - Расказывай, расказывай, - лукаво поощрила его Пелопия.
     - Мы поплывем с Гераклом, - поспешил на помощь Тезею Солоент.
     И этим сообщением все женщины были вполне удовлетворены.
     - Возьмите меня с собой, - встрепенулась Огигия.
     - Зачем брать с собой то, что есть повсюду. - улыбнулся Герм.
     - Грубиян, - отстранилась от него Огигия.
     - А что, оденьте нас юношами и  научите мужским повадкам.  Мы же  учили
вас девичьим, - рассудила Ксанфа.
     - Не получится, - вздохнул Герм. - Мы учились походить на женщин, чтобы
избежать  смерти - перехитрить Минотавра. А что  мы, мужчины, сможем сделать
для вас...
     - Догадлив, - вновь прижалась к нему Огигия.
     -  И  то  правда, -  согласилась  Ксанфа, -  присоветуют что-нибудь,  а
приключится совс