утрам,  он  все-таки
поехал в Сити. Он был слишком озабочен поисками работы, слишком  устал  от
бесцельного ожидания того, как сложатся сами  по  себе  обстоятельства,  и
поэтому был рад чем-нибудь заняться.
   Контора сэра Эдуарда была темна и  молчалива  Когда  Чарли  позвонил  у
дверей с надписью "Бюро информации", ему открыл паренек лет  семнадцати  с
открытым ртом и множеством веснушек.
   - Могу я видеть сэра Эдуарда Каттерберда?
   Подросток наклонился к нему поближе.
   - Тронулся, - прошептал он.
   - Что? - не понял Чарли.
   - Свихнулся, - прошептал паренек с безграничным удовольствием.
   - Что ты несешь?
   К ним вышел тощий человек с бакенбардами и оттер подростка от Чарли.
   - В чем дело?
   - Могу я видеть сэра Эдуарда Каттерберда? - повторил Чарли.
   - По личному делу?
   - Да. Он сказал мне, чтобы я зашел к нему сюда.
   - Понятно. Но, простите, сэра Эдуарда Каттерберда здесь нет. Он... м...
м... У него тяжелое нервное заболевание. Его уже нет неделю, и мы  боимся,
что потребуются месяцы, много месяцев, прежде чем он придет в себя.
   Так вот что означало "тронулся"  этого  подростка!  Полоумного  беднягу
сэра Эдуарда увезли в сумасшедший дом. Вспомнив, как странно  рассуждал  в
тот вечер сэр Эдуард, Чарли решил, что удивляться  нечему,  но  он  был  и
удивлен и потрясен. И не потому, что он и здесь потерял надежду на работу.
Он просто думал о маленьком человечке и жалел его. Сошел с ума. Или сходит
с ума. Возможно, что в этом городе тысячи и тысячи людей, которые проходят
мимо него по улице, -  уже  сумасшедшие  или  сходят  с  ума.  И  он  стал
заглядывать с новым, жутким интересом в глаза прохожих.
   Он сделал открытие, которое до него сделали многие, кто впервые попадал
в Лондон, что если человек провел не очень интересно  будни,  то  и  вечер
субботы и воскресенье он проведет еще менее приятно. А  что  сейчас  могло
быть приятным для него? Работа на АКП уже не ждала его,  ему  не  помог  с
работой и сэр Эдуард, сейчас  сумасшедший,  его  затея  с  "Дейли  трибюн"
провалилась, и он ничего не узнал об  Иде  Чэтвик.  Эта  молодая  женщина,
откровенно признался он себе, не должна беспокоить его,  но  мысль  о  ней
тревожила его больше, чем  все  заботы  взятые  вместе.  Будущее  казалось
мрачным, а вечер субботы и воскресенье, проведенные в чужом  недружелюбном
городе, ничего не сделали, чтобы как-то скрасить его.
   В воскресенье, ускользнув от миссис  Баррагады,  хозяйки  и  полутемных
вонючих лестниц, Чарли бродил по городу, пока не  заболели  ноги.  В  этот
день вы, может быть, даже видели, как он, запыленный и озабоченный,  шагал
прихрамывая.


   Понедельник был совсем иным. Этот день и на вид и по содержанию казался
лучше прежних. К тому же от горничной пришло письмо, в котором она писала,
что после переговоров с некоторыми людьми, из  тех,  кто  кое-что  знал  о
таких делах, она считала, что лучше всего будет, если  Чарли  обратится  к
киноагентам,  нанимающим  людей  для  съемок.  Горничная  в  конце  письма
сообщала ему фамилии и  адреса  крупнейших  киноагентов,  после  чего  шла
подпись: "С уважением к Вам Ева Кенмор".
   Чарли  тотчас  попросил  судьбу  ниспослать  всяческие   блага   своему
настоящему другу Еве Кенмор.
   Письмо обнадеживало. Не надо только откладывать, надо сейчас же ехать в
агентство, хотя нет, надо ждать до второй половины дня. Утром будут судить
Кибворса.
   Чарли приехал в полицейский суд заблаговременно и  втиснулся  в  задние
ряды публики. Сначала слушались три дела  о  заключении  уличных  пари  на
скачки, о которых детективы, присяжные и судьи  говорили  так,  как  будто
пари было из одной категории с убийством. Послушать  их,  так  можно  было
подумать, что ни один  порядочный  член  общества  никогда  не  ставил  на
лошадь. Странная штука, подумал Чарли. Затем шло несколько дел о пьянстве.
Они слушались с удивительной быстротой и заканчивались  штрафами  от  пяти
шиллингов до шести фунтов семи шиллингов.
   Из важных дел дело Кибворса  слушалось  первым.  Как  Чарли  и  ожидал,
Кибворс не выглядел расстроенным и огорченным. Чарли  он  не  заметил,  но
улыбнулся женщине, которая сидела неподалеку от него. Очевидно,  это  была
та женщина, фамилию и адрес которой Кибворс дал ему, и Чарли не  терял  ее
из виду.
   В Аттертоне Кибворс  говорил,  будто  за  ним  была  слежка  детективов
Скотленд-Ярда, но на суде об этом не было упомянуто ни слова. Ничего  даже
похожего на это не было сказано, просто Кибворса обвиняли  в  поведении  в
один из прошедших дней, которое могло привести  к  нарушению  спокойствия.
Обвинение это, как показалось Чарли, в равной степени могло  относиться  к
любому присутствующему, но  только  не  к  обвиняемому.  Защищал  Кибворса
молодой юрист-коммунист с необычной бородой и тонким голосом, что сразу же
не понравилось судье. Оказалось, что обвиняемый уже два раза привлекался к
суду за это же самое преступление.
   Предоставили слово Кибворсу.  Он  встал  и  начал  говорить,  но  судья
прервал его.
   - Я признаю вас виновным в предъявленном вам обвинении, -  торжественно
провозгласил судья. Он был очень стар и, казалось, терпеть не мог заседать
в полицейском  суде  на  Норфолк-стрит,  терпеть  не  мог  своего  кресла,
судейского клерка, стряпчих, детективов и особенно  обвиняемых  и  поэтому
выглядел сердитым джентльменом, которого вытащили  из  постели  для  того,
чтобы всякие там размазни и наглые  нарушители  законов  отрывали  его  от
клуба.  -  Я  признаю  вас  виновным  в  предъявленном  вам  обвинении,  -
торжественно провозгласил он, и в  голосе  его  слышалось  даже  некоторое
удовольствие, - и обязан наказать вас. Вас наказывают не потому, и это  вы
должны понимать, что вы придерживаетесь определенных политических взглядов
и выражали их публично. Мы живем в свободной  стране,  в  которой  человек
свободен придерживаться тех взглядов, которые ему нравятся...
   - Сказал тоже, - прозвучал за спиной у Чарли чей-то негромкий голос.
   - ...А потому что после  того,  как  вы  были  дважды  предупреждены  и
осуждены ранее, вы продолжали вести себя так,  что  с  точки  зрения  -  и
правильной  точки  зрения  -  полиции  ваше  поведение  могло  привести  к
нарушению  спокойствия.  Приговариваю  вас  к   двум   месяцам   тюремного
заключения.
   Чарли отчетливо слышал, как женщина, которая была неподалеку  от  него,
тяжело вздохнула. Кибворс кивнул ей и улыбнулся, когда его  уводили.  Она,
протолкавшись через толпу, вышла  из  суда,  и  Чарли  вышел  за  ней.  Он
остановил ее здесь же, у суда.
   - Скажите, вы миссис Брукстен?
   - Да, - ответила она, стряхивая с ресниц слезы. У нее были карие глаза,
выступающие скулы. Она  была  похожа  на  иностранку,  хотя  говорила  без
всякого акцента. - Что вы хотите?
   Чарли рассказал о себе. Да, Кибворс говорил ей о нем.  Убедившись,  что
незнакомец из числа друзей, она заморгала еще чаще.
   - Послушайте-ка, - сочувственно сказал Чарли, - ему не повезло,  но  он
получил ровно столько, на сколько рассчитывал, и я не думаю, что  это  его
особенно угнетает. Два месяца  -  чепуха.  И  не  заметишь,  как  пройдут.
Пойдемте-ка лучше попьем чаю и потолкуем.
   Сидя за  чашкой  чаю  под  любопытными  взглядами  официанток,  которые
незамедлительно решили, что они  -  только  что  поссорившаяся  влюбленная
парочка, они устроили свои небольшие финансовые дела. Часть  денег  "Дейли
трибюн", тех денег, которые так  торжественно  вручил  ему  Шаклворс  ради
рекламного  хроникального  фильма,  сейчас   была   вручена   возлюбленной
коммуниста, заключенного в тюрьму Пентонвиля. Чарли засмеялся, подумав  об
этом.
   - Над чем вы смеетесь?  -  спросила  миссис  Брукстен,  у  которой  уже
просохли слезы.
   - Не беспокойтесь, не над вами, - ответил он. - А рассказать не  сумею.
Все запуталось.


   Сейчас, наконец-то, он узнает об Иде.
   Чарли осилил лестницу в конторе киноагентства. "Э, брат,  -  сказал  он
себе, - опять история с ожиданием". Комната ожидания, лестничная  площадка
и половина лестницы были заполнены ожидающими.
   - Похоже, что все эти кинодела одно ожидание, - поделился он с  высоким
пожилым человеком.
   - Простите, вы имеете отношение к кино?
   Чарли признался, что не имеет.
   - Я так и думал, так и думал, - продолжал его собеседник проникновенным
и торжественным тоном. - Иначе вы бы не сказали  "похоже".  Не  похоже,  а
определенно и несомненно одно сплошное ожидание. Надо ждать здесь или  еще
где-нибудь, пока тебя примут, ждать и  ждать.  Наконец  получаешь  работу.
Идешь в студию. И там ждешь, прежде чем  сыграешь  свое,  ждешь  и  ждешь.
Потом ждешь, когда тебе скажут, что ты больше не  нужен,  тогда  начинаешь
ждать другую работу. Единственное, чего  здесь  ждать  не  надо,  так  это
денег, которые ты заработал, - в этом кино идет впереди театра. А  так  бы
все это - прекрасная жизнь для восточного философа. Был бы получше климат,
так я бы сам стал йогом и созерцал бы собственный пуп.
   - И здесь всегда так много людей?
   - Нет, сегодня немного больше обычного. Говорят, требуется много  людей
для массовых  съемок  в  "Шепердз  буш".  А  вообще-то  это  немного.  Мне
приходилось видеть полную лестницу и на улице очередь метров на  тридцать.
Вы говорите, что пришли не сниматься?
   - Нет, не сниматься. Мне надо узнать, есть ли  в  студии  адрес  одного
моего приятеля.
   - Ах чудак, чего же вы стоите здесь. Так и простоите целый день.  Идите
прямо в бюро и спросите девушку, есть ли у нее адрес. Если вы будете здесь
ждать, когда подойдет очередь, ваш приятель умрет  от  глубокой  старости,
прежде чем вы узнаете, есть ли у них его адрес или нет. Да,  прямо  в  эту
дверь. Не стоит, не стоит благодарности.
   Сначала девушка, которая, казалось, устала видеть  вокруг  себя  людей,
даже не хотела слушать его.
   - Ждите своей очереди.
   - Послушайте...
   - У нас такое правило. Без очереди не принимают никого,  если  не  было
назначено раньше.
   - Но меня не надо принимать, - возразил Чарли.
   - Я даже не имею права записать вашу фамилию.
   - А я и не хочу, чтобы вы ее записывали. Только послушайте  минутку.  Я
пришел сюда не для того, чтобы получить работу. Я не киноартист. И не буду
киноартистом, даже если бы вы мне стали предлагать это.
   - О! Тогда другое дело, - радостно  сказала  девушка,  словно  ей  было
ужасно приятно встретить еще одно человеческое существо вместо еще  одного
киноактера. - Что вы хотите?
   - Меня направили сюда, - начал Чарли, считая,  что  так  будет  звучать
более важно и официально, -  чтобы  навести  справку  о  молодой  леди  по
фамилии Ида Чэтвик. Возможно, она обращалась к вам и оставила свой адрес.
   Девушка достала толстую книгу, полистала ее и затем откуда-то  извлекла
небольшую фотографию Иды.
   - Эта девушка?
   - Эта, - подтвердил Чарли. Сердце его забилось  так,  словно  произошло
нечто удивительно радостное. Он никогда бы не поверил,  что  способен  так
волноваться.
   - Я ее очень хорошо знаю, - пожаловалась девушка. - На  прошлой  неделе
она из меня душу вымотала. Никак не могла выпроводить ее. Это она получила
премию на конкурсе красоты? Из-за этого она такая и стала.
   - Вы знаете где она живет?
   - У нее уже два адреса, - ответила девушка тоном, как  будто  все,  что
связано с несчастной Идой, неизбежно рождало неприятности. -  Но,  похоже,
она сама не знает, где будет жить. Да, а второй  -  меблированные  комнаты
миссис Малиган, Стенлидейл-роуд, 25, Юго-Западный район.
   - Дайте я запишу! - воскликнул Чарли. - И вот еще, где это? Знаете?
   - Где-то за Виктория стейшн [вокзал в Лондоне]. Я когда-то там жила. Но
теперь не живу.
   - Вы не знаете, она не снимается в кино?
   - Не знаю, но догадаться нетрудно. Если увидите ее, скажите, чтобы  она
оставила нас в покое.
   - Хорошо, скажу обязательно, - ответил Чарли уже у двери.
   В зале и на лестнице было все еще много ожидающих,  и  Чарли  с  трудом
выбрался на улицу. Хотя почти все, кто ждал, были очень  тщательно  одеты,
но в глазах у некоторых Чарли заметил  то  же  выражение,  что  у  жителей
Слейкби. Можно носить шляпу набекрень, можно аккуратно  сбивать  тончайшую
пыль с отглаженных брюк, но такое вот выражение в глазах говорит, что люди
уже на грани голода. Ну и жизнь!  Ждать,  ждать,  быть  отлично  одетым  и
всегда мучиться от сосущего голода.
   Было уже поздно, когда он отыскал  улицу  Стенлидейл-роуд,  застроенную
высокими домами. Дверь дома номер 25 давно не  красилась.  Окно  в  подвал
было разбито, и из него неслись звуки старого граммофона и запах  жареного
лука.
   Дверь открыла девушка такая маленькая и неряшливая, что она была больше
похожа на бездомного ребенка, чем на служанку.
   - Могу я видеть мисс Иду Чэтвик? - с бьющимся сердцем спросил Чарли.
   - Верхний этаж, направо, - бросил ему ребенок, оставив дверь  открытой.
- Она дома.
   По лестнице он почему-то не шел, а взбирался.  Добравшись  до  верхнего
этажа, он остановился, чтобы передохнуть, но не потому,  что  было  тяжело
дышать, а оттого, что он мог задохнуться от необъятной радости.
   Вот, по правую сторону, ее дверь.
   Но Чарли все стоял и не двигался: кто-то не то чтобы плакал за  дверью,
а всхлипывал. Странная нежность переполнила  его.  Он  постучал  в  дверь,
всхлипывания тотчас же  прекратились.  Он  постучал  еще  раз,  за  дверью
послышался шорох. Дверь чуть-чуть приоткрылась.
   - Кто там?
   - Это я. Чарли Хэббл. Вы помните меня?
   И вот он уже в комнате и смотрит на нее. Он видит, какая она несчастная
и жалкая, с опухшим от слез лицом, но она та девушка,  о  которой  он  все
время думал, которую столько искал.
   - Ай-я-яй, нельзя плакать, - сказал он нежно.
   Непроизвольно он развел руки, и вот она уже рядом  с  ним,  прижимается
лицом к его плечу и горько плачет, а он только крепче прижимает ее к  себе
и неумело успокаивает.
   Пока он ее так растерянно держал, ему вдруг  стало  все  ясно.  Он  уже
знал, что все ее грандиозные планы рухнули, он знал, что будет просить ее,
чтобы она стала его женой, и что, если он будет настойчив, она согласится,
он знал, что она  слабовольна  и  тщеславна,  что  она  легко  может  быть
недовольной, и что вообще она не та твердая трезвая девушка, которая могла
бы быть отличной женой для такого парня, как он, - он  все  это  знал,  но
нисколько об этом не заботился,  он  был  рад,  что  она  с  ним,  что  он
чувствует ее своей грудью. Путь, который они изберут, может легко привести
их к радостному, может захлестнуть волной бед, но это был путь его и ее, и
они или должны были его избрать, или отказаться жить. В эти секунды он  не
был слепым счастливым влюбленным. Он  был  мудрецом,  одним  из  тех,  для
которых вдруг в хаосе мгновенно открывается путь.
   - Я столько думала о вас...
   - Я думал о вас все время...
   - Я не знала, куда вы...
   - День за днем я искал вас, чтобы увидеть еще раз, прежде, чем уеду...
   - Это правда?
   - С самого первого дня. Только разве я мог подумать, что...
   - Даже трудно поверить, правда?
   - Очень трудно. А это правда, что вы...
   - Вы... Просто вы - это вы... И больше мне никого не нужно.
   - О! Повторите это еще. Я не был сам собой с  того  самого  дня,  когда
видел вас в последний раз...
   И,  конечно,  много-много  подобных  слов.  Сначала  слова  утонули   в
чувствах. Их руки, встретившись навсегда, были красноречивее.  Он  и  она,
наверное, были  -  а  они  так  и  думали  -  единственными  двумя  живыми
существами в громадном городе привидений.
   Но потом, после  чая,  как  они  говорили!  Они  рассказывали  о  себе,
ободряли друг друга, вспоминали, что делал тогда-то он, что  в  это  время
делала она. Они говорили, пока последний луч солнца не исчез из затихающей
пучины Стенлидейл-роуд, пока в нижней части  неба  не  зажглись  неистовые
огни торговых реклам, а в верхней  робкие,  но  непригодные  для  торговли
звезды, на которые они оба смотрели между грязными кружевными  занавесками
миссис Малиган, а миссис Малиган,  сидя  у  себя  в  подвале  за  бутылкой
портера, решала, не удвоить ли ей плату за  комнату  на  верхнем  этаже  с
правой стороны, потому что юная  леди,  которая  снимала  ее,  несомненно,
начала  древнюю  историю.  У  обоих  влюбленных  было  что  рассказать   о
перенесенных сражениях, но раны Иды были глубже.
   - Теперь, Чарли, я могу рассказать тебе все, - сказала Ида. - Раньше  я
не могла, потому что не знала, как ты относишься ко мне. Я плакала, потому
что не знала, что делать. Я думала, что лучше убить себя, открыть газ  или
сделать еще что-то такое. Ты скажешь, что прошло слишком  мало  времени  и
что поэтому я еще не узнала настоящих трудностей, но я  узнала,  Чарли,  и
это ужасно! Я не знала, что мне делать, не знала, что  делать!  Понимаешь,
Чарли, я надеялась на многое, когда получила премию. Ведь  ты  не  ругаешь
меня, не ругаешь? Ведь каждая на моем месте надеялась бы на многое, правда
ведь? Было же столько разговоров! А я  не  подхожу  для  съемок,  так  мне
сказали. Я потом столько плакала! Я старалась  найти  какую-нибудь  другую
работу и не могла. Я ходила из одного места в другое, пока  не  отчаялась.
Никто мне не предложил честной работы. За все время я не встретила никого,
кто бы отнесся ко мне по-дружески. Честные люди говорили мне прямо, что  я
не подхожу для съемок и что мне надо ехать домой. А другие - таких  ужасно
много - хотели только получить что им нужно, и я видела, что даже это  они
не хотят получить по-человечески. Понимаешь, Чарли, я никому из  них  была
не нужна. Ни одному. Это видно было по  их  глазам.  Я,  наверное,  видела
сотни таких глаз, как они смотрели на меня, и становилось  все  трудней  и
трудней. И я очень глупо поступила с деньгами, которые мне дали  вместе  с
премией. Я надеялась, что теперь у меня все пойдет хорошо, и  очень  много
истратила, почти все, на платья и всякие там другие вещи, и у  меня  почти
ничего не осталось. А домой, Чарли, я не могла ехать. Наверное, я все-таки
бы поехала, поехала бы, а не убила себя, потому  что  я  ужасная  трусиха.
После того как я получила премию, я относилась ко  всем  в  доме  свысока,
думала, что все теперь пойдет чудесно, и они бы  мне  этого  не  простили.
Если бы я поехала в Лондон просто искать работу, как другие девушки, тогда
было бы ничего, но я поехала не для этого,  понимаешь,  Чарли?  Меня  сюда
привезли, столько обо мне говорили, как будто я  была  бог  знает  кем,  а
потом вдруг все пропало. И никому до этого нет никакого дела, это ужасно -
никому нет дела. Понимаешь меня, Чарли?
   - Понимаю, - подтвердил медленно Чарли. - Это называется разочарование.
   - Это, как будто ты идешь на вечер и  думаешь,  что  встретишь  хороших
знакомых и друзей, и все будут рады тебе, а  потом  оказывается,  что  это
даже не вечер, никто тебя не знает и никому до тебя нет дела. Ах, Чарли! -
И она прильнула к нему.
   - А ты знаешь, что я еще больший неудачник, чем ты? - спросил он.
   - Чарли, не говори так - неудачник. Так всегда говорят в Пондерслее.  Я
даже сейчас слышу: "Да, она тоже неудачница". Поэтому-то я и боялась ехать
домой.
   - Ладно, Ида, забудем о неудачниках.  Я  хочу  сказать,  что  я  просто
рабочий,  у  которого  сейчас  нет  даже  работы.  История  с   геройством
кончилась. Не забывай этого.
   - Мне все равно, Чарли. Но ты ведь не простой рабочий. Ты и понимаешь и
умеешь больше. А теперь, - сказала она доверчиво  и  гордо,  -  ты  будешь
понимать и уметь еще больше. Правда?
   - Ты так думаешь? Он почувствовал, что в своих  собственных  глазах  он
уже немного вырос. И он смутно сознавал,  что  Ида,  сама  по  себе  очень
слабая, может быть сильной, когда будет с ним.
   Они придвинулись поближе друг к другу, тихо и нежно о чем-то поговорили
и  затихли.  Лондон,  до  которого  им  сейчас  не  было  дела,  продолжал
грохотать, как Ниагара. А какое им было дело до него