- В каком смысле? - не понял я.
   - В таком смысле, что раз кому суждено дите  зачать,  так  это  божий
промысел, и препятствовать ему нечего. Иначе геенна огненная.
   Больше я не рассказывал анекдотов.
   Ближе к вечеру наш обоз свернул с главной дороги  на  проселок,  едва
намеченный колесами немногочисленных телег. Дед  снова  начал  горланить
песни. Все были похабные, некоторые - довольно смешные. Когда дед устал,
я спел пару песен из "Сектора Газа", которые понравились гораздо больше,
чем анекдот про тещу. Дед только не понял, что такое педераст.  Пришлось
объяснить и выслушать очередную тираду о грехе. Какие-то они все слишком
религиозные.
   Потом мы с Усманом попытались спеть дуэтом "Звезду по имени Солнце" -
не удалось, потому что все три аборигена опять повалились  на  колени  и
стали умолять не губить их грешные души. Остаток пути мы ехали молча.
 
8 
 
   Михайловка оказалась совсем  маленькой  деревушкой,  не  больше  двух
десятков домов - если только  эти  халупы  можно  было  назвать  домами.
Вместо окон - узкие горизонтальные щели в одно бревно, затянутые  бычьим
пузырем. Ни одной трубы над крышами, печка дымит прямо  в  комнату,  дым
выходит в узкие щели под потолком. Интересно, конечно,  увидеть  живьем,
что представляет собой древнерусская курная изба, но жить тут  я  бы  не
хотел. Даже в продвинутой двухэтажной модификации, которая отличается от
базовой тем, что скотина содержится отдельно от людей на  первом  этаже,
именуемом "подклеть".
   Такая изба в деревне была одна - и жил в  ней  дед  Тимофей,  который
оказался   деревенским   старостой.   Местное   население,   удивительно
многочисленное   для   столь   маленькой   деревеньки,   слушалось   его
беспрекословно. В продвинутой  избе  нам  выделили  место  для  почетных
гостей. Взглянув на него, я осведомился у Усмана, не было ли в  "газели"
репеллента от вшей и клопов. Усман мрачно сообщил, что нет.
   Оружие и экипировка отправились под лавку, Усман - в свеженатопленную
баню. Судя по интонациям, звучавшим в голосе деда, когда  он  говорил  о
бане, она была единственной в радиусе километров тридцати,  и  он  очень
гордился этим фактом. Я остался сторожить оружие, стараясь  не  обращать
внимания на уверения деда, что здесь ничего не украдут. Скорее всего,  и
вправду не украдут, но расслабляться не стоит.
   Усман вернулся только через час -  в  холщовых  домотканых  портах  и
такой же рубахе - распаренный и удовлетворенный. Выглядел он странно.  Я
не удержался и спросил, что с ним случилось. Усман загадочно  улыбнулся,
мол, ничего плохого. Дальнейшие мои расспросы проигнорировал.
   Я отправился в баню. Стоило мне переступить ее  порог,  как  я  сразу
сообразил, почему у Усмана было такое лицо.  В  предбаннике  сидели  две
женщины:  одна  -  совсем  еще  девчонка,  другая  постарше.  Обе   были
совершенно обнажены. Их глаза не оставляли сомнений в том, что сейчас со
мной будут делать. Я не сопротивлялся.
   Спустя вечность, когда обе крестьянки были полностью удовлетворены, я
случайно посмотрел в сторону дверей и увидел, что  у  порога  дожидается
вторая смена. Еще две девчонки-совсем  молодые,  лет  по  тринадцать,  и
несколько менее красивые. Они что,  решили  пропустить  через  меня  всю
деревню?
   Я решительно запротестовал, крестьянки не возражали, и мы отправились
в парную. Дальше все шло так, как обычно в русской бане, не было  только
купания в ледяной воде, потому что  рядом  не  оказалось  ни  пруда,  ни
речки. Девчонки сказали, что зимой они валяются в снегу, но сейчас снега
еще мало. В общем, как в пошлом анекдоте: пошел грузин в баню, заодно  и
помылся.
   Когда ритуал был завершен, я обнаружил, что моя одежда уже постирана,
а для меня приготовлен комплект холщового белья неопределенного цвета  и
фасона. Но одеться мне сразу не дали. Я, конечно, мог воспротивиться, но
убедил себя, что по местным меркам тринадцатилетняя  девчонка  считается
взрослой женщиной, что никакая это не педофилия...  в  общем,  мне  было
хорошо. Кстати, ни одна из девчонок не была девственницей, так  что  моя
совесть окончательно успокоилась.
   А потом мы сидели,  сбившись  в  тесную  кучу,  за  голым  деревянным
столом, освещенным чадящей лучиной, и ели деревянными ложками безвкусную
кашу, которую запивали самогоном отвратительного качества. Я ограничился
порцией граммов в сто - показалось, что вторая порция если и не окажется
смертельной,  то  уж  точно  заставит  закуску  отправиться  в  обратное
путешествие. Усман вообще отказался от выпивки -  мусульманин,  блин.  В
общем,  ужин  несколько  испортил  общее  впечатление  от   деревенского
гостеприимства.
   Все было съедено и выпито, и аборигены стали укладываться на  ночлег.
Нам с Усманом выделили на двоих почетную лежанку на печке  и  еще  двоих
девиц, чтобы не скучали. Я спросил Тимофея, с чем связан  такой  обычай,
он к этому времени уже  изрядно  захмелел  и  потому  ответил  просто  и
понятно:
   - Не знаю, кто вы такие - дикие монахи, беглые  стрельцы  или  ангелы
небесные, - он перекрестился, - но одно  знаю  точно:  ваше  семя  нашей
общине не повредит. Буду молиться, чтобы от вас понесли все молодки,  но
даже если понесет хотя бы одна - хорошо. Слишком редко к нам  захаживают
почетные гости.
   - А что в нас такого почетного? - спросил я.
   - Вы с пищалями, а ты еще и с крестом. Что еще нужно для почета?
   Я не знал - что, поэтому молча полез  на  печку.  И  через  несколько
минут обнаружил, что пять раз за вечер для меня вовсе не  фантастика,  а
реальность.
 
9 
 
   Тимофей разбудил меня еще до рассвета. Потормошил за  плечо,  вначале
осторожно, а потом все более бесцеремонно.
   - Просыпайтесь, ваше священство, - сказал он, - вам пора уходить.
   - Куда? - не понял я. - Зачем?
   -  Скоро  приедут  стрельцы,  -  пояснил  он,  -  вам  опасно   здесь
оставаться.
   - Почему ты  раньше  не  сказал?!  -  воскликнул  я,  и  от  возгласа
пробудился Усман.
   - Что такое? - спросил он спросонья.
   - Одевайся, - ответил я, - дед говорит, могут появиться стрельцы.
   - Пусть, - сказал Усман. - Как раз они нам и нужны.
   - Уверен? - спросил я.
   - Уверен. Должны же  мы  выяснить,  что  здесь  творится,  а  у  этих
оболтусов спрашивать бесполезно.
   - Они придут с монахом, - сообщил Тимофей.
   - Да хоть с папой Карло, - отмахнулся Усман. Тимофей перекрестился.
   Я перелез через проснувшуюся девицу и  спустился  с  печки.  Стрельцы
стрельцами, а одеваться все равно надо.
 
10 
 
   Стрельцы не приехали. Каждые полчаса ободранный и  задрипанный  петух
кукарекал сиплым голосом. Приближался полдень, а стрельцов все не  было.
Я сидел на крыльце и курил предпоследнюю  сигарету.  В  этом  мире  есть
табак, но простые люди не курят - им не  положено.  Курят  только  баре.
Монахи и священники тоже не курят, потому  что  для  служителей  Господа
табак - зелье сатанинское. По любому, разжиться табаком нам в  ближайшее
время не светит. Жаль.
   Усман предложил размяться, и я согласился -  делать  все  равно  было
нечего. Еще не успели закончиться прыжки и растяжки, а  вокруг  нас  уже
сформировалось живое кольцо из деревенских  жителей,  причем  не  только
мальчишек, но и взрослых и стариков. Даже несколько женщин затесалось  в
их ряды.
   Мы махали  руками  и  ногами  почти  час  -  если  считать  вместе  с
перерывами. Оказалось, что Усман дерется гораздо лучше меня,  и  вначале
мне пришлось раз десять побывать на земле. Потом Усман ослабил напор,  и
я тоже получил шанс отточить свое боевое умение. Спросил его, что это за
школа, и Усман ответил - ушу. Он назвал какое-то длинное китайское слово
и уточнил, что школа относится к числу  внутренних.  Я  кивнул  с  умным
видом, как будто знал, чем внутренние школы ушу отличаются от внешних.
   Потом  Усман   занялся   оттачиванием   моей   техники.   Я   наносил
разнообразные удары, он легко отбивал их, а потом объяснял, что  в  моих
действиях не правильно. Я набрался наглости и попросил его  учить  меня,
так сказать, по полной программе. Усман вздохнул и сообщил, что  базовый
курс занимает не менее полугода, должен постигаться  в  полном  душевном
спокойствии и абсолютной уравновешенности.
   - Когда все определится, - сказал Усман, - я буду учить тебя,  притом
с  удовольствием.  Ты  очень  хорошо  дерешься  для  профана.  Занимался
мордобоем в каком-то подвальном клубе?
   - Нет, у нас была секция в школе.
   - Один хрен. Твой тренер говорил, что это карате?
   - Ага. Он еще требовал называть его сенсеем.
   - Зря требовал. Ничего, будет время - я покажу  тебе,  чем  искусство
отличается от мордобоя.
   Стрельцов все еще не было. Мы  выкурили  две  последние  сигареты,  а
потом Усман  стал  учить  меня  метать  нож.  К  концу  тренировки  нож,
брошенный моей рукой, три раза из пяти попадал в стену избы  лезвием,  а
не рукояткой. Усман сказал: еще два-три занятия - я буду  попадать,  как
надо, девять раз из десяти.
   Стрельцов не было. Хотелось есть. То ли в древнерусских  деревнях  не
принято завтракать, то ли Тимофей решил  на  нас  сэкономить.  Я  позвал
пробегающего мимо пацаненка лет восьми, он нашел Тимофея, и я задал  ему
этот вопрос. Дед ответил, что завтракать действительно не принято, а для
обеда еще рано, но если  почетные  гости  настаивают,  он  распорядится.
Почетные гости настаивали, и он распорядился.
   Мы пообедали картофельной похлебкой, в которой плавали редкие кусочки
лука и еще более редкие обрезки сала. На соли крестьяне явно  экономили.
Черный хлеб был черствым. Похоже, для почетных  гостей  с  него  срезали
плесень. Но лучше такая еда, чем никакая.
   После обеда Усман решил не ждать у моря погоды и ехать.  Дед  Тимофей
сообщил, что ближайший город называется Подольск, до него два дня  пути,
причем  не  важно  -  пешком  двигаться  или  на  лошади,   потому   что
крестьянские лошади путешествуют шагом и никак иначе. Бывают еще  лошади
барские, военные и почтовые. Они могут бежать рысью, но  ближе  Шарапова
Яма их все равно не найдешь. Усман велел подготовить телегу и кучера,  и
Тимофей удивился,  что  почетные  гости  предпочитают  путешествовать  в
телеге, а не верхом. Ему даже не пришло в голову, что мы  ездить  верхом
попросту не умеем.  Вдоволь  наудивлявшись,  Тимофей  отдал  необходимые
распоряжения, и к крыльцу была  подана  хорошо  знакомая  нам  телега  в
комплекте с белобрысым подростком Федькой в качестве кучера.
   Когда мы собрались отъезжать, Тимофей упал на колени и нижайше просил
не отбирать телегу и  лошадь  навсегда,  а  позволить  Федьке  вернуться
домой. Усман милостиво согласился. Тимофей нижайше умолял поклясться,  и
Усман поклялся милосердным Аллахом. Дед Тимофей впал  в  прострацию.  На
этой ноте мы и покинули деревню Михайловку.
 
11 
 
   Федька явно боялся. Он старался не показывать свой страх, но  боялся.
Думаю, каждую минуту ему казалось, что страшные воины в пятнистой  броне
превратятся в каких-нибудь кощеев и в лучшем случае сожрут его живьем, а
в худшем - растерзают грешную душу, не дав ей никаких шансов  попасть  в
райские кущи или во что они тут верят.  Кстати,  не  прояснить  ли  этот
вопрос, ведь делать все равно нечего.
   - Скажи мне, Федор, - начал я, - как был сотворен мир?
   Федор испуганно шмыгнул носом, втянул голову еще  глубже  в  плечи  и
ответил дрожащим голосом, которому безуспешно пытался  придать  взрослую
сиплость:
   - Бог сотворил мир за шесть дней.
   - А откуда взялся первый человек?
   - Хватит маяться дурью,  -  перебил  меня  Усман,  -  лучше  посмотри
вперед.
   - Стрельцы, - жалобно  выдохнул  Федор.  К  нам  приближался  десяток
всадников на более-менее приличных лошадях, судя по виду - из  тех,  что
могут некоторое время бежать рысью, а  потом  не  упадут  замертво.  Эти
лошади напомнили мне тех, на которых  в  наше  время  ездят  боевики  по
чеченским горам.
   Униформа всадников  была  более  чем  оригинальна.  Длинный  стеганый
кафтан с разрезами по бокам - для удобства верховой езды, высокая  шапка
с  меховой  оторочкой,  вытертой  у  всех  до  состояния  искусственного
Чебурашки, галифе, высокие сапоги со шпорами - и  все  это  цвета  хаки.
Камуфляж без пятен и разводов,  однотонный  -  как  во  времена  Великой
Отечественной.  И  все-таки  камуфляж.  Из  оружия  наличествовали  пять
огромных ружей, сравнимых по габаритам только  с  тяжелыми  снайперскими
винтовками, и четыре тонкие  пики  с  красными  флажками,  закрепленными
около острия. Также стрельцы обладали саблями: у  тех,  кто  с  ружьями,
сабли выглядели поменьше, у тех,  кто  с  пиками,  -  побольше.  Десятый
всадник, очевидно командир, имел при себе саблю с трехцветным шнурком на
эфесе,  нехилую  дубину,  окованную  на  конце  железными  ребрами,  два
длинноствольных кремневых пистолета в специальных карманах  на  седле  и
бронежилет. Скорее  всего,  это  был  просто  жестяной  лист,  обтянутый
брезентом, но издали  сооружение  выглядело  в  точности  как  титановый
десантный бронежилет.
   Приблизившись метров на сто,  всадники  перестроились  в  шеренгу,  и
оказалось, что их не десять, а одиннадцать.  Одиннадцатым  был  монах  в
сильно испачканной черной рясе. Его лицо заросло бородой по самые глаза,
так что возраст нельзя было определить  даже  приблизительно.  Монах  не
имел никакого оружия, кроме двух пистолетов  в  седельных  карманах,  но
сдавалось  мне,  что  эти  пистолеты  достались  ему  вместе  с   первым
попавшимся седлом, выданным в спешке. Самой заметной  деталью  в  облике
монаха было гигантское распятие на груди, которое новые русские называют
"крест с гимнастом".
   Стрельцы  развернулись  в  цепь,  Федор  попытался   было   пропищать
"тпру-у", но был остановлен железной рукой Усмана,  ласково  похлопавшей
его по спине.
   - Не дрейфь, малец, - ободрил его Усман, - прорвемся.
   Стрельцы с ружьями переместились на фланги, спешились и стали снимать
с лошадиных спин железные треноги. Все правильно -  только  неисправимые
оптимисты стреляют с  руки  из  ружья  такого  размера.  Далековато  они
спешились,  на  дистанции  в  сто   метров   попасть   в   человека   из
гладкоствольного ружья непросто даже с упора.
   Командир и монах продолжали движение неспешной рысью, метрах  в  пяти
за ними следовали стрельцы с пиками. Равнение они  держали  идеально.  Я
рассмотрел лицо командира - молодой, вряд ли старше двадцати  трех,  это
окладистая борода придает ему более взрослый вид. Усман тяжело  вздохнул
и два раза щелкнул предохранителями, приведя в боевое состояние  автомат
и  подствольник.  Затвор  он  не  передергивал  -  так   делают   только
голливудские герои,  нормальный  человек  загоняет  патрон  в  патронник
заранее.
   Я повторил манипуляции  Усмана.  Мы  переместились  поближе  к  краям
телеги, чтобы удобнее было спрыгнуть на землю, если понадобится. Не было
сказано ни слова - нет необходимости сотрясать воздух: двум обстрелянным
бойцам все понятно и так.
   До всадников осталось метров двадцать, когда юный командир  стрельцов
поднял вверх левую руку. Лошади  остановились,  как  духи-новобранцы  по
команде "стой, раз-два". Хорошая у них строевая подготовка.
   Командир повернул руку ладонью к нам, и  Федор  натянул  поводья,  не
дожидаясь приказа. Его и не последовало.
   Практически синхронно  мы  с  Усманом  мягко  спрыгнули  с  телеги  и
неспешно пошли навстречу  стрельцам,  держа  автоматы  в  положении  "на
грудь". Ремни, впрочем, сняли с плеч - только самоубийцы в  ближнем  бою
набрасывают автоматный ремень на шею.
   - Кто такие?  -  спросил  властным  тенором  главный,  когда  до  нас
осталось десять-пятнадцать шагов.
   - А вы кто такие? - переспросил  Усман.  На  лице  главного  стрельца
отразился вовсе не гнев, как я ожидал, а удивление.
   - Если ты еще не понял, мы -  дорожная  стража  Крымского  тракта,  -
сообщил он. - А ты кто такой?
   - Разве дорожная стража не должна представляться? - спросил Усман.
   - Командир второго взвода Подольской  роты  подпоручик  Емельянов,  -
сообщил командир и сделал неопределенный жест булавой,  который,  должно
быть,  символизировал  отдание  чести.  -  В  третий  и  последний   раз
спрашиваю, кто вы такие. Потом огонь на поражение.
   - Я Усман ибн-Юсуф Абу Азиз эль-Аббаси, - отрекомендовался Усман. - А
это мой друг Сергей... э-э-э...
   - Иванов, - подсказал я.
   - Мой друг Сергей Иванов, - закончил Усман.
   - Ты чеченец?
   - Араб.
   - Не важно. Куда направляетесь?
   - К вам. Мы ждали  вас  в  Михайловке  все  утро,  но  вы  так  и  не
появились. Пришлось выехать навстречу.
   На лице подпоручика Емельянова отразилась сложная гамма чувств. Он не
понимал, что происходит, но подозревал, что над ним издеваются.
   - Не советую стрелять, - произнес Усман с ласковой улыбкой на лице. -
Мы тоже стреляем на поражение.
   - Что это за пищали? - спросил подпоручик.
   - АК-74, - честно ответил Усман. - Пусть вас не обманывает, что ствол
у них тонкий и короткий. Они стреляют нисколько не хуже ваших.
   - Зачем пугали людей на тракте? - Подпоручик решил подойти к проблеме
с другого конца.
   - Кто пугал? - как бы не понял Усман.
   И это оказалось последней каплей,  переполнившей  терпение  командира
второго взвода.
   - Бросай оружие! - заорал он. - Неподчинение карается  расстрелом  на
месте! Считаю до трех. Раз, два...
   На счет "два" тишину взорвали две автоматные очереди. Я  стрелял  под
ноги стрельцам левого фланга, если смотреть с нашей стороны,  Усман  дал
очередь поверх голов правого  фланга.  Подпоручик  Емельянов  явил  миру
глаза по пять копеек и открыл рот. Лошади стрельцов сдали полшага назад,
испуганно прядая ушами. Федька полез под телегу, его  лошадь  заржала  и
попыталась отступить, но уперлась задом в передок телеги и остановилась.
   Единственным, кто сохранил самообладание, был монах. Он поднял  перед
собой распятие и произнес густым басом, неожиданным для  его  тщедушного
тела:
   - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
   Глаза Иисуса Христа на распятии вспыхнули недобрым золотистым светом.
Крест на моей груди изменился. Нельзя сказать, что он стал  горячее  или
холоднее, легче или тяжелее, он просто как-то изменился. И его изменение
послало в мой мозг четкий  и  недвусмысленный  приказ,  которого  нельзя
ослушаться, потому что иначе конец.
   Я поднял ствол и сделал парный выстрел. Между  двумя  глазами  монаха
красным цветком расцвел третий. Редкостная удача! Очень трудно направить
пулю в какую-то определенную  часть  тела  противника,  когда  стреляешь
навскидку. А вторая пуля  усвистела  куда-то  далеко  -  это  нормально,
именно поэтому мы говорим "одиночный выстрел", а подразумеваем "парный".
   Монах дернулся, как будто был марионеткой, которую резко потянули  за
веревочку откуда-то сверху. Он завалился на сторону и рухнул  на  землю,
как мешок с чем-то мягким и неодушевленным. Я успел заметить, что  глаза
Христа  погасли  и  стали  обычными  серебряными   глазами   серебряного
распятия.
   - Бросайте ружья! Быстро! - резко крикнул Усман, и стрельцы  послушно
выполнили команду. -  Ты!  -  показал  он  на  подпоручика.  -  Медленно
достаешь пистолеты по одному и кидаешь на землю. Хорошо.  А  теперь  все
дружно слезаем с коней и начинаем разговаривать. Он  подошел  ко  мне  и
спросил:
   - Почему ты выстрелил?
   - Глаза на распятии...
   - Думаешь, это было опасно?
   - Уверен. Понимаешь, крест...
   - Потом расскажешь. Эй, бойцы!
   Бойцы стояли вокруг нас унылым полукругом,  держась  на  почтительном
расстоянии.
   - Кто мне скажет, - начал Усман, - зачем вы  нас  искали?  Подпоручик
Емельянов неуверенно открыл рот и начал говорить - вначале  сбивчиво,  а
потом все более четко:
   - Купцы донесли о двух разбойниках в броне и с пищалями,  ехавших  на
подводах Тимофея Михайлова.
   - Почему разбойниках? - удивился Усман.
   - Потому что на вас не стрелецкая форма. Огнестрельн