ала  горечь.  -  Я
сталкивалась с этим всю мою жизнь, просто  не  задумывалась  толком:  отец
вечно в отъезде, мать  занята  по  горло  городскими  делами  -  питанием,
отоплением, ликвидацией отходов, короче, всем, что мы привыкли получать на
дармовщинку. Только теперь до меня наконец-то дошло, что к  чему.  Женщины
для Города - слишком  большая  ценность,  чтобы  рисковать  ими,  выпуская
наружу. Они нужны здесь, в этих стенах, потому что они рожают детей  и  их
можно заставить рожать снова и снова. Зато  женщины,  которых  приводят  в
Город, произведя на свет ребенка, при желании могут потом уйти. - Опять та
же скользкая тема, но на сей раз Виктория не запнулась. - Знаю, что кто-то
должен работать  за  стенами  Города,  знаю,  что  эта  работа  связана  с
риском... но меня же ни о чем не  спросили! Лишь потому, что я женщина,  я
обречена сидеть в этих проклятых  стенах,  изучать  увлекательные  секреты
изготовления синтетической пищи и - рожать  и  опять  рожать,  как  только
сумею...
     - Ты что, не хочешь выходить за меня?
     - У меня нет выбора.
     - Большое спасибо.
     Она  встала  со  скамейки  и  гневно  шагнула  назад  к  лестнице.  Я
последовал за ней вниз и дальше по коридору, но  в  комнату  не  вошел,  а
остался в дверях. Она стояла, повернувшись ко мне  спиной,  и  смотрела  в
окно на узкий проулок между строениями.
     - Хочешь, чтобы я ушел?
     - Да нет... Войди и закрой дверь.
     Я послушался - она не шевельнулась. Наконец, предложила:
     - Давай я сварю еще чаю.
     - Свари.
     Вода в кастрюльке еще не успела остыть и через минуту вновь закипела.
     - Нас никто не заставляет жениться, - произнес я.
     - Какая разница - не ты, так кто-то другой. - Она обернулась  и  села
подле меня, держа в руках чашку с синтетическим пойлом. - Пойми, Гельвард,
я ничего не имею против тебя лично. Нравится нам это или  нет,  и  моей  и
твоей жизнью распоряжается система. Система  гильдий.  Тут  уж  ничего  не
попишешь.
     - Почему? Систему можно и изменить.
     - Но не эту. Она слишком крепко укоренилась. Гильдиеры закрыли  Город
на замок - по каким причинам, я, наверное, никогда не узнаю.  Только  сами
гильдиеры могли бы изменить систему, а они этого никогда не сделают.
     - Ты говоришь очень убежденно, - заметил я.
     - А я и впрямь убеждена в том, что говорю. Убеждена по очень  простой
причине. Ведь системой, которая управляет  моей  жизнью,  в  свою  очередь
управляет жизнь за стенами Города. И точно так же, как я никогда не  выйду
за эти стены, я никогда не смогу предпринять ничего,  чтобы  распорядиться
собой.
     - И все-таки ты могла бы добиться чего-то... через меня.
     - Ты же не хочешь говорить о себе.
     - Не могу.
     - Почему?
     - И об этом я тоже не вправе сказать.
     - Тайны! Кругом тайны!..
     - Если угодно, - согласился я.
     - И даже сидя здесь со мной, ты  связан  этими  тайнами  по  рукам  и
ногам.
     - А что мне делать? - ответил я попросту. - Меня  заставили  принести
клятву...
     И тут я осекся, вспомнив, что само существование клятвы  оговорено  в
ней  как  тайна.  Выходит,  я  уже  нарушил  ее  и  нарушил  так  легко  и
естественно, что это наверняка случалось не раз и раньше.
     Как ни удивительно, Виктория приняла мои слова совершенно спокойно.
     - Стало быть, система гильдий сама себя охраняет. Ну что  ж,  в  этом
есть свой резон.
     Я допил чай.
     - Наверное, мне лучше уйти.
     - Ты сердишься на меня? - спросила она.
     - Да нет. Просто...
     - Не уходи. Извини, что я не сдержалась... ты  тут  ни  при  чем.  Ты
сказал недавно, что с твоей помощью я смогу распорядиться  своей  судьбой.
Что ты имел в виду?
     - Да в общем-то сам не знаю. Быть может, у тебя как у жены  гильдиера
- а я рано или поздно стану им - появится больше возможностей...
     - Для чего?
     - Ну, как бы это сказать... для того, чтобы с  моей  помощью  уловить
смысл всей системы.
     - Но ты же дал клятву ничего не говорить мне.
     - Ах, да...
     -  Значит,  гильдиеры  все  предусмотрели  заранее.  Система  требует
сохранения тайны, иначе ей несдобровать.
     Откинувшись на кровать, она прикрыла глаза.
     Я был очень смущен  и  сердит  на  себя.  Прошло  всего  десять  дней
ученичества, а я формально уже заслужил смертный  приговор.  Странную  эту
логику было трудно принять всерьез, но  память  подсказывала  мне,  что  в
момент принесения клятвы угроза звучала вполне убедительно. Но главное - и
это усугубляло мое замешательство, - Виктория  невольно  усложнила  и  без
того неясные обязательства, принятые нами по отношению друг к другу. Я  не
мог не посочувствовать ей - и не в силах был ничего  изменить.  Я  еще  не
забыл  свою  собственную  жизнь   в   яслях   и   подспудное   раздражение
отлученностью от всего остального Города; а  уж  если  позволить  человеку
участвовать в городских делах, но лишь до определенного  предела,  который
ему никогда  не  переступить,  раздражение  не  только  сохранится,  но  и
неизмеримо возрастет. Однако проблема-то для Города никак не нова -  мы  с
Викторией не первые, кого женят тем же порядком. И до нас были другие, кто
наталкивался на  ту  же  преграду.  Неужели  все  они  попросту  принимали
систему, как она есть?..
     Я вышел из комнаты и направился в сторону яслей. Виктория  сидела  не
шевелясь.


     Едва я расстался с невестой, как противоречивые чувства,  одолевавшие
меня в ее присутствии, да и ее заботы, сразу же  отошли  на  задний  план,
зато, и с каждой минутой сильнее, меня стала терзать тревога о собственном
моем положении. Если принимать клятву всерьез,  то  оброни  Виктория  одно
слово любому встречному гильдиеру - и меня казнят. Мыслимо ли,  чтобы  мое
невольное клятвопреступление оказалось столь ужасным?
     Но может ли Виктория передать кому-нибудь то, что я ей  говорил?  Как
только я задал себе этот вопрос, первым моим побуждением было броситься  к
ней обратно и умолять о молчании - но это значило бы  лишь  придать  и  ее
негодованию и моему клятвопреступлению еще больший вес.
     Остаток дня я провел, лежа у себя на койке и мучительно  размышляя  о
создавшемся положении. Вечером поужинал в одной из  городских  столовых  и
был благодарен судьбе, что она уберегла меня от новой встречи с Викторией.


     А среди ночи Виктория пришла ко мне в каюту. Сквозь  сон  я  услышал,
как скрипнула дверь, а раскрыв глаза, увидел ее темный силуэт подле  самой
постели.
     - Кто тут?
     - Тсс... Это я.
     - Чего тебе?
     Я протянул  руку,  нащупывая  выключатель,  но  она  перехватила  мое
запястье.
     -  Не  надо  света.  -  Она  опустилась  на  край   постели,   и   я,
приподнявшись, очутился рядом с ней. - Извини меня, Гельвард. Вот  и  все,
что я хотела сказать.
     - Да ладно, чего уж там...
     Она рассмеялась.
     - Ты что, еще не проснулся?
     - Не знаю. Может, и сплю.
     Она склонилась ко мне, слегка подталкивая в грудь,  и  вдруг,  подняв
руки, сомкнула их у меня на шее, и я почувствовал на губах ее губы.
     - Не говори ничего, - шепнула она. - Просто мне очень  жаль,  что  мы
поссорились.
     Мы снова поцеловались, и теперь она обняла меня по-настоящему крепко.
     - Я чуть было сам к тебе  не  пришел,  -  признался  я.  -  Я  сделал
ужасную, непростительную ошибку. Я боюсь.
     - Чего?
     - Я сболтнул лишнего... сказал  тебе,  что  меня  заставили  принести
клятву. Ты была права -  гильдиеры  опутывают  посвященных  сетями  тайны.
Когда меня принимали в ученики, то заставили поклясться  во  многом  и,  в
частности, в том, что я никому не скажу о существовании самой клятвы. А  я
сказал тебе - и, значит, нарушил ее...
     - Не все ли равно?
     - Кара за нарушение клятвы - смертная казнь.
     - Но сначала они должны еще узнать об этом.
     - А вдруг...
     - А вдруг я проболтаюсь? Но с какой стати?
     - Ну, откуда я знаю. Ты такое днем говорила, ты оскорблена, что  тебе
не  дали  распорядиться  своей  судьбой.  Я  думал,  ты  используешь   мою
неосторожность против меня.
     - До этой самой минуты я и не догадывалась, в чем дело. Да  и  теперь
промолчу. В конце концов, зачем жене предавать собственного мужа?
     - Ты все еще не раздумала выходить за меня?
     - Нет.
     - Хотя наш брак и решен против нашей воли?
     - Это хорошее решение, - сказала она.
     Потом мы перешли в комнату Виктории, и она спросила:
     - Ты расскажешь мне, что делается за стенами Города?
     - Да не могу я!
     - Из-за клятвы?
     - Вот именно.
     - Но ведь ты уже нарушил ее. Какая теперь разница?
     - Да и рассказывать, в сущности, нечего, - заявил я.  -  Десять  дней
надрывался на черной работе, а к чему, зачем - сам толком не знаю.
     - А что это была за работа?
     - Виктория, не надо... не выспрашивай меня.
     - Ну ладно, расскажи мне про солнце. Почему тем, кто заперт в Городе,
не разрешают смотреть на него?
     - Понятия не имею.
     - С ним что-нибудь не в порядке?
     - Да нет, не думаю...
     Виктория задавала мне вопросы, какие я должен был бы задать себе сам,
но не задал. В сумбуре новых впечатлений у меня не оставалось время на то,
чтобы запомнить, что именно я видел, не говоря уже о том, чтобы  осмыслить
увиденное. Но как только эти вопросы  были  поставлены  передо  мной,  они
потребовали ответа - а был ли у меня ответ? Может, с солнцем действительно
что-то не ладно и это угрожает безопасности Города? А если так, то  угрозу
не следует разглашать? Но я же видел солнце своими глазами, и...
     - Да нет, с солнцем все в порядке, - ответил я. - Только выглядит оно
не так, как я думал...
     - Солнце - шар.
     - Ничего подобного. Или, по крайней мере, оно не похоже на шар.
     - А на что оно похоже?
     - Мне наверняка не следовало бы говорить об этом.
     - Раз уж начал, продолжай.
     - Да это, должно быть, и неважно.
     - Важно.
     - Ну, ладно. -  Я  уже  и  так  сказал  слишком  много,  но  что  мне
оставалось делать? - Днем его как  следует  не  разглядишь,  оно  чересчур
яркое. Но на восходе и на  закате  на  него  можно  смотреть,  хоть  и  не
подолгу. По-моему, оно имеет форму диска. Но это не просто диск,  и  я  не
нахожу слов, чтобы описать его. Понимаешь, из центра диска кверху и  книзу
торчит какое-то острие.
     - И острие тоже часть солнца?
     - В том-то и штука. Что-то вроде волчка. Только его трудно разглядеть
толком - солнце такое яркое даже в эти минуты. В прошлую ночь я  вышел  на
улицу, небо было ясное, светила луна. И представь,  луна  имеет  такую  же
форму. Но до конца ее было тоже не разглядеть - луна была неполная.
     - Ты не шутишь?
     - Я видел это своими глазами.
     - Ведь нас учат совсем по-другому.
     - Знаю, что по-другому, - ответил я. - Но что я видел, то видел.
     Больше я ничего не сказал. Виктория так и сыпала вопросами, но я ушел
от них, утверждая, что не знаю ответов. Тогда  она  предприняла  еще  одну
попытку выяснить характер моей работы, но я, сам не  знаю  как,  ухитрился
промолчать. Потом я, в свою очередь, стал  расспрашивать  о  ее  жизни,  и
мало-помалу мы ушли от опасной для меня темы. Конечно, ушли  не  навсегда,
но я по крайней мере выиграл время, чтобы подумать.
     Поутру Виктория приготовила завтрак, а  после  завтрака  забрала  мою
форму и унесла в стирку, оставив меня в комнате  одного.  Воспользовавшись
ее отсутствием, я помылся и побрился,  а  затем  завалился  на  кровать  и
лежал, пока она не вернулась.
     Я вновь надел форму: она холодила и хрустела на сгибах, будто недавно
вовсе и не была закаменевшей вонючей  тряпкой,  в  какую  превратилась  за
десять дней работы вне Города.
     Мы провели вместе весь день, и Виктория вызвалась показать мне Город.
Он оказался обширнее и запутаннее, чем представлялось. В сущности, до  сих
пор я видел лишь жилые и административные строения,  а  оказывается,  было
еще и множество других помещений. Я поймал себя на  мысли,  что  здесь  не
трудно и заблудиться, однако Виктория  обратила  мое  внимание  на  планы,
вывешенные в определенных местах на каждом этаже.
     Было заметно, что планы не единожды переделывались,  а  один  из  них
буквально приковал меня к  себе.  Мы  находились  на  каком-то  из  нижних
уровней - и тут возле новенького, недавно вывешенного плана уцелел старый,
прикрытый листком прозрачной пластмассы. Заинтересовало меня прежде  всего
то, что надписи на плане были сделаны на нескольких  языках,  из  которых,
помимо английского, я узнал только французский.
     - А остальные что за языки? - осведомился я у Виктории.
     - Вот это немецкий и итальянский. А это, - она указала  на  необычные
вычурные знаки, - китайский.
     Я присмотрелся к плану внимательнее, сравнивая его с  новым,  висящим
по соседству. Некоторое  сходство  прослеживалось,  но  обращали  на  себя
внимание значительные изменения в планировке Города.
     - Но почему так много языков?
     - Мы происходим от группы людей разных национальностей.  По-видимому,
английский стал в Городе общепринятым языком тысячи миль назад - и все  же
так было не всегда. Моя семья, например, французского происхождения.
     - Да, наверное, - отозвался я.
     На том же уровне Виктория привела меня  на  фабрику  синтеза.  Именно
здесь из древесины и растительного  сырья  получали  заменители  белков  и
другие органические вещества. Здесь  стоял  резкий,  неприятный  запах,  и
люди, работавшие на фабрике, были в масках. Мы с Викторией быстро  перешли
в следующие  помещения,  где  велись  исследования  по  улучшению  состава
продуктов и их вкуса. Тут-то, как  еще  раз  подчеркнула  Виктория,  ей  и
предстояло работать.
     Позже она вновь принялась жаловаться на свои разочарования,  нынешние
и будущие. Но я уже был как-то подготовлен к этому  и  сумел  ее  утешить.
"Посмотри на свою маму, - говорил я, - она занята с утра до вечера, и  кто
посмеет утверждать, что ее жизнь лишена смысла..."  Пришлось  пообещать  -
под нажимом, - что я буду шире посвящать Викторию в свои дела, и еще, что,
став полноправным гильдиером, приложу все силы, чтобы  сделать  систему  в
целом более открытой. Все это вместе взятое, видимо, успокоило Викторию, и
вечер, а затем и ночь прошли в мире и согласии.



                                    7

     Мы с Викторией решили, что поженимся при первой же  возможности.  Она
взялась  в  течение  ближайшей  мили  выяснить,   какие   надо   выполнить
формальности; если удастся, хотелось бы  покончить  с  ними  в  дни  моего
следующего отпуска или, на худой конец, еще через десять дней. Но пока мне
предстояло вернуться к своей работе у Мальчускина.
     Едва  я  выбрался  из-под  городских  стен,  мне  бросились  в  глаза
перемены, происшедшие в мое отсутствие. В окрестностях Города не  осталось
никаких следов работы путевых бригад. Ни одной хижины-времянки, ни  одного
электромобиля в пунктах перезарядки, - не иначе, все они укатили вперед за
гребень. Но самой большой новостью для меня явились пять канатов на  земле
подле путей: они начинались от северной стены Города и исчезали за тем  же
гребнем. Пути охранялись: вдоль них выхаживали  взад  и  вперед  несколько
стражников.
     Заподозрив, что у Мальчускина сейчас дел невпроворот, я ускорил  шаг.
Едва я добрался до вершины, мои  подозрения  подтвердились:  в  отдалении,
там, где рельсы обрывались, суетилось  множество  людей,  особенно  вокруг
правого внутреннего пути. Еще дальше две,  если  не  три  бригады  рабочих
возились у каких-то металлических конструкций, но чем именно они заняты, с
такого расстояния не было видно. Я почти бегом устремился вниз под уклон.
     Расстояние оказалось даже большим, чем я предполагал:  самый  длинный
из рельсовых путей протянулся теперь на полторы мили с лишним. Солнце  уже
поднялось высоко, и, прежде чем разыскать Мальчускина с  его  бригадой,  я
порядком взмок.
     Сам Мальчускин почти не обратил на меня  внимания,  я  просто  скинул
форменную куртку и присоединился  к  остальным.  Нам  предстояло  дотянуть
правый внутренний путь до той же  отметки,  что  и  остальные,  но  задача
осложнялась тем, что нам попался участок  с  твердой  скальной  подпочвой.
Правда, отпадала нужда в бетонных основаниях, но каждую шпалу  приходилось
заглублять в грунт с огромным трудом.
     Я взял кирку со стоящего рядом грузовичка и  приступил  к  работе.  И
вскоре запутанные проблемы, с которыми я столкнулся  в  Городе,  отступили
куда-то далеко-далеко.
     В минуты отдыха я узнал от Мальчускина, что, не считая нашего участка
пути, все практически готово  к  перемещению:  опоры  установлены,  канаты
протянуты. Подведя меня к одной из опор, он показал  мне  стальные  балки,
вкопанные глубоко в почву как якоря; к балкам крепились толстые канаты. На
трех окончательно готовых опорах канаты были уже закреплены, на  четвертой
все шло к тому же, да и пятая была почти собрана.
     Гильдиеры, руководившие установкой  опор,  казались  взвинченными  до
предела, и я не мог не поинтересоваться у своего наставника,  что  бы  это
значило.
     - Время не ждет, - ответил он. - С предыдущего перемещения прошло уже
двадцать три дня. Если не произойдет ничего непредвиденного,  мы  проведем
новое  перемещение  завтра.  Значит,  двадцать  четыре  дня,  так?   Город
передвинется менее чем на две мили,  но  оптимум-то  переместился  за  это
время на две с половиной! Выходит, даже в лучшем случае мы окажемся еще на
полмили дальше от оптимума, чем в прошлый раз.
     - И этого нельзя наверстать?
     -  Наверное,  можно,  но  не  сразу.  Вчера  вечером  я  толковал   с
движенцами, - по их  мнению,  ближайшее  перемещение  должно  быть  совсем
коротким, зато потом  последуют  два  длинных.  Их  беспокоят  те  дальние
холмы...
     Он неопределенно махнул рукой в северном направлении.
     - А разве холмы нельзя обойти? - спросил  я.  Мне  чудилось,  что  на
северо-западе холмы вроде бы пониже.
     - В принципе можно, но кратчайший путь к оптимуму всегда лежит строго
на север. Любое угловое отклонение  означает,  что  придется  преодолевать
большее расстояние.
     Я не совсем понял Мальчускина, но  чувство  безотлагательности  нашей
работы начало захватывать и меня.
     - Одно хорошо, - продолжал наставник. - Завтра мы распростимся с этой
бандой мартышек. Разведчики обнаружили  на  севере  крупное  поселение,  и
тамошние жители отчаянно нуждаются в работе. Вот таких я  люблю.  Чем  они
голоднее, тем старательнее - в первую неделю по крайней мере.
     Работа шла весь день, да и вечером мы  вкалывали  до  самого  заката.
Мальчускин и другие гильдиеры-путейцы подгоняли рабочих все более злыми  и
забористыми ругательствами. Признаться, у меня не оставалось  ни  сил,  ни
времени хотя бы обернуться на ругань: гильдиеры и сами, и я вслед за  ними
трудились не покладая рук. К тому часу, когда мы добрались  до  хижины,  я
был совершенно измотан.
     Утром Мальчускин поднялся  ни  свет  ни  заря,  наказав  мне  вывести
Рафаэля и всю бригаду на работу так рано, как только получится. Прибыв  на
место, мы застали Мальчускина и трех других путейцев ожесточенно спорящими
с гильдиером, ответственным за канаты. Как мне и было велено,  я  поставил
Рафаэля с его подчиненными работать на путях, хотя спор  возбудил  во  мне
любопытство. Но Мальчускин, вернувшись,  не  обмолвился  на  этот  счет  и
словом,  а  с  яростью  набросился  на  очередной  рельс,  покрикивая   на
бригадира. Пришлось дожидаться неблизкого перерыва, чтобы выяснить, в  чем
дело.
     - Движенцы, черт их побери! - зло сказал он. - Им не терпится  начать
перемещение прямо сейчас, хотя пути еще не уложены.
     - Как же так?
     - А вот так. Мол, пройдет не меньше часа, прежде чем Город поднимется
на  гребень,  а  за  это  время  можно  докончить  последний  участок.  Мы
воспротивились их затее.
     - Почему?