м. Из-за  закрытых  дверей
доносился невнятный гул голосов. Заглянув в круглый  смотровой  глазок,  я
увидел школяров за партами. Всего три дня назад я сам сидел среди  них.  В
одном  из  классов  занимались  мои  бывшие  однокашники;  иным  из   них,
несомненно,  тоже  суждено  стать  учениками  верховных  гильдий,   но   в
большинстве своем они обречены исполнять в стенах Города  административные
обязанности. Меня  так  и  подмывало  войти  и  небрежно  выслушать  поток
обращенных ко мне вопросов, храня в ответ таинственное молчание.
     В яслях практиковалось совместное обучение, и в каждой комнате,  куда
я заглядывал через глазок, я прежде всего искал Викторию, но ее  нигде  не
было. Проверив один за другим все классы, я отправился  в  так  называемую
общественную зону: в столовую (оттуда доносился  приглушенный  шум  -  там
готовили обед), гимнастический зал (он был пуст) и, наконец, на  крохотную
открытую площадку, откуда виден был лишь кусочек синего неба над  головой.
Затем я попал в главный зал - единственное в яслях место,  предназначенное
для совместного отдыха и развлечений. В зале сидела группа мальчишек  -  с
двумя из них я учился вместе всего три дня назад. Они болтали между  собой
- обычное дело, когда группу оставляют без наставника для  самоподготовки,
- но как только меня заметили, я сразу же оказался в  центре  внимания.  В
общем, я таки влип в то самое положение,  какого  только  что  сознательно
избежал.
     Они желали знать, в какую гильдию меня приняли, чем я занимаюсь,  что
видел. Что вообще происходит, когда достигнешь возраста зрелости? Что там,
за стенами яслей?
     Смешнее всего, что я не смог бы ответить на большинство их  вопросов,
даже если бы был вправе нарушить клятву. Да, в течение двух последних дней
я кое-где побывал, кое-что повидал, но, по существу, так и не разобрался в
том, что видел.
     И я поневоле прибегнул - в точности как Джейз - к простейшему приему:
скрыть  то   немногое,   что   успел   узнать,   за   покровом   напускной
таинственности, а в крайнем случае  отшутиться.  Ребят  это,  естественно,
разочаровало, и хотя их интерес ко мне не угас, вопросы вскоре иссякли.
     При первой же возможности я покинул зал и сбежал из  яслей:  Виктория
здесь, очевидно, тоже уже не жила.
     Спустившись на лифте, я вновь  очутился  в  темном  пространстве  под
Городом и, идя меж путей, вышел на дневной свет.  Мальчускин  поторапливал
свою нерадивую бригаду, разгружавшую тележку  с  рельсами  и  шпалами,  и,
по-моему, даже не заметил, что я вернулся.



                                    5

     Дни медленно сменяли друг друга, и больше  мне  бывать  в  Городе  не
случалось.
     Я  понял  свою  ошибку:  едва  попав  к  путейцам,  я  слишком  рьяно
набросился на работу. Теперь  я  решил  следовать  примеру  Мальчускина  и
ограничивался  в  основном  ролью  надсмотрщика.  Лишь  иногда  мы  с  ним
включались  в  дело  и  помогали  рабочим.  Но  и  при   этом   труд   был
изнурительным, нескончаемо долгим, и я ощущал, как мое тело отзывается  на
новую нагрузку. Вскоре я почувствовал себя окрепшим, как никогда, кожа моя
побагровела под лучами солнца, и физический труд перестал казаться мукой.
     Единственное,  что  меня  теперь  по-настоящему   огорчало,   -   это
неизменная  синтетическая  пища  и  неспособность  Мальчускина   интересно
рассказать о том, какую роль играет наш труд  в  обеспечении  безопасности
Города. День за днем мы ишачили до позднего вечера, наскоро ужинали и  тут
же засыпали.
     Работа наша на путях к югу от Города была почти завершена.  В  задачу
бригады входило снять все пути, а затем воздвигнуть на  равном  расстоянии
от городских  стен  четыре  буфера-амортизатора.  Снятые  рельсы  и  шпалы
перевозили на север от Города и там укладывали опять.
     Как-то вечером Мальчускин спросил меня:
     - Сколько времени ты уже здесь пробыл?
     - Точно не знаю.
     - А если в днях?
     - Ну тогда семь дней.
     Он угадал: я действительно пытался вычислить время в милях.
     - Через три дня тебе положен краткосрочный отпуск. Проведешь два  дня
в Городе, а потом вернешься ко мне на новую милю.
     Я поинтересовался, как это он ухитряется измерять ход времени сразу и
в днях и в милях.
     - Чтобы пройти одну милю,  Городу  требуется  около  десяти  дней,  -
ответил он. - За год мы проходим примерно тридцать шесть с половиной миль.
     - Но Город неподвижен.
     - Это он сейчас неподвижен. Скоро тронется. И имей в виду,  мы  ведем
счет не фактически пройденному расстоянию, а тому,  какое  он  должен  был
пройти. Это расстояние зависит от положения оптимума.
     Я покачал головой.
     - А это что за штука?
     - Оптимум - это идеальное место для Города в  каждый  данный  момент.
Чтобы не отдаляться от оптимума, надо покрывать примерно одну десятую мили
в день. Об этом, очевидно, не может быть и речи -  мы  просто  пододвигаем
Город к оптимуму, как только можем и насколько можем.
     - И что, Город никогда не достигал оптимума?
     - На моей памяти никогда.
     - А где этот оптимум сейчас?
     - Мили на три впереди. Три мили -  расстояние  довольно  обычное.  До
меня на путях работал мой отец, и он мне рассказывал, что однажды  оптимум
обогнал их на десять миль. О большем отставании я никогда не слышал.
     - А что будет, если мы когда-нибудь достигнем оптимума?
     Мальчускин усмехнулся.
     - Будем по-прежнему выкапывать старые шпалы.
     - Почему?
     - Потому  что  оптимум  все  время  движется.  Впрочем,  мы  вряд  ли
достигнем оптимума, да это и не так уж важно.  Удержаться  бы  в  пределах
нескольких миль от него, и ладно. Могу сказать  и  по-другому:  обгони  мы
хоть чуть-чуть оптимум,  и  мы  позволили  бы  себе,  наконец,  хорошенько
отдохнуть.
     - А его можно обогнать?
     - Наверное, да. Учти вот что. Сейчас мы находимся довольно высоко над
уровнем моря. Чтобы забраться сюда, нам пришлось  карабкаться  вверх.  Это
было, когда здесь командовал мой отец. Взбираться вверх тяжелее, чем  идти
по равнине, на подъем уходит больше времени, вот мы и отстали от оптимума.
Если местность начнет понижаться, мы сможем катиться под уклон.
     - А есть шансы, что она начнет понижаться?
     - Спроси об этом у своих коллег-разведчиков. Это их кусок хлеба, а не
мой.
     - А здесь вокруг вся местность такая же?
     - Завтра я тебе покажу.
     Из того, что говорил Мальчускин, я понял далеко не все, но по крайней
мере одно мне стало ясно: как измеряется время. Мне было от роду  шестьсот
пятьдесят миль; это не значило, что Город  продвинулся  за  мою  жизнь  на
такое расстояние, но оптимум  переместился  ровно  на  шестьсот  пятьдесят
миль.
     Однако что же все-таки это за штука - оптимум?
     На следующий день Мальчускин сдержал свое  обещание.  Покуда  наемные
рабочие валялись в минуту очередного перерыва в глубокой тени у  городских
стен, Мальчускин вместе со мной поднялся на пологую возвышенность к западу
от Города. Отсюда были хорошо видны почти все ближайшие окрестности.
     В данный момент Город стоял в центре широкой котловины,  замкнутой  с
севера и юга двумя довольно высокими грядами холмов. На  юге  я  мог  ясно
разглядеть  следы  путей,  которые  мы  только  что  снимали,   -   четыре
параллельных  шрама,  оставленных  в  почве   шпалами   и   их   бетонными
основаниями.
     К северу от Города пути плавно взбегали на гребень холма. На путях  и
подле них почти никого не было - лишь какая-то тележка на батареях  лениво
ползла вверх по склону с грузом рельсов  и  шпал  и  с  усевшейся  на  них
бригадой рабочих. На гребне было, напротив, довольно  многолюдно,  но  что
там происходило, с такого расстояния понять было никак нельзя.
     - Хорошая местность, - заметил Мальчускин. И тут же  пояснил:  -  Для
путейца, во всяком случае.
     - Почему хорошая?
     - Ровная. Ни холмы,  ни  долины  не  доставляют  особых  хлопот.  Что
выводит меня из себя, так это пересеченная местность: скалы, реки или даже
леса. Вот одно из преимуществ того, что мы забрались высоко. Здесь  вокруг
очень старые скалы, силы природы давно сгладили их и растерли  в  порошок.
Только не напоминай мне про реки. Само это слово приводит меня в ярость.
     - Что плохого они вам сделали?
     - Я сказал, не напоминай мне про них. - Он добродушно хлопнул меня по
плечу, и мы двинулись к городу.  -  Реки  надо  пересекать.  Значит,  надо
строить мост, если, конечно, там уже нет построенного моста, но  что-то  я
таких уже построенных не припомню. Значит, надо  ждать,  пока  мост  будет
готов. А за задержки, как правило, ругают нас, путейцев. Но такова  жизнь.
Сложность еще в том, что отношение к рекам  у  всех  у  нас  двойственное.
Городу постоянно не хватает воды, и  если  мы  выходим  к  реке,  проблема
решается хотя бы на время. Но все равно приходится  строить  мост,  и  это
заставляет всех и каждого нервничать.
     Рабочие отнюдь не пришли в восторг, заметив, что мы возвращаемся,  но
Рафаэль все-таки сумел их поднять, и работа возобновилась.  Все  пути  уже
были сняты, и нам  оставалось  одно  -  соорудить  последний  амортизатор.
Стальная рама, поднятая над рельсами и  поперек  них,  покоилась  на  трех
стандартных бетонных основаниях. Рамы эти  устанавливались  на  каждом  из
четырех путей  с  тем  расчетом,  чтобы  удержать  Город,  если  он  вдруг
покатится назад. Поэтому они и располагались не на одной прямой, а уступом
в соответствии с неправильной формой  южной  городской  стены;  Мальчускин
уверял, что это дает достаточную гарантию безопасности.
     - Не хотел бы я, чтобы они когда-нибудь пошли в ход, - заявил  он,  -
но уж если Город покатится, они его удержат. Надеюсь, удержат...
     С возведением последнего  амортизатора  наша  миссия  вроде  бы  была
завершена.
     - Что дальше? - поинтересовался я.
     Мальчускин взглянул вверх, на солнце.
     - Надо менять базу. Передвинуть хижину да и бараки для рабочих за тот
гребень. Хотя уже поздновато. Не уверен, что мы управимся до ночи.
     - Можно отложить на завтра.
     - Я тоже так думаю. Дам-ка я этим лентяям несколько свободных  часов.
Им это придется по вкусу.
     Он сказал что-то Рафаэлю, а тот в  свою  очередь  обратился  к  своим
товарищам. И без перевода было ясно, как они восприняли  новость.  Рафаэль
еще не договорил до конца, как несколько человек уже повернули к баракам.
     - Куда это они?
     - К себе в деревню, надо полагать, - ответил Мальчускин.  -  Она  вон
там, - он показал на юго-запад, за гребень недальних  холмов.  -  Так  или
иначе, они вернутся. Работать им, понятное дело, не очень  хочется,  но  в
деревне на них поднажмут: ведь мы взамен предлагаем то, в чем  там  сильно
нуждаются.
     - Что же именно?
     - Блага цивилизации, - ответил он, цинично усмехнувшись. -  Ту  самую
синтетическую пищу, которая вызывает у тебя такое отвращение.
     - Им нравится эта бурда?
     - Не больше, чем тебе. Но это все же лучше, чем пустой желудок, а  до
нашего появления здесь они в большинстве своем просто-напросто голодали.
     - Все равно я не стал бы вкалывать с утра до ночи за  такую  баланду.
Безвкусная, жидкая, да и...
     - Сколько раз в день ты ел в Городе?
     - Три.
     - И все три раза тебе давали синтетическую пищу?
     - Нет, только два, - признался я.
     - Ну так  вот,  есть  люди,  и  эти  болваны  из  их  числа,  которые
прозакладывают душу за то, чтобы поесть хотя бы раз в сутки.  Насколько  я
знаю, работа, которую они выполняют для  меня,  -  это  еще  пустяки,  они
согласны на что и похуже...
     - Например?
     - Со временем сам узнаешь.
     Позже в тот же вечер, когда мы сидели в хижине, Мальчускин  продолжил
разговор на эту  тему.  Мне  стало  ясно,  что  он  отнюдь  не  так  плохо
осведомлен, как пытался уверить. Разумеется, он, как всегда, винил во всем
систему  гильдий.  Давным-давно  было  заведено,   что   традиции   Города
передаются  от  поколения  к  поколению   непосредственно   на   практике.
Считалось, что ученик постигает науку гильдиера куда прочнее, если  правда
жизни, лежащая в ее основе, будет усвоена не на теоретических занятиях,  а
на собственном опыте. Отсюда следовало, что я должен сам,  приноравливаясь
и ошибаясь, выяснить для себя суть работы путейцев  и  других  гильдиеров,
как и всю совокупность остальных факторов, жизненно важных для дальнейшего
существования Города.
     - Когда я сам был учеником, - говорил Мальчускин, - я строил мосты  и
выкапывал старые шпалы. Я работал с движенцами и ездил  в  седле  рядом  с
коллегами твоего отца. Я узнал на собственной шкуре,  как  нелегко  Городу
уцелеть, а потому хорошо понял, зачем нужен мой  труд.  Я  снимаю  пути  и
укладываю их заново не потому, что мне так уж  нравится  этот  процесс,  а
потому,  что  глубоко  сознаю  его  необходимость.   Я   путешествовал   с
меновщиками, видел, как они вербуют местное население, и  теперь  понимаю,
какие беды гнетут тех, кто работает под моим началом. Во всем вокруг много
неясного и загадочного - так, по крайней мере, кажется тебе сейчас. Но  со
временем ты сам убедишься, что каждый наш  шаг  направлен  к  тому,  чтобы
выжить, и что выжить очень и очень нелегко.
     - Я вовсе не против того, чтобы работать с вами, - вставил я.
     - Да я не о том. Я тоже вполне доволен твоей работой. Но заруби  себе
на носу: все,  что,  вероятно,  приводит  тебя  в  недоумение,  -  клятва,
например, - имеет определенную цель, и, видит бог, это разумная цель!
     - Значит, по-вашему, рабочие утром вернутся?
     - Надо полагать, да. И снова будут  плакаться  по  любому  поводу,  и
лодырничать, едва ты или я отвернемся, - но  это  тоже  в  порядке  вещей.
Иногда, впрочем, мне сдается...
     Я долго ждал, чтобы он докончил фразу, но он так больше ничего  и  не
сказал.  Заявление  было  очень  нетипичное:  чем-чем,  а  склонностью   к
философствованию Мальчускин не  страдал.  Мы  сидели  с  ним  наедине;  он
замолчал, и молчание это тянулось до тех пор, пока я не встал и не вышел.


     Утром Рафаэль вернулся, приведя  с  собой  большинство  из  тех,  кто
работал с нами накануне. Немногих, кто не явился, заменили новички - число
рабочих в бригаде не изменилось. Мальчускин приветствовал их как ни в  чем
не бывало и без проволочек стал командовать разборкой временной  хижины  и
бараков.
     Прежде всего из времянок вынесли всю  мебель  и  пожитки,  сложив  их
кучей в стороне. Сама разборка оказалась не  столь  уж  сложной:  строения
были  рассчитаны  на  быстрый  демонтаж.  Стены  скрепляли  болтами,  полы
разбирались  на  отдельные  щиты,  крыши  отвинчивались,  двери   и   окна
вынимались целиком, вместе с рамами.  В  общем,  на  то,  чтобы  разобрать
хижину или барак, уходило не больше часа, и к полудню  все  было  кончено.
Еще  в  разгар  работы  Мальчускин  куда-то  отлучился  и  вскоре  пригнал
грузовичок - аккумуляторный электромобиль. Мы сделали короткий  перерыв  и
поели, затем покидали в грузовичок столько панелей и досок, сколько он мог
вместить, и Мальчускин повел его вверх к холмам на севере. Рафаэль  и  еще
несколько человек поехали вместе с ним, прицепившись к бортам.
     До холмов оказалось не так-то близко. Постепенно приближаясь к путям,
Мальчускин поехал в гору вдоль линии. Гребень холма  прорезала  неглубокая
выемка шириной как раз на четыре пары  рельсов.  Тут  скопилось  множество
народу: одни расширяли выемку с обеих сторон кирками - по-видимому,  чтобы
громада Города прошла меж  двух  откосов,  -  другие  возились  с  ручными
бурами, высверливая лунки под  опоры  каких-то  стальных  рам  с  большими
колесами посередине. Пока что удалось установить лишь одну из рам,  и  она
торчала меж двух внутренних путей,  вытянутая  геометрическая  конструкция
непонятного назначения.
     Ведя грузовичок сквозь выемку, Мальчускин замедлил ход и с  интересом
приглядывался ко всему, что творилось вокруг. Он помахал  рукой  какому-то
гильдиеру, наблюдавшему за ходом работ, потом,  перевалив  гребень,  вновь
прибавил скорость. За гребнем открылся пологий склон к широкой  долине.  К
западу и востоку от долины, да и  на  дальнем  ее  краю  шли  новые  гряды
холмов, более высоких, чем оставшаяся за спиной.
     К моему удивлению, почти сразу за гребнем  пути  обрывались.  Вернее,
левый внешний путь тянулся вдаль примерно на милю, зато остальные три пути
обрывались через сотню  ярдов.  Правда,  две  бригады  рабочих  укладывали
рельсы дальше, но с первого взгляда было  ясно,  что  дело  пока  движется
медленно.
     Мальчускин все осматривался по сторонам. Близ нашего, западного  края
путей стояла кучка хижин, по-видимому жилища путейцев, что прибыли сюда до
нас. Грузовичок повернул в направлении хижин,  проехал  немного  дальше  и
наконец притормозил.
     - Так, пожалуй, ничего, - сказал Мальчускин. - К закату бараки должны
быть собраны.
     Я поинтересовался:
     - А почему бы не поставить их рядом с другими?
     - Предпочитаю избегать тесного соседства. Если разные бригады  начнут
общаться друг с другом, рабочие станут пить больше, а работать хуже.  Они,
конечно, все равно будут бегать друг к другу  на  досуге,  но  какой  прок
облегчать им это, поселив всех вместе?
     - Разве они не имеют права делать, что хотят?
     - Их наняли для работы. Для работы, понял?
     И, выбравшись из кабины, он тут же принялся орать на  Рафаэля,  чтобы
бригада приступила к сборке не мешкая.
     Грузовичок вскоре был разгружен, и,  оставив  меня  присматривать  за
сборкой, Мальчускин повел его назад за гребень, чтобы  привезти  остальных
людей и материалы.
     К закату сборка была почти завершена.  Последнее,  что  мне  поручили
сделать за смену, -  отогнать  грузовичок  к  Городу  и  подсоединить  его
аккумуляторы к сети для перезарядки. Я сел за руль, очень  довольный,  что
какое-то время проведу в одиночестве.
     Когда я въехал на гребень, работы уже прервались,  и  подле  странных
колес на рамах остались только два стражника  с  арбалетами,  перекинутыми
через плечо. Они не удостоили меня вниманием, и, миновав  их,  я  направил
грузовичок вниз по склону к Городу. Признаться, я удивлялся тому, как мало
вокруг  огней  и  как  с  приближением  ночи  мгновенно  прекратилась  вся
разнообразная дневная деятельность.
     Розетки для перезарядки аккумуляторов я нашел именно там, где говорил
Мальчускин,  но  к  каждой  из  них  было  уже   подключено   какое-нибудь
транспортное устройство, свободных мест не оказалось. Тут только  до  меня
дошло, что мой грузовичок вернулся в  этот  вечер  последним  и  свободную
розетку придется поискать. В конце концов я кое-как нашел ее  на  дальней,
южной стороне Города.
     Уже совсем стемнело, когда я кончил возиться с грузовичком, и  только
тут я сообразил, что мне предстоит  долгий  пеший  путь  назад,  притом  в
одиночку. Велико было искушение, не возвращаясь,  переночевать  в  Городе.
Ведь до каюты в яслях я добрался бы мигом... Но  тут  я  представил  себе,
какое выражение лица  будет  поутру  у  Мальчускина.  Одолев  сомнения,  я
обогнул Город, отыскал пути, ведущие на север, и зашагал обратно к холмам.
Один на равнине ночью - ощущение оказалось не из приятных.  Похолодало,  с
запада дул сильный ветер, который пронизывал мою тоненькую форму насквозь.
Впереди, на тусклом фоне облачного неба, я различал темный кант холмов.  В
выемке, вычерченной на горизонте, виднелись четкие контуры рам с колесами,
а подле них дозорной тропой по-прежнему вышагивали два стражника.  Едва  я
приблизился, меня окликнули:
     - Стой, ни с места! - Они и сами замерли, и  хотя  я  не  мог  ничего
разглядеть наверняка, инстинкт подсказывал мне, что арбалеты нацелились  в
мою сторону. - Кто таков?
     - Ученик гильдиера Гельвард Манн.
     - Что ты делаешь за чертой Города?
     - Работаю с путейцем Мальчускиным. Совсем недавно я проезжа