лись нашему главе, дали обеты?
     - А какое ему дело? - спросила Джейн.
     - Понимаете, - немного замялся Деннистоун, - у нашего главы... или  у
тех, кому он подчинен...  старомодные  взгляды.  Он  бы  не  хотел,  чтобы
замужняя женщина приходила, не спросившись у мужа.
     - Что ж мне, спросить у Марка разрешения?  -  и  Джейн  неестественно
рассмеялась. Теперь она совсем ощетинилась. Все эти разговоры о властях  и
обетах были ей достаточно неприятны. Но чтобы ее посылали за разрешением к
мужу,  как  девочку,  которая  должна  "спроситься  у  мамы"!..  Сейчас  и
Деннистоун, и Марк, и какой-то глава, и этот индийский факир были для  нее
просто мужчинами, для которых женщина - все равно что ребенок или животное
("король  обещал  отдать  дочь  тому,  кто  убьет  дракона").  Она   очень
сердилась.
     - Артур, - сказала вдруг Камилла, - смотри, что-то горит. Это костер?
     - Да, наверное.
     - У меня ноги замерзли. Пойдем, посмотрим на него. Жаль,  у  нас  нет
каштанов.
     - Ой, правда, пойдем!.. - поддержала ее Джейн.
     Теперь на воздухе было теплее, чем в  машине,  пахло  листьями,  тихо
шуршали сухие сучья. Костер оказался большим, а в сердцевине его,  в  куче
листьев, разверзались сверкающие алые  пещеры.  Все  трое  довольно  долго
глядели на него и говорили о пустяках.
     - Вот что, - сказала вдруг Джейн. - С вами я  не  буду,  но  сон  вам
расскажу... если увижу.
     - Прекрасно, - согласился  Деннистоун.  -  Большего  мы  и  ждать  не
вправе. Разрешите попросить еще об одном.
     - Да?
     - Никому ничего не говорите.
     - Ну, конечно!
     Позже, в машине, Деннистоун сказал:
     - Надеюсь, сны не будут вас теперь мучить. Нет, я не  думаю,  что  их
вообще не будет. Просто вы теперь знаете, что с вами все  в  порядке,  что
все это действительно происходит. Конечно, дела страшные, но читаете же вы
о таких! В общем, я надеюсь, что вы их легче вынесете. Смотрите на  них...
скажем, как на новости, тогда - ничего.



                                6. ТУМАН

     Всю ночь (он почти не спал) и половину дня Марк думал о том,  решится
ли он снова пойти к Уизеру. Наконец, он собрался с духом  и  направился  к
нему.
     - Я принес эту форму, сэр, - сказал он.
     - Какую форму? - спросил ИО. Сегодня он был совсем иным. Рассеянность
осталась, вежливость исчезла. Казалось, что он спит или где-то витает,  но
сонное раздражение, сквозившее в его взгляде, могло вот-вот превратится  в
злобу. Улыбка стала иной, похожей на ухмылку, и Марку почудилось,  что  он
сам - мышка перед кошкой. ИО туманно повел речь о том, что Марк, насколько
он  понял,  от  работы  отказался,   о   каких-то   трудностях,   трениях,
опрометчивых поступках, о необходимой осторожности  -  институт  не  может
взять человека, который перессорился в первую же неделю буквально со всеми
- и, наконец,  о  каких-то  справках  "у  прежних  коллег",  подтвердивших
невыгодное мнение. Он вообще сомневался,  пригоден  ли  Марк  для  научной
работы. Однако, измотав его вконец,  он  бросил  ему  подачку:  неожиданно
предложил поработать на пробу сотен за шесть в  год.  И  Марк  согласился.
Более того, он даже попытался узнать, под чьим началом он будет, и  должен
ли он жить в Беллбэри.
     Уизер ответил:
     - Мне кажется, м-р Стэддок, мы с  вами  уже  беседовали  о  том,  что
гибкость  -  основа  нашей  институтской  жизни.  Пока  вы  не   научитесь
воспринимать свое дело, как э-э-э... служение, а не службу, я  бы  вам  не
советовал работать с нами. Вряд ли я уговорил бы совет создать  специально
для вас какой-то... э-э-э... пост, на котором вы бы трудились от сих и  до
сих. Разрешите на этом закончить, м-р Стэддок. Как я уже вам говорил, мы -
единая семья, более того - единая личность. У нас речи  быть  не  может  о
том, чтобы кому-то, простите, услужить, не считаясь с другими. (Я  вас  не
перебивал!..) Вам надо многому научиться, да,  да!  Мы  не  сработаемся  с
человеком, который настаивает на своих правах. Это, видите ли,  он  делать
будет, это - не будет!.. С другой стороны, я бы  очень  вам  советовал  не
лезть,  если  вас  не  просят.  Почему  вас  трогают  пересуды?  Научитесь
сосредоточенности. Научитесь щедрости, я  бы  сказал  -  широте.  Если  вы
сумеете избежать и разбросанности,  и  крохоборства...  Надеюсь,  вы  сами
понимаете, что до сих пор не произвели  приятного  впечатления.  Нет,  м-р
Стэддок, дискутировать мы не  будем.  Я  чрезвычайно  занят.  Я  не  трачу
времени на разговоры. Всего  вам  доброго,  м-р  Стэддок,  всего  доброго.
Помните, что я сказал. Стараюсь для вас, как могу. До свидания.
     Марку пришлось тешить себя тем, что, не будь он женат, он бы и минуты
не стал терпеть этих оскорблений. Таким образом он свалил вину на Джейн  и
мог спокойно думать, что бы он ответил, если бы не она... а, может, еще  и
ответит при случае. Немного успокоившись, он пошел в  столовую  и  увидел,
что награда за послушание не заставила себя долго ждать. Фея позвала его к
себе.
     - Ничего еще не накатал? - спросила она.
     - Нет, - ответил он. - Я ведь только сейчас твердо решил остаться. На
ваши материалы я взгляну после обеда... хотя, правду сказать,  еще  толком
не понял, чем должен здесь заниматься.
     - Мы люди гибкие, сынок,  -  утешила  его  мисс  Хардкастл.  -  И  не
поймешь. Ты делай, что велят, а к старику не лезь.


     В течение следующих дней набирали разгон несколько  событий,  которые
сыграли потом большую роль.
     Туман, окутавший и Эджстоу, и Беллбэри,  становился  все  плотнее.  В
Эджстоу говорили, что он "идет от реки", но на самом деле  он  покрыл  всю
середину Англии. Дошло до того, что можно было писать на  покрытых  влагой
столах; работали все при свете. Никто уже  не  видел,  что  происходит  на
месте леса, там только клацало, лязгало, громыхало, и  раздавалась  грубая
брань.
     Оно и к лучшему, что туман скрыл непотребство, ибо за рекой творилось
черт знает что. Институт все крепче стискивал  город.  Река,  еще  недавно
отливавшая  бутылочным,  янтарным  и  серебряным  цветом,  уже  не  играла
камышами и не ласкала красноватые корни деревьев, а текла тяжелым свинцом,
который иногда украшали радужные разводы нефти,  и  плыли  по  ней  клочки
газет, щепки и окурки. Потом враг перешел реку - институт закупил земли на
левом, восточном берегу. Представители ГНИИЛИ,  лорд  Фиверстоун  и  некто
Фрост, сразу сообщили Бэзби, что русло вообще отведут, и реки в городе  не
будет. Сведения,  конечно,  были  строго  конфиденциальными,  но  пришлось
немедленно уточнить, где же кончаются земли колледжа. У  казначея  отвисла
челюсть, когда он узнал, что институт  подступит  к  самым  стенам;  и  он
отказал. Тогда он и услышал впервые, что землю могут реквизировать; сейчас
институт ее купит и хорошо заплатит, а позже он просто ее отберет, цена же
будет номинальной. Отношения Бэзби с Фиверстоуном менялись во время беседы
прямо на глазах. Когда  Бэзби  созвал  совет  и  постарался  изложить  все
помягче, он сам  удивился,  сколько  ненависти  хлынуло  на  него.  Тщетно
напоминал он, что те, кто его сейчас ругает, сами  голосовали  за  продажу
леса; но и они тщетно ругали его. Колледж оказался в ловушке. На  сей  раз
он продал узкую полоску земли, самый  берег,  до  откоса.  Через  двадцать
четыре часа ГНИИЛИ сравнял землю: целый день рабочие таскали  через  реку,
по доскам, какие-то грузы, и накидали столько, что  пустая  глазница  окна
Марии Генриетты оказалась закрытой до половины.
     В эти дни многие прогрессисты перешли к  оппозиции;  те  же,  кто  не
сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей  враждебности.  Университет
воспринимал теперь брэктонцев, как единое целое, и обвинял  только  их  за
сговор с институтом. Это было несправедливо,  многие  в  других  колледжах
поддерживали институт в свое время, но  никто  не  желал  теперь  об  этом
вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: "Если бы  мы
отказались, это бы ничего не изменило", но никто ему не верил, и ненависть
к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его  сотрудников.  Бэзби  и
даже ни в чем неповинного ректора публично оскорбляли.
     Город, не особенно любивший университетских, на  сей  раз  волновался
вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в  Лондоне,  и  даже  в
Эджстоу почти не писали, но на этом дело не кончилось. Кто-то  на  кого-то
напал на улице; кто-то с кем-то подрался в кабаке.  То  и  дело  поступали
жалобы на институтских рабочих - и попадали в корзину. Очевидцы  печальных
сцен  с  удивлением  читали  в  "Эджстоу  телеграф",  что  новый  институт
благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с  жителями.  Те,
кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это -  сплетни.
Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.
     Однако, если в стычках можно было  сомневаться,  толчею  видели  все.
Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с  другом  в  баре  и  даже
протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми
кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть, тихие  дома  на
тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор  в
таком небольшом городке даже люди из соседних  местечек  казались  чужими;
теперь же повсюду мелькали  незнакомые,  довольно  противные  лица,  стоял
дикий шум, кто-то пел, кто-то вопил, кто-то ругался на северном наречии, а
то и по-валлийски или по-ирландски. "Добром это не кончится",  -  говорили
жители, а позже: "Так  и  кажется,  что  они  хотят  заварухи".  Никто  не
запомнил, когда и кем было высказано это мнение, а  также  другое:  "Нужно
больше  полицейских".  Только  тогда  газета  очнулась.  Появилась  робкая
заметка о том,  что  местная  полиция  не  в  силах  справиться  с  новыми
условиями.
     Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Может быть, думала  она,
Марк позовет ее к себе; может быть, он бросит "это" и вернется к  ней;  а,
может, надо уехать  в  Сент-Энн,  к  Деннистоунам.  Сны  продолжались,  но
Деннистоун оказался прав: стало легче, когда она  начала  воспринимать  их
как "новости". Иначе бы она  просто  не  выдержала.  Один  сон  все  время
повторялся: она лежит в своей кровати, а кто-то у ее изголовья смотрит  на
нее и что-то записывает. Запишет - и снова сидит тихо, словно доктор.  Она
изучила его лицо - пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и
он ее изучил, он ведь специально изучал ее. Когда это случилось  в  первый
раз, Джейн не стала писать Деннистоунам; и во второй откладывала до  ночи,
надеясь, что, не получая писем,  они  сами  приедут  к  ней.  Ей  хотелось
утешения, но никак не хотелось встречаться  с  их  хозяином  и  к  кому-то
присоединяться.
     Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих  пор  он
никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем  разобраться.
Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: "Сведу-ка я тебя
с капитаном". Вот так и получилось, что Марк стал работать бок о бок с  ее
помощником, капитаном О'Хара, красивым седым человеком,  сразу  сообщившим
ему, что он - хорошего рода и владеет поместьем в Кэстморт. В тайнах досье
Марк так и не разобрался, но признаваться в этом  не  хотел,  и  факты,  в
сущности, подбирал О'Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше
скрыть свое неведенье, Марк не мог  уже  говорить  о  том,  что  он  -  не
журналист. Писал он  и  впрямь  хорошо  (это  способствовало  его  научной
карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удавались. Печатали их
там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью - в газетах,
которые читают миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.
     Поделился он с О'Харой и денежными заботами.  Когда  тут  платят?  Он
что-то поиздержался... Бумажник сразу потерял,  так  и  не  нашел.  О'Хара
громко расхохотался.
     - Да вы попросите у заведующего хозяйством, - посоветовал он, - и  он
вам их даст.
     - А их потом с меня вычтут? - спросил Марк.
     - Молодой человек, - пояснил капитан, - у  нас  тут,  слава  богу,  с
деньгами просто. Сами их делаем.
     - То есть как? - удивился Марк, помолчал и добавил: -  Но  ведь  если
уйдешь, с тебя спросят...
     - Какие такие уходы? - изумился О'Хара. -  От  нас  не  уходят.  Один
только и был. Хинджест.


     К этому времени расследование  установило,  что  "убийство  совершено
неизвестным лицом". Заупокойную службу служили в Брэктонской часовне.
     Туман стоял тогда третий день, и был уже таким белым, что в нем гасли
все звуки, кроме перестука тяжелых капель и громкой  брани.  Пламя  свечей
поднималось прямо вверх, прорезая матовый шар светящегося тумана, и только
по кашлю да шарканью можно было понять, что народу в часовне много. Важный
и даже подросший Кэрри, в черном  костюме  и  черных  перчатках,  держался
ближе к выходу, сокрушаясь, что туман не дает вовремя привезти  "останки",
и не без удовольствия ощущая свою ответственность.  Он  был  незаменим  на
похоронах; сдержанно, горько, по-мужски, нес он утрату,  не  забывая,  что
ему, одному из столпов колледжа, нужно держать себя в руках. Представители
других университетов нередко говорили, уходя: "Да, проректор сам не  свой,
но держится он молодцом". Лицемерия в  этом  не  было:  Кэрри  так  привык
соваться в жизнь своих коллег,  что  совался  и  в  смерть.  Будь  у  него
аналитический ум, он бы обнаружил  в  себе  примерно  такое  чувство:  его
влияние и дипломатичность не могут повиснуть в воздухе просто от того, что
кто-то уже не дышит.
     Заиграл орган, перекрывая и негромкий  кашель,  и  громкую  брань  за
стеной, и даже тяжкие удары каких-то  грузов,  сотрясавшие  землю.  Как  и
предполагал Кэрри, туман мешал везти  гроб.  Органист  играл  полчаса,  не
меньше, прежде чем у входа  зашевелились,  и  многочисленные  Хинджесты  в
трауре, согбенные, сельского обличья, стали пробираться на оставленные  им
места. Внесли булаву, появились  бидли,  и  надзиратели,  и  ректор  всего
университета, и поющий хор, и, наконец, - самый  гроб  цветочным  островом
поплыл сквозь туман, который стал  еще  гуще,  мокрее  и  холодней,  когда
отворили двери. Служба началась.
     Служил каноник Стори. Голос его был еще красив, и красота была в том,
что сам он отделен от всех остальных и верой своей,  и  глухотой.  Ему  не
казалось странным, что он произносит такие слова над телом гордого старого
атеиста, ибо он не подозревал о его неверии. Не подозревал он и о странной
перекличке с голосами, вторившими ему  извне.  Глоссоп  вздрагивал,  когда
тишину прорезал вопль: "Трам-тарарам,  куда  ногу  суешь,  раздавлю!",  но
Стори невозмутимо отвечал: "Сеется в тлении, восстанет в нетлении".
     - Как заеду!.. - говорил голос.
     - Сеется тело душевное, - вторил Стори, - восстанет тело духовное.
     "Безобразие!.." - шептал Кэрри сидевшему рядом казначею.  Но  кое-кто
из молодых жалел, что нет Фиверстоуна - уж он бы поразвлекся!..


     Из  всех  наград,  полученных  Марком  за  послушание,  самой  лучшей
оказалось право работать в библиотеке. После  того  злосчастного  утра  он
быстро узнал, что доступ туда на самом деле открыт лишь избранным.  Именно
здесь происходили поистине важные беседы; и потому, когда  как-то  вечером
Фиверстоун предложил: "Пошли,  выпьем  в  библиотеке",  Марк  расцвел,  не
обижаясь больше на их последний разговор. Если ему и стало за себя немного
стыдно, то он быстро подавил столь детское, нелепое чувство.
     В библиотеке обычно собирались Фиверстоун,  Филострато,  Фея  и,  что
удивительно, Страйк. Марк был очень  доволен,  что  Стил  сюда  не  ходит.
По-видимому, он и впрямь обогнал его, или  обогнул,  как  ему  и  обещали;
значит, все шло по  плану.  Не  знал  он  тут  только  профессора  Фроста,
молчаливого человека в пенсне. Уизер - Марк  называл  его  теперь  ИО  или
"старик" - бывал здесь часто, но вел себя странно: ходил из угла  в  угол,
что-то напевая. Подойдя на минуту к остальным, он глядел на них  отеческим
взором и уходил опять. Являлся он и исчезал  несколько  раз  за  вечер.  С
Марком он ни разу не заговорил после той унизительной беседы, и Фея давала
понять, что он еще сердится, но "в свое время оттает". "Говорила  я  -  не
лезь!" - заключила она.
     Меньше всех Марку нравился Страйк, который и не  пытался  подделаться
под принятый здесь стиль "без дураков". Он не пил и не  курил.  Он  сидел,
молчал, потирая худой рукой худое колено, глядел печальными глазами то  на
одного, то на  другого  и  не  смеялся,  когда  все  смеялись.  Вдруг  его
что-нибудь задевало, обычно слова о "сопротивлении реакционеров"  -  и  он
разражался  яростной,  обличительной  речью.  Как  ни  странно,  никто  не
перебивал его, и никто не улыбался. Он явно был чужим, но что-то их с  ним
связывало, и Марк не мог понять - что же именно. Иногда Страйк обращался к
нему и говорил, к большой его растерянности, о воскресении. "Нет,  молодой
человек, это не исторический факт и  не  басня.  Это  -  пророчество.  Это
случится здесь, на  земле,  в  единственном  мире.  Что  говорил  Христос?
Мертвых воскрешайте.  Так  мы  и  сделаем.  Сын  человеческий  -  человек,
вставший в полный рост - может судить мир, раздавать вечную жизнь и вечную
гибель. Вы увидите это сами. Здесь, теперь". Все это было в высшей степени
неприятно.
     На  следующий  день  после  похорон  Хинджеста  Марк  решил  пойти  в
библиотеку сам (до сих пор его звали Фиверстоун или Филострато). Он сильно
робел, но знал, что в таких делах ложный шаг и в ту, и  в  другую  сторону
губителен. Приходилось рисковать.
     Успех превзошел его ожидания. Все были здесь и, не успел  он  открыть
дверь, как вся компания весело обернулась к  нему.  "Ессо!"  -  воскликнул
Филострато. "Он-то нам и нужен", -  сказала  Фея.  Марку  стало  тепло  от
радости. Никогда еще огонь не  горел  так  ярко,  и  запах  не  был  таким
пленительным. Его ждали. В нем нуждались.
     - Сколько времени у вас уйдет на  две  статьи,  Марк?  -  осведомился
Фиверстоун.
     - Всю ночь работать сможешь? - поинтересовалась Фея.
     - Бывало, работал, - ответил Марк. - А в чем дело?
     - Итак, - обратился ко всем Филострато, -  вы  довольны,  что  эти...
неурядицы становятся все сильнее?
     - То-то и смешно, - хмыкнул Фиверстоун. -  Наша  Фея  слишком  хорошо
работает. Овидия не читала: "...к цели стремитесь вместе".
     - Мы не могли бы остановить  их,  даже  если  бы  хотели,  -  добавил
Страйк.
     - О чем идет речь? - спросил Марк.
     - В Эджстоу беспорядки, - ответил Фиверстоун.
     - А... я, знаете, не следил. Что, серьезные?
     - Будут серьезные, - заверила Фея. - В том-то  и  суть.  Мы  намечали
бунт на ту неделю, а пока что брали  разгон.  Но  так,  понимаешь,  хорошо
идет... Завтра-послезавтра тарарахнет.
     Марк растерянно глядел то на  нее,  то  на  Фиверстоуна.  Тот  просто
корчился от смеха, и Марк почти машинально обыграл свое недоумение.
     - Ну, это нам знать не надо, - улыбнулся он.
     - Вы думаете, - ухмыльнулся Фиверстоун,  -  что  Фея  пустит  все  на
самотек?
     - Значит, мисс Хардкастл сама и действует? - спросил Марк.
     - Да, да, - закивал Филострато. Глазки у него блестели,  жирные  щеки
тряслись.
     - А что? - деланно удивилась Фея. - Если  в  какую-то  дыру  понаедет
сотня тысяч рабочих...
     - Особенно таких, как ваши, - вставил Фиверстоун.
     - ...заварухи не миновать, - закончила Фея. - Они  и  сами  цапались,
моим ребятам ничего и делать не пришлось. Но уж если ей  быть,  то  пускай
будет, когда нужно.
     - Вы хотите  сказать,  -  снова  спросил  Марк,  -  что  вы  это  все
подстроили? - Отдадим ему справедливость,  это  его  оскорбило,  и  он  не
старался этого скрыть, но лицо и голос сами собой подделывались под  общий
тон.
     - Зачем же так грубо! - поморщился Фиверстоун.
     - Как