ивости  Гельвард
подумал, что ляжет все-таки одетым, хотя и поверх  мешка.  Кончилось  тем,
что он полез в палатку, не выждав назначенного себе срока.
     Свечи были зажжены. Женщины лежали по  своим  мешкам.  Не  говоря  ни
слова, Гельвард задул свечи и разделся в темноте, не  преминув  оступиться
при этом и неловко рухнуть навзничь. Забравшись в мешок,  он  долго  лежал
без сна. Виктория, казалось, осталась где-то за тысячи миль.



                                    6

     Когда он проснулся, уже совсем  рассвело,  и  после  тщетных  попыток
натянуть штаны  в  мешке  Гельвард  был  вынужден  вылезти  из  палатки  и
торопливо одеться снаружи. Запалив костер, он набрал воды и засыпал в  нее
синтетический чай.
     Здесь, на дне расселины, было уже тепло, и Гельвард задумался: что же
все-таки разумнее, двигаться без задержки дальше или отдыхать  весь  день,
как он обещал?
     Вода  закипела,  и  он  уже  прихлебывал   чай,   когда   в   палатке
зашевелились. Спустя миг оттуда выбралась Катерина  и,  будто  не  замечая
его, прошествовала мимо, к речке.
     Спустившись, она обернулась и, махнув ему рукой, позвала:
     - Иди сюда!
     Он не заставил себя упрашивать и спустился  вслед  за  ней.  В  своей
форме и подбитых железом ботинках он казался себе неуклюжим как медведь.
     - Будем плавать? - спросила она и, не дожидаясь ответа,  выскользнула
из рубашки и вошла в воду.
     Гельвард метнул настороженный взгляд на палатку:  нет,  остальные  не
появлялись. В одну секунду он содрал с себя одежду, и взметая тучи  брызг,
устремился вдогонку.
     Когда они наконец вернулись к палатке,  Росарио  с  Люсией  сидели  в
входа и ели желтую похлебку. Никто  не  проронил  ни  слова,  но  Гельвард
заметил, как Люсия понимающе улыбнулась Катерине.
     Через полчаса у малыша опять началась рвота. Росарио в тревоге  взяла
его на руки - и вдруг судорожно отдала  Люсии,  а  сама  поспешила  прочь.
Издалека, от речки, донеслись однозначные звуки - ее тоже рвало.
     - А тебе как? - спросил Гельвард у Катерины.
     - Ничего.
     Гельвард понюхал похлебку. Запах был  совершенно  обыкновенный  -  не
возбуждающий аппетита, но и не затхлый. Еще минуту  спустя  Люсия  в  свою
очередь стала жаловаться на боль в животе и сильно побледнела.
     Катерина встала и куда-то ушла.
     Гельвард был в отчаянии: видно,  теперь  им  не  оставалось  никакого
другого выхода, кроме возвращения в Город. Если пища пришла в  негодность,
просто не удастся довести экспедицию до конца.
     Минут через десять Росарио вернулась к палатке. Ослабевшая, мертвенно
бледная, она бессильно опустилась на землю в тени. Люсия дала ей попить из
фляги. Она и  сама  выглядела  неважно  и  держалась  за  живот,  а  малыш
продолжал орать. К чему-чему, а к такому повороту событий  Гельвард  никак
не был подготовлен и даже отдаленно не представлял себе, что предпринять.
     Он отправился на поиски Катерины - единственной,  кто  как  будто  не
пострадал. Искать долго не пришлось: он встретил ее в сотне ярдов вниз  по
речке. Катерина  возвращалась  в  лагерь  с  яблоками  в  руках  -  где-то
поблизости ей на глаза попалась дикая яблоня. Краснобокие яблоки выглядели
вполне спелыми, Гельвард попробовал одно на вкус.  Сладкое,  сочное...  но
тут он вспомнил  о  совете  Клаузевица.  Логика  требовала  признать,  что
Клаузевиц неправ, и тем не менее Гельвард, хоть и с неохотой, отдал яблоко
обратно Катерине. Она его и доела.
     Еще одно яблоко, самое спелое, они испекли  в  горячей  золе  костра,
размяли и по капельке скормили малышу. На этот раз пища не принесла вреда,
напротив, он загулькал и заулыбался. Росарио оказалась еще слишком  слаба,
чтобы подойти к нему; Катерина уложила малыша в гамачок, и он через минуту
заснул.
     Люсия сумела подавить тошноту, хотя острая боль в животе не проходила
все утро. Даже Росарио и та оправилась быстрее и тоже попробовала яблоко.
     Гельвард доел желтую синтетическую похлебку...  и  с  ним  ничего  не
случилось.


     Немного позже Гельвард вскарабкался наверх и  не  торопясь  пошел  по
краю расселины. Именно здесь и в  общем-то  недавно,  девять  миль  назад,
Город заплатил человеческими жизнями за то, чтобы пересечь ее. Все  вокруг
было знакомым, и хотя оборудование, использованное  для  постройки  моста,
потом разобрали и увезли, Гельвард живо вспомнил дни и  ночи  лихорадочной
спешки - они были совсем свежи в его памяти.
     Он вышел  к  тому  самому  месту,  где  висел  мост,  и  остановился,
пораженный: берега оказались вовсе не так далеко друг от друга,  как  были
тогда, да и сама расселина стала не такой глубокой. Не иначе, возбужденное
состояние,  в  каком  он  находился  в  те   дни,   преувеличило   размеры
препятствия, преградившего путь Городу.
     Да нет, пропасть несомненно _т_о_г_д_а_ была шире.
     Гельварду вспомнилось, что в момент, когда Город пересекал расселину,
рельсы на мосту достигали по  крайней  мере  шестидесяти  ярдов  в  длину.
Теперь в том же месте расселина сузилась до каких-нибудь двадцати ярдов.
     Он долго стоял, глядя на противоположный берег и  недоумевая,  откуда
взялось столь явное несоответствие между прошлым и  настоящим.  Потом  его
осенила идея.
     Мост возводили исходя  из  жестких  инженерных  требований;  Гельвард
отработал на строительстве опорных башен достаточно  смен,  чтобы  усвоить
крепко-накрепко, что башни по обе стороны расселины  ставились  на  строго
определенном расстоянии друг от друга -  Город  должен  был  пройти  между
башнями, не задев их.
     Расстояние это равнялось ста  тридцати  футам,  или  примерно  сорока
шагам.
     Гельвард отошел к яме,  оставленной  фундаментом  одной  из  северных
башен, и зашагал напрямик к яме-близнецу.  Он  насчитал  пятьдесят  восемь
шагов.
     На обратный путь у него ушло шестьдесят шагов.
     Он повтори опыт, стараясь шагать как можно шире. Пятьдесят пять.
     Стоя на краю расселины, он уставился на  речку  внизу.  С  предельной
ясностью ему помнилась  глубина  пропасти,  которую  пересекал  мост.  Дно
расселины казалось отсюда до ужаса глубоким, теперь обрыв опасной крутизны
превратился в откос, по которому было нетрудно спуститься к лагерю.
     Новая неожиданная мысль заставила его  отойти  на  север,  туда,  где
рельсы,  сбежав  с  эстакады,  вновь  соприкоснулись   с   почвой.   Следы
четырехколейного пути  сохранились  совершенно  отчетливо  -  параллельные
полоски шрамов тянулись до самого горизонта на севере.
     Если две башни резко отдалились друг от друга,  что  же  произошло  с
полотном?
     За долгие дни работы с Мальчускиным Гельвард заучил  наизусть  каждую
цифру, имевшую отношение  к  рельсам  и  шпалам.  Ширина  колеи  -  три  с
половиной фута, длина шпалы - пять. Довольно было одного взгляда на  шрамы
в грунте, чтобы заметить, что они превышают  норму.  Он  замерил  следы  -
грубо, на глазок, но и этого было достаточно, чтобы определить длину следа
в семь футов минимум; в то же время шрамы  оказались  значительно  мельче,
чем им положено  быть.  Но  как  же  так:  ведь  Город  использовал  шпалы
стандартной  длины,  и  ямы  под  их  основания  выкапывались  одинакового
размера...
     Для верности он обошел все  четыре  колеи.  Следы  от  шпал,  все  до
единого, были на два фута длиннее, чем следовало.
     И они лежали слишком близко друг к другу. Путейцы укладывали шпалы  с
интервалом в четыре фута, а отнюдь не восемнадцать дюймов, как здесь.
     Гельвард  провел  немало  времени,  повторяя  свои  измерения,  потом
спустился вниз, перешел речку вброд (она оказалась уже и мельче, чем  даже
сегодня утром, и взобрался на южный берег. Но и измерения на южном  берегу
дали тот же результат: шрамы, оставленные Городом, явно не соответствовали
норме.
     Озадаченный и не  на  шутку  встревоженный,  он  повернул  обратно  к
лагерю.


     Женщины чувствовали себя  и  выглядели  намного  лучше,  зато  малыша
вырвало еще раз. Впрочем, женщины, как они сами сказали,  не  ели  ничего,
кроме принесенных Катериной яблок. Гельвард разрезал одно яблоко пополам и
внимательно осмотрел мякоть. На вид ни малейшей разницы с  любым  яблоком,
какое он когда-либо ел. Ему снова захотелось  отведать  свежий  плод  -  и
снова он поборол свое искушение, передав яблоко Люсии.
     И тут его опять осенила идея.
     Клаузевиц  предупреждал,  чтобы  он  не  пробовал  местной  пищи:  он
горожанин, и для него она, надо полагать, вредна. Клаузевиц  говорил,  что
горожане могут употреблять местную пищу лишь вблизи оптимума, а здесь,  на
много миль к югу, это исключено. Он должен есть только то, что принесено с
собой, иначе заболеет.
     Но ведь женщины - не горожанки! Что, если они болеют именно от  того,
что кормятся городской пищей? Что, если для них все  наоборот:  они  могут
употреблять городскую пищу только в Городе, близ оптимума, а здесь нет?
     Гипотеза выглядела бы достаточно  логично,  если  бы...  если  бы  не
малыш. Ведь не считая капельки яблочного пюре, малыш не  пробовал  ничего,
кроме материнского молока. Уж оно-то не могло пойти ему во вред!..
     Вслед за Росарио Гельвард пошел взглянуть  на  малыша.  Тот  лежал  в
своем гамачке, обессилевший и  побуревший  от  слез.  Теперь  он  даже  не
плакал, а только слабо скулил. Гельварду  стало  от  души  жаль  крошечное
существо, но что он мог тут сделать, чем помочь?
     Как Люсия, так  и  Катерина  пребывали  в  отличном  настроении.  Обе
заговорили с Гельвардом, едва он выбрался из палатки, но он  молча  прошел
мимо и уселся у речки. Ему надо было без помех обмозговать новую идею.
     Малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока.... А  что,  если
здесь, вдали от  оптимума,  мать  стала  в  чем-то  другой?  Она  не  была
горожанкой, а малыш родился в Городе. Да, но что из того?  Какая  разница,
кто где родился, - ведь малыш-то, во всяком случае, родился от собственной
матери? Все эти рассуждения, должно быть,  сплошная  чушь,  и  все-таки...
оставалась доля вероятности, что они правильны.
     Вернувшись в лагерь, он приготовил чуточку синтетической пищи, развел
сухое молоко водой, заведомо принесенной из Города,  и  предложил  Росарио
покормить малыша. Она сперва отказалась, потом согласилась. Малыш поел - и
не срыгнул, а часа через два уже спал сладким сном.
     День тянулся медленно. У речки было безветренно и тепло, но  Гельвард
опять предался мрачным раздумьям. Ведь  если  его  гипотеза  верна,  то  и
женщинам нельзя больше есть городскую пищу. А впереди еще  миль  тридцать,
не менее, - на яблочках не проживешь...
     Рассказав подопечным, что у него на уме, он предложил им на ближайшее
время принимать синтетическую пищу самыми малыми дозами и  пополнять  этот
скудный рацион тем, что сыщется по дороге. Они ничего не поняли, но, пожав
плечами, согласились.
     А знойный день  все  тянулся...  и  беспокойное  состояние  Гельварда
мало-помалу передалось женщинам, хотя и очень своеобразно. Они  вели  себя
все  более  легкомысленно  и  игриво,  без  устали  высмеивая  его  форму,
действительно  неудобную  и  неуклюжую.  Катерина  заявила,  что  намерена
искупаться еще раз, и Люсия поддержала ее. Они разделись прямо у  него  на
глазах, ничуть не смущаясь и даже продолжая кокетничать. В конце концов он
тоже разделся и плескался с ними до изнеможения,  а  позже  к  купальщикам
присоединилась и Росарио - ее недоверие к Гельварду растаяло без следа.
     Остаток дня они провели, загорая возле палатки.


     Поутру Гельвард сразу почувствовал,  что  между  Люсией  и  Катериной
зреет конфликт на почве ревности, и свернул лагерь быстро, как только мог.
     Он повел женщин  через  речку,  вверх  по  откосу  и  дальше  на  юг,
придерживаясь, как и раньше, левого внешнего пути. Окружающий ландшафт был
ему хорошо знаком: они вступили в район, который Город  преодолевал  в  те
дни,  когда  ученик  Гельвард  Манн  проходил  свою  первую  практику  вне
городских стен. Милях в  двух  впереди  виднелся  тот  самый  гребень,  на
который Город тащился при первом перемещении, чему он был свидетелем.
     В середине утра они остановились отдохнуть, и тут Гельвард  вспомнил,
что всего в двух милях к западу расположено небольшое туземное  поселение.
Если бы там удалось достать еды, проблема питания женщин была  бы  решена.
Но как только он заикнулся об этом, возник вопрос, кому идти. Он бы  пошел
сам - как-никак, ответственность за успех экспедиции была возложена именно
на него, - но он нуждался в помощнице, поскольку не знал  языка.  Оставить
малыша на попечение одной из женщин и уйти втроем - на это он не  решался,
а если он выберет в спутницы  Катерину  или  Люсию,  у  оставленной  могут
появиться основания для ревности. В конце концов после долгих колебаний он
взял в сопровождающие Росарио и по реакции  остальных  понял,  что  сделал
разумный выбор.
     Они двинулись в направлении, указанном Гельвардом, и вскоре  вышли  к
деревне. После долгих переговоров с тремя крестьянами им дали сухого  мяса
и  каких-то  зеленых  овощей.  Все  завершилось  на  удивление  гладко   -
оставалось только гадать, к каким аргументам прибегла Росарио, -  и  через
час они вернулись к своим.
     Но по дороге, вышагивая следом за Росарио, Гельвард обратил  внимание
на некую странность, которой раньше он не замечал.
     Росарио была сложена чуть хуже подруг, лицо и плечи у нее казались не
просто округлыми, а, пожалуй, тяжеловатыми. Она была определенно склонна к
полноте, но полнота эта вдруг показалась Гельварду гораздо более заметной,
чем прежде. Он  присмотрелся  -  сначала  с  мимолетным  интересом,  потом
внимательнее: ткан на спине у  Росарио  натянулась,  будто  рубашка  стала
мала. Но ведь раньше рубашка была ей впору - одежду выдали в Городе  точно
по  размеру...  Гельвард  перевел  глаза  на  ее  брюки.  Да,  брюки  тоже
натянулись, но мало того  -  обе  штанины  волочились  по  земле.  Правда,
Росарио шла босиком, но она разувалась и накануне, и он что-то не  помнил,
чтобы брюки были ей настолько длинны.
     Он поравнялся с ней и зашагал рядом. И спереди то же  самое:  рубашка
натянулась, сплющивая грудь, а рукава стали несоразмерно длинны. Да и сама
Росарио словно потеряла в росте и казалась коротышкой, не то что вечером у
речки...
     Как только он присоединились к остальным, Гельвард заметил, что и  на
Катерине с Люсией одежда сегодня сидит иначе.  Катерина  завязала  рубашку
узлом на животе, а у Люсии, не пожелавшей расстегнуться, рубашка на  груди
расползлась между петлями.
     Гельвард старался выкинуть эти странности из головы, но чуть ли не  с
каждым новым шагом на юг они становились все  более  очевидными,  а  то  и
комичными. Росарио наклонилась над малышом - и  ее  брюки  лопнули.  Люсия
поднесла к губам флягу с водой - и у нее отлетела пуговица, а  у  Катерины
разлезлась по швам рубашка.
     Еще миля или даже чуть меньше - и Люсия потеряла сразу две  пуговицы.
Ее рубашка распахнулась сама собой, и она  по  примеру  Катерины  завязала
полы узлом на животе. Все три женщины подвернули  низки  брюк,  и  тем  не
менее каждый шаг причинял им явное неудобство.
     Миновав гребень, Гельвард выбрал место возле холма и  разбил  лагерь.
Сразу после еды женщины стащили  с  себя  остатки  одежды  и  забрались  в
палатку. Оттуда они принялись поддразнивать Гельварда: как там твоя форма,
скоро ли тоже расползется по швам? Гельвард сидел в  одиночестве  снаружи,
не испытывая ни желания спать, ни охоты коротать вечер в палатке.
     Малыш заплакал,  и  Росарио  вышла  наружу  приготовить  ему  поесть.
Гельвард заговорил с ней, она не ответила. Он наблюдал, как  она  разводит
сухое молоко; даже обнаженная, она не вызывала у него никаких  чувств.  Он
же видел ее нагишом только вчера - неужели она выглядела так же?  Конечно,
нет - она была почти одного роста с ним, а стала куда приземистей.
     - Скажи, Росарио, Катерина еще не спит?
     Росарио безмолвно кивнула и удалилась  в  палатку.  Спустя  мгновение
из-под полога показалась Катерина, и Гельвард поднялся на ноги.
     Они смотрели друг на друга при свете костра. Катерина молчала,  да  и
Гельвард не знал, что сказать. Она изменилась тоже. А тут и Люсия  вылезла
из палатки и встала рядом с соперницей.
     Теперь он убедился, что это не мираж. За день,  всего  за  один  день
женщины стали совершенно другими. Он оглядел их обеих с головы до ног. Еще
вчера стройные и гибкие, их тела сегодня  потеряли  форму  и  раздались  в
стороны, а округлившиеся большие головы вдавались в плечи.
     Соперницы подошли к нему вплотную и на  миг  застыли.  Из-под  полога
выглядывала Росарио, наблюдая за  интересной  сценой.  Он  видел  влажные,
зовущие губы Люсии, но сам словно оцепенел.



                                    7

     Наутро Гельвард не мог не заметить, что за  ночь  женщины  изменились
еще резче. Ростом ни одна из них не достигала теперь и  пяти  футов,  зато
болтали они между собой еще быстрее, чем прежде, и голоса у них стали  еще
выше.
     Ни одна не смогла втиснуть свои телеса  в  одежду.  Люсия  попыталась
было, но не смогла даже сунуть ногу в штанину и изорвала  рукава  рубашки.
Пришлось женщинам оставить одежду на месте ночевки  и  отправиться  дальше
нагими. Каждый час  вносил  в  их  облик  новые  и  все  более  чудовищные
перемены. Ноги у них укоротились настолько, что они семенили за ним мелким
шажками, и он то  и  дело  вынужден  был  останавливаться,  чтобы  они  не
отстали. К тому же он обратил внимание на необычность их походки: они шли,
отклоняясь назад, и это отклонение час от часу становилось  все  больше  и
больше.
     Они следили за ним с таким же ужасом, как и он за ними,  и  когда  он
решил дать им передохнуть и пустил по кругу флягу с  водой,  над  странной
группой нависла гнетущая тишина.
     Да  и  вокруг  все  изменялось  стремительно   и   необъяснимо.   Они
по-прежнему придерживались левого внешнего пути, но  следы  шпал  потеряли
четкость. Последний отпечаток, который Гельвард еще сумел признать, был не
менее сорока футов в длину, а в глубину  не  достигал  и  дюйма.  Соседний
путь, левый внутренний, скрылся из виду: просвет  между  путям  постепенно
увеличивался, пока не достиг  по  меньшей  мере  полумили  -  а  на  таком
расстоянии уже ничего не разберешь.
     Зато ямы от фундаментов канатных опор попадались все  чаще.  За  одно
утро экспедиция миновала двенадцать гнезд, и, по подсчетам  Гельварда,  от
цели их теперь отделяло всего девять.
     Но как он найдет эту цель - селение, откуда женщины родом? Окружающий
ландшафт был плоским и однообразным. Там, где они присели отдохнуть, почва
напоминала застывшую лаву. Он присмотрелся к  ней  внимательнее,  затем  с
силой провел пальцем,  оставив  неглубокую  бороздку;  грунт,  песчаный  и
сыпучий на вид, на поверку оказался плотным и вязким.
     Рост женщин теперь не превышал трех футов, а их  тела  исказились  до
неузнаваемости. Широченные, плоские  ступни  на  коротких  толстых  ногах,
бочкообразные туловища. Они стали карикатурно уродливыми; перемены,  какие
они претерпевали у него на глазах, и невнятное  щебетанье,  заменившее  им
голоса, буквально завораживали Гельварда.
     Не изменился только малыш. Насколько  Гельвард  мог  судить,  ребенок
оставался таким же, как и всегда. Но по сравнению с  матерью  он  выглядел
теперь непропорционально большим, и раскоряченная  фигурка,  откликавшаяся
на имя Росарио, взирала на него с невыразимым ужасом.
     Малыш был и остался горожанином.
     Точно так же, как Гельвард был рожден женщиной, временно переселенной
из деревни, так  и  ребенок  Росарио  оставался  порождением  Города,  его
частью. И какие бы метаморфозы ни происходили с женщинами и родным для них
пейзажем, ни самого Гельварда, ни малыша это не затрагивало.
     Гельвард не имел  ни  малейшего  понятия  ни  о  том,  как  объясн