омобиля.
   Подобные маленькие трагедии не  были  новостью.  Хью  Макнайр  Стоунли,
единственный  сын  отставного  чиновника  индийской   администрации,   был
многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая  фигура
и приятное лицо.  Он  считался  любимцем  эскадрильи.  Стоунли  вступил  в
любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и
еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась  в  кино  и
выступала  на  сцене,  но  жила  главным  образом  за  счет  своего   ума.
(Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, - определил для себя Кинни. -
Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют - нет, это не  подойдет,
но что-нибудь в этом роде - Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У  него
не было больших денег, но он умудрился потратить на нее  больше,  чем  мог
позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов  после  нескольких
ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и,
вернувшись, увидела, что  он  застрелился.  Записку,  написанную  ей,  она
уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не
разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его  швейцару  и
попросил  отправить.  Швейцар  письмо  помнит,  но  кому  оно  адресовано,
сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли  присвоил  казенные  деньги
или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая  во
что бы то  ни  стало  раздобыть  денег,  продал  некоторые  секреты  одной
иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина.  Однако  ни
родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом.
Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано  или
поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен  был  постараться  разрушить
его в  интересах  "Санди  курир",  "Дейли  трибюн"  и  своих  собственных.
Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это
мягко и чутко, что  лучше  довериться  ему,  чем  дать  возможность  такой
истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика.  Себя  Кинни  не
считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать  всю
эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями,
чтобы без  единой  мысли  о  благополучии  нации,  без  капли  негодования
преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не  было  сомнения,  что
письмо, содержащее полный отчет о  событиях,  которые  привели  Стоунли  к
самоубийству, было написано и отправлено родителям.  Ред-Хаус  в  Хэч-Брау
владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит  его.  Он
не рассчитывал получить материал, годный  для  сенсации,  но  считал,  что
несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание,  которое
ему было необходимо. Сама  по  себе  эта  маленькая  трагедия  была  очень
неплоха - она содержала  все  необходимые  компоненты:  молодого  человека
приятной наружности, таинственную красавицу,  безумные  ночи  в  ее  доме,
заключительную роковую сцену,  дальнейшие  разоблачения  и  вытекающую  из
всего этого мораль - лучшего и желать нечего.
   Однако сначала надо было добраться до места. Не без труда  -  в  машине
царил полумрак - Кинни определил время  -  около  шести.  Он  постучал  по
стеклу,  отделявшему  кабину  водителя,  и   машина,   жалобно   застонав,
остановилась. Водитель чуть опустил стекло и сунул в щель один глаз и нос.
   - А вы знаете, где мы сейчас? - строго спросил Кинни.
   - Две мили до Норсдина, я думаю, - ответил шофер.
   - Потом найдете Хэч-Брау и в нем Ред-Хаус.
   - Хорошо, - бодро согласился шофер.
   - Вот именно. Я не желаю всю ночь болтаться вокруг да около.
   - Я тоже. Но  я  вас  предупреждал,  что  ехать  придется  далеко.  Как
доберемся до Норсдина, я там спрошу. Спросить никогда не мешает, правда?
   Кинни не ответил на этот идиотский вопрос.
   - Поехали, - проворчал он.
   В том, что водитель хотел спросить дорогу, позорного, может быть, и  не
было ничего, но очень скоро оказалось, что и  полезного  в  этом  было  не
много. В течение  последующих  двадцати  минут  автомобиль,  казалось,  не
столько  двигался,  сколько  бросал  якорь  возле  фермеров,  которые  или
указывали куда-то, или  скребли  подбородки.  Их  посылали  по  извилистым
дорогам, и когда они добирались до  конца  их,  то  поворачивали  обратно,
чтобы начать все сначала. Постоянные остановки действовали Кинни на нервы.
Он проклинал допотопный автомобиль, его водителя, всю путаницу деревенских
дорог, по которым они ехали и, в конце-концов, когда  машина  остановилась
на перекрестке возле закусочной, он выскочил из  нее  и,  отмахнувшись  от
шофера, пошатываясь, направился в бар. Он продрог  и  закоченел,  и  рюмка
виски была как раз вовремя. Заказав "двойную", он осведомился о Ред-Хаусе,
Хэч-Брау. Единственным человеком, кто знал, где  находится  Ред-Хаус,  был
парень в твидовой кепке, сдвинутой на затылок.
   - Довезу за десять шиллингов, если хотите. Машина на  улице,  -  заявил
он.
   Они сторговались, Кинни рассчитался с водителем  чудовища,  вернулся  в
бар, пропустил еще одну "двойную" и доверился парню в кепке.
   После бесчисленных разворотов и поворотов, причем после каждого из  них
перспектива  открывалась  еще  печальнее  предыдущей,  они  добрались   до
невысокого серого холма, который, казалось, был  уже  на  краю  света.  На
вершине его стоял кирпичный куб - Ред-Хаус. Кинни сразу же решил, что  для
дома будет легко найти несколько красивых фраз. Сейчас он чувствовал  себя
намного лучше, намного увереннее: подействовала выпивка.
   - Вы долго там пробудете? - спросил парень.
   - Не знаю. Возможно, десять минут, возможно, час, возможно,  всю  ночь.
Знаешь, кто живет здесь?
   - Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне.
   - Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я  -  Хэл  Кинни  из  "Дейли
трибюн" и "Санди курир".
   Парень был поражен.
   - А я-то думаю - я видел ваше лицо. Читал ваши статьи.
   Кинни был доволен.
   -  Слушай,  будь  неподалеку,  как  можно   дольше.   Мне   понадобится
кто-нибудь, кто отвезет меня назад в  цивилизованный  мир,  как  только  я
освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если
я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще  полчаса.  Если  я  не
освобожусь  и  к  тому  времени,  то  приезжай  и  скажи,   что   приехал.
Договорились? Вот тебе фунт для начала.
   Он направился к парадному  сиротливого  дома  и  позвонил,  как  звонит
человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой  глаза
и уши мира.


   В эту минуту мистера Стоунли дома не было,  но  он  мог  видеть  миссис
Стоунли. Его провели в старомодную и не очень  уютную  гостиную.  Судя  по
всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он
решил назвать эту дыру "простым и строгим английским домом".
   Миссис Стоунли была худым  и  суетливым  созданием,  которому  траурное
платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил  объяснение  о
том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему,
чуткому и сочувствующему  слушателю,  желающему  только  одного  -  спасти
других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она,
глубоко переживая потерю сына и не желая говорить  о  нем  с  газетчиками,
была польщена вниманием прессы и в самой глубине  души  жаждала  говорить,
говорить и говорить о сыне. Знакомый тип.
   Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их.
   - Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, - начала  она,  несмело
взглянув на него тусклыми голубыми глазами.  -  Но  это  ужасно  трудно...
Голос ее прервался... Ужасно трудно...
   - Я понимаю вас, -  сказал  он  своим  низким  и  мягким  баритоном.  -
Поверьте, я вам очень сочувствую.
   - Да, да... Конечно... Мне кажется, что все очень искренне отнеслись  к
нам... в нашем горе...
   - Надеюсь, вы понимаете так же, - продолжал он, переходя мягко к  делу,
- что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно  в  такое
вот печальное событие, крайне  неприятно  для  меня.  Мой  друг,  редактор
"Дейли трибюн", никогда бы не разрешил мне эту  поездку,  если  бы  он  не
сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества,
в интересах отцов и матерей, где бы они  ни  жили,  что  печальная  судьба
вашего сына - вся его жизнь - должна стать известной, поданная, конечно, с
соответствующим теплом и сочувствием.
   Глаза ее наполнились слезами.
   - Я уверена, что если бы люди знали все... - Она заколебалась.
   - Именно все, миссис Стоунли. Знать все, значит, простить все.
   Он произнес эту глубокую истину очень спокойно, помолчал и посмотрел на
миссис Стоунли таким взглядом, которым, как он полагал,  следует  смотреть
на убитых горем и плачущих матерей.
   Пока что все шло благополучно. К несчастью,  эта  обнадеживающая  пауза
была нарушена громким стуком хлопнувшей двери. Послышались  тяжелые  шаги.
Несомненно, это  был  мистер  Стоунли.  Кинни  сразу  не  понравился  шум,
поднятый им.
   Миссис Стоунли засуетилась.
   - Это мистер Стоунли, -  быстро  сказала  она  и  посмотрела  на  гостя
глазами, в которых сейчас были не только слезы, но и страх.
   Кинни встал, внутренне подобрался и, призвав  все  свое  самообладание,
приготовился к схватке.
   Крепко сложенный мужчина с  коричневым  квадратным  лицом,  на  котором
коротко остриженные усы подчеркивали плотно сжатые губы,  отчего  рот  его
казался жестким, медленно вошел в комнату. Внешне он выглядел  обычно,  но
чувствовалось, что этот человек, потеряв что-то очень дорогое, знает,  что
он никогда не найдет его. Сердце Хэла  Кинни  было  готово  открыться  для
него. Гарольду Вентворсу Кинни, маленькому беспокойному человечку, который
жил где-то внутри, не понравился взгляд вошедшего.
   - Аллан, дорогой... - начала нервно миссис Стоунли, - это... это мистер
Кинни... он пришел к нам поговорить... поговорить о Хью...
   - Хэл Кинни из "Дейли трибюн" и "Санди курир".
   Мистер Стоунли ничего не ответил. Он только повернулся, подошел к двери
и широко открыл ее.
   - Я вполне понимаю, мистер Стоунли, -  мягко  продолжал  Кинни,  -  вам
тяжело говорить о...
   - Вон!
   Кинни  не  понял,  действительно  ли  он  слышал  это  короткое  слово,
сказанное - нет, брошенное ему в лицо, - или он только прочел его на  лице
мистера Стоунли.
   - Я глубоко уважаю ваши чувства.  Лишь  сознание  долга  позволило  мне
вмешаться...
   - ВОН!
   На этот раз ошибки быть не могло. Ему угрожали. И вдобавок унижали его.
Кинни,  вспомнив,  кто  он,  призвал  на  помощь   чувство   оскорбленного
достоинства.
   - Вы разговариваете не с простым репортером, мистер Стоунли. Все, что я
хочу...
   Его резко прервали...
   - Все, что хочу я, это чтобы меня оставили в покое. Это мой  дом,  и  я
предпочитаю, чтобы вы находились вне его. Поэтому убирайтесь.
   - Вы отдаете себе отчет в том, что...
   Стоунли сделал шаг вперед. Лицо его было бледным, глаза  горели,  и  он
казался таким страшным, так сильно походил на опасного  сумасшедшего,  что
Кинни, который не так-то легко пугался подобного рода  людей,  сделал  шаг
или два назад.
   - Аллан, дорогой, - пролепетала жена.
   Один взгляд заставил ее замолчать. Стоунли опять  повернулся  к  Кинни.
Лицо его выражало что-то среднее между гримасой и насмешкой. Он вдруг стал
общительным.
   - Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу.  Я  всегда  считал  ее
глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я  знаю,  на  что  она
способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие
человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы  испытали  их  собственным
задом. Так вот, если вы _сейчас же_ не уберетесь, я сам  вышвырну  вас,  и
это не образное выражение, - я действительно вышвырну  вас  и  сделаю  это
_по-настоящему_. После того, как я  с  удовольствием  дам  вам  пинка,  вы
можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне все равно.
   - Мы не в Индии, - сказал не без достоинства Кинни.  Он  кивнул  миссис
Стоунли,  миновал  тяжело  дышавшего  ее  мужа  и  выбрался  на  улицу   в
мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в  котором  дышала  какая-то
своеобразная ирония.
   - Ну  как  вы  там  сладили?  -  приветливо  спросил  его  ожидавший  в
автомобиле парень.


   - Нет, к черту! Ехать на этом  тихоходном  поезде,  который  отходит  в
Лондон в два часа ночи!
   Выброшенный  на  улицу  с  пустыми  для  Шаклворса  руками,   продолжая
переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на все, что угодно,
не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу.
   - Другого поезда нет, - заметил шофер, тупая жизнерадостность  которого
начала раздражать пассажира.
   - Все равно на нем я не поеду, - отрезал Кинни. - Послушай, а  ты  куда
собираешься ехать сейчас?
   - Откуда приехал утром. В Аттертон.
   - Где этот Аттертон и что это за город?
   - Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и
всяких плакатов вроде "Опасно!", "Не курить!", "Не  подходить!".  Вот  что
такое Аттертон.
   - Зачем эти плакаты? - раздраженно спросил Кинни, словно  плакаты  тоже
были посланы ему в испытание.
   - Там делают взрывчатку. Один окурок - и весь балаган полетит к  черту,
- весело объяснил паренек. - Порядочная дыра этот Аттертон.
   - Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель?
   -  В  "Стейшен  армс"  [привокзальная  гостиница  с  рестораном]  можно
получить бифштекс с картошкой,  пирог  с  яблоками,  сыр.  И  кровати  там
неплохие.
   - Тогда вези туда, - сказал Кинни устало. - В этот Аттертон.
   На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень  длинной
и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как  описал
его парень, и Кинни, не любивший  небольшие  промышленные  города,  мрачно
рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для  города  не
было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь  на  воздух  к  как
можно скорее. И "Стейшен армс" была... была настоящей  "Стейшен  армс".  В
начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот  гостиниц,  и
хотя иногда он  мог  проникнуться  сентиментальными  чувствами,  вспоминая
начало карьеры, его глаза никогда  -  и  сейчас  тоже  -  не  блестели  от
непролитых слез при виде какой-нибудь "Стейшен армс".
   В кафе обедало всего три человека. Двое  из  них  шумно  ели  за  одним
столом - они, несомненно, были коммивояжерами, - третий, казалось, приехал
в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он  был  занят
своим последним и самым худшим на земле  обедом.  В  щель  между  полом  и
дверью невыносимо дуло. Официант  страдал  от  гриппа.  Здесь  можно  было
получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, во  яблочного  пирога
не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем
в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе  стремительно  не
влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу.
   - Добрый вечер, Джордж, -  бросил  он  официанту.  -  Добрый  вечер,  -
поздоровался он с присутствующими и пристально посмотрел на Кинни. - Прошу
прошения, - начал он уже без стремительности, - вы, если  я  не  ошибаюсь,
мистер Кинни? - Взгляд его тоже переменился.
   - Да, моя фамилия Кинни.
   - Я так и думал. Вы не знаете меня,  но  я  вас  знаю.  Я  слышал  ваше
выступление на последнем ежегодном обеде нашего "Объединения  бережливых".
Я ради этого ездил в Лондон.
   - О, вы - журналист?
   - Журналист, - ответил молодой человек с  гордостью.  -  К  тому  же  я
местный корреспондент "Трибюн". Моя фамилия Чантон. - Он  достал  визитную
карточку и положил  ее  на  стол  перед  Кинни,  на  которого  несомненное
уважение молодого человека подействовало благотворно.
   - Вы обедаете здесь? Присаживайтесь ко мне.
   - Большое спасибо, мистер Кинни.
   - Выпьете?
   - Большое спасибо, но первым должен был бы  предложить  я  вам,  мистер
Кинни.
   - Как местный журналист?
   - Конечно, - засмеялся Чантон. - Его лицо  сияло  от  удовольствия:  он
сидит за одним столом с великим Хэлом Кинни, шутит с ним, смеется и  почти
уже выпивает.
   Кинни тоже был рад этому, он был рад отделаться от самого себя. Ехать к
Шаклворсу ему было не с чем. История Стоунли оказалась мыльным пузырем,  а
в этой унылой части мира он не  видел  даже  и  тени  большой  "гвоздевой"
статьи. Об этом он должен был после обеда позвонить Шаклворсу  и,  значит,
унизиться. Унизительным было и то, как он ушел из дома Стоунли. Весь этот)
проклятый день был полон унижений. И  для  Кинни  присутствие  Чантона,  в
глазах которого он был одним из полубогов, было просто удачей. Он  как  на
солнце  нежился  под  восхищенным  взглядом  внимательного  и   тактичного
Чантона. Он вновь почувствовал себя великим журналистом.  Он  еще  покажет
им.  И  он,  как  на  параде,  вовсю  демонстрировал  себя  перед  молодым
человеком.
   В конце концов оба они принадлежали к одной профессии, и беседовать  им
было легко и приятно. Сначала Кинни рассказал о  лондонских  журналистских
делах, затем Чантон, не нуждаясь в особом поощрении, рассказал  о  местных
журналистских делах. Он не жил постоянно в Аттертоне, но знал его хорошо и
дал Кинни обстоятельный отчет о политике его  представителя  в  парламента
(Аттертон был городом, имевшим  такого  представителя).  Какое-то  дело  -
Кинни так и не узнал, да и не  хотел  знать  какое,  -  связанное  с  этим
представительством, привело Чантона в Аттертон и до сих пор задержало его,
так как ему  было  необходимо  встретиться  с  чьим-то  советником  или  с
советником кого-то.
   Они перешли в курительную, где занялись виски, и Кинни дал  возможность
вести разговор  собеседнику,  надеясь,  что  обрывки  местных  новостей  и
сплетен подскажут ему тему для обзорной статьи или для "гвоздя", Несколько
раз он напоминал себе, что все еще не позвонил Шаклворсу,  но  каждый  раз
отыскивал объяснение и не подходил к телефону.
   В десять  часов  Чантон  сказал,  что  должен  "кой-куда  заглянуть"  и
встретиться с советником.  Он  обещал  освободиться  как  можно  скорее  и
вернуться. Кинни не был обречен на  одиночество,  так  как  в  курительной
основательно засели несколько человек. Пропустив несколько рюмок с  самого
начала вечера, он готов был  говорить  с  каждым  и  каждого  слушать.  Он
находился в том приятном  состоянии,  когда  рассудок  перестает  замечать
грубую действительность и старается  видеть  во  всем  только  приятное  и
красивое. Сам он себе казался  человеком  больших  возможностей.  В  любую
минуту может произойти что-нибудь удивительное.  И  он  был  готов  писать
знаменитые статьи Хэла Кинни.
   Сидящие в  курительной  услышали,  как,  сигналя,  промчалась  пожарная
команда. Все подошли к двери. В небе не было зарева, которое  указало  бы,
где горит.
   - Ручаюсь, ложная тревога, - сказал кто-то.
   - Хорошо, если ложная, - сказал местный житель.
   - Нет, люблю смотреть на пожары.
   - Только не в этом городе. Слишком опасно. Поэтому-то пожарники  всегда
начеку. Одна из лучших команд в Англии. Вот  эта,  что  сейчас  сигналила.
Заметили, с какой скоростью она проехала мимо? Куда они поехали? - спросил
он человека, который стоял, опираясь о стенку.
   - К концу канала.
   - Слышали, к концу канала? Туда, где делают все эти штуки.
   - Взрывчатку? - спросил Кинни, вспомнив, что ему рассказывал шофер.
   - Именно. Черт побери, а известно  ли  вам,  джентльмены,  там  столько
взрывчатки, что ее достаточно, чтобы полгорода провалилось в ад и вылетело
из него. Да-да. Я не шучу.
   - В таком случае торопитесь в погреб, да поживей!  -  крикнул  один  из
коммивояжеров и засмеялся.
   - Смейтесь. Но, уверяю вас, смешного в этом будет мало. Если  взорвется