о страшно за него. Марк  огляделся.
Нет, с ума он не сошел, все явно слышали то же самое, кроме  бродяги:  тот
был важен, как судья. И впрямь, бродяга речей не слыхивал и  разочаровался
бы, если  бы  "эти  самые"  говорили  понятно.  Не  пил  он  и  настоящего
портвейна; правда, тот ему не очень понравился, но он себя преодолел.
     Уизер не забывал ни на минуту, что в зале - репортеры. Само  по  себе
это было не очень важно.  Появись  что-нибудь  в  газетах,  легче  легкого
сказать, что репортеры напились.  С  другой  стороны,  можно  этого  и  не
делать: Джайлс давно ему надоел, и вот отличный случай с ним покончить. Но
сейчас дело было не  в  том.  Уизер  думал,  ждать  ли  ему,  пока  Джайлс
замолчит, или встать и вмешаться. Сцены он не хотел. Было бы  лучше,  если
бы Джайлс опустился на место сам.  Однако,  дух  уже  стоял  нехороший,  и
откладывать было опасно. Украдкой поглядев на часы, Уизер решил  подождать
две минуты и сразу понял, что ошибся.  Пронзительно-тонкий  смех  взмыл  к
потолку. Так. С какой-то дурой истерика. Уизер тронул Джайлса за  рукав  и
поднялся.
     - Кто какое? - возмутился Джайлс, но ИО тихо надавил на его плечо,  и
ему пришлось сесть. Уизер откашлялся. Он умел  сразу  приковывать  к  себе
взгляды. Женщина перестала визжать. Люди с облегчением зашевелились. Уизер
оглядел комнату, помолчал и начал.
     Он ждал, что обращенные к нему  лица  будут  все  умиротворенней,  но
видел иное. Вернулось напряженное внимание. Гости, приоткрыв рот, не мигая
глядели на него. Снова раздался визг, а за ним и еще  один.  Коссер,  дико
озираясь, вскочил и выбежал, свалив при этом стул.
     Уизер ничего  не  понимал,  ибо  слышал  свою  вполне  связную  речь.
Аудитория же слышала: "Дэди и лентльмены, все мы  обнимаем...  э-э...  что
нашего унижаемого рукоблудителя отразила...  э-э...  аспазия...  троизошло
трисворбное троисшествие. Как это ни граматично, я умерен, что..."
     Визжащая от хохота женщина вскочила, бросив  соседу:  "Вудвулу!"  Это
дикое слово и не менее дикое ее лицо привели соседа в бешенство. Он встал,
чтобы ей помочь, с той злобной вежливостью, которая в наше время  заменяет
оплеуху. Она закричала, споткнулась и упала  на  ковер.  Другой  ее  сосед
увидел это, взглянул на лицо первого и кинулся на него.  Вскочило  человек
пять; все орали. Какие-то молодые люди стали пробираться к  двери.  "Хилые
кости!.." -  воззвал  Уизер.  Он  часто  одним  властным  окриком  усмирял
аудиторию.
     Но  его   не   услышали.   Человек   двадцать   пытались   заговорить
одновременно. Каждый из них  понимал,  что  самое  время  образумить  всех
удачно найденным словом, и многоголосый бред наполнил комнату.  Из  людей,
имеющих вес, молчал только Фрост. Он что-то написал на бумажке, свернул ее
и отдал слуге.
     Когда записка попала к мисс Хардкастл, шум стоял страшный. Марку  это
напоминало большой ресторан в чужой стране. Мисс Хардкастл  стала  читать:
"Ловите позицию! Прочно! Прост."
     Фея знала и до того, что сильно пьяна. Пила же  она  не  без  цели  -
позже ей надо было спуститься к себе, вниз. Там была новая жертва, как раз
в ее духе - такая безответная куколка.  В  предвкушении  удовольствия  Фея
речей не слушала, а шум ее даже возбуждал.  Из  записки  она  поняла,  что
Фрост от нее чего-то хочет. Она  встала,  пошла  к  двери,  заперла  ее  и
положила ключ  в  карман.  Возвращаясь  к  столу,  она  заметила,  что  ни
странного незнакомца, ни священника-баска уже нет. Во главе стола боролись
Джайлс и Уизер. Она направилась к ним.
     Добралась она не скоро, ибо комната больше всего напоминала  метро  в
часы пик. Каждый пытался навести порядок и, чтобы  его  поняли,  орал  все
громче и громче. Фея заорала и сама. Она и дралась немало, пока  дошла  до
места.
     Тогда раздался оглушительный  треск,  а  затем,  наконец,  воцарилась
тишина. Марк увидел сперва, что Джайлс убит, и только потом, что в руке  у
Феи револьвер. Снова поднялся гвалт. По-видимому, все хотели прорваться  к
убийце, но только мешали друг  другу.  Она,  тем  временем,  стреляла  без
остановки. Позже, всю жизнь, Марк лучше всего помнил этот  запах  -  запах
выстрелов, крови и вина.
     Вдруг крики слились в единый  вопль.  Что-то  мелькнуло  между  двумя
длинными столами и исчезло под одним из них. Почти никто не видел  ничего,
кроме быстрой, огненно-черной полоски;  но  и  те,  кто  видел,  не  могли
объяснить, ибо кричали невесть что. Марк понял и сам. Это был тигр.
     Впервые за этот вечер все заметили, сколько  в  комнате  закоулков  и
закутков. Тигр мог быть где угодно. Он мог быть  в  глубокой  нише  любого
окна. В углу стояла большая ширма...
     Не следует думать, что все потеряли голову. Кто-то к кому-то  взывал,
кто-то шептал ближайшему соседу, пытаясь показать, как  выйти  из  комнаты
или спрятаться самим, или выгнать зверя из засады, чтобы  его  застрелили.
Но никто никого не понимал. Мало кто  видел,  что  Фея  заперла  дверь,  и
многие стремились к выходу, безжалостно прокладывая себе  путь.  Некоторые
знали, что эта дверь заперта, и яростно искали другую. В середине залы обе
волны встречались, что-то орали и  начинали  драться,  увеличивая  плотный
клубок мычащих и пыхтящих тел.
     Человек пять отлетело в сторону и, падая на  пол,  увлекло  за  собой
скатерть со всей едой и посудой. Из груды битого стекла и фарфора выскочил
тигр, так быстро, что Марк увидал только разинутую пасть и огненные глаза.
Раздался выстрел - последний. Тигр снова  исчез  из  виду.  На  полу,  под
ногами дерущихся, лежала какая-то окровавленная туша.
     Оттуда, где он стоял, Марк увидел перевернутое  лицо.  Оно  дергалось
довольно долго, и лишь когда оно затихло, он узнал мисс Хардкастл.
     Вблизи послышался рев, Марк обернулся, но увидел не  тигра,  а  серую
овчарку. Вела она  себя  странно  -  бежала  вдоль  стола,  поджав  хвост.
Какая-то женщина обернулась, открыла рот, но овчарка  кинулась  на  нее  и
мигом перегрызла ей горло. "Ай-ай", - заверещал Филострато  и  прыгнул  на
стол. На полу мелькнула огромная змея.
     Творилось  что-то  невообразимое.  Что  ни  миг,   появлялось   новое
животное, и лишь один звук вселял хоть какую-то надежду: дверь  взламывали
снаружи.  В  дверь  эту  въехал  бы  маленький  поезд,  ибо  зала  была  в
версальском стиле. Наконец, несколько  филенок  поддались.  От  треска  их
стремившиеся к  выходу  вконец  обезумели.  Обезумели  и  звери.  Огромная
горилла прыгнула на стол,  перед  тем  самым  местом,  где  недавно  сидел
Джайлс, и принялась бить себя в грудь.
     Дверь рухнула. За ней было темно. Из мрака  выполз  серый  шланг.  Он
повис в воздухе, потом спокойно сбил остатки дверных створок. Марк увидел,
как он обвился вокруг Стила (а может, кого  другого,  все  стали  на  себя
непохожи) и поднял его высоко в воздух.
     Так слон постоял немного - человек отчаянно извивался - бросил жертву
на пол и раздавил ногой. Затем он вскинул  голову,  вознес  кверху  хобот,
издал немыслимый рев и величаво  пошел  по  зале,  давя  людей,  еду,  как
деревенская девушка давит виноград.  Глазки  его  глядели  загадочно,  уши
стояли, и Марк ощутил что-то большее, чем страх.  Спокойная  царственность
слона, беспечность, с какой он убивал, сокрушали душу, как сокрушали кости
и плоть тяжелые ноги. Вот он, царь мирозданья, - подумал Марк, и больше не
думал ничего.


     Когда м-р Бультитьюд  пришел  в  себя,  было  темно  и  пахло  чем-то
незнакомым.
     Он не удивился и не огорчился. К тайнам  он  привык.  Заглянуть  там,
дома, в дальнюю комнату было для него так же интересно  и  страшновато.  К
тому же, пахло тут неплохо. Он унюхал поблизости еду и, что еще  приятней,
медведицу. Были здесь и другие звери, но это  его  не  трогало.  Он  решил
пойти к еде и к медведице; и только тогда он открыл, что с трех  сторон  -
стены, с четвертой - решетка.  Открытие  это  и  смутная  тоска  по  людям
ввергли  его  в  уныние.  Его  охватила  печаль,  ведомая  лишь  зверю   -
безутешная, непроглядная, которую не умеряют и проблески разума.
     Однако совсем неподалеку примерно так же томился  и  человек.  Мистер
Мэггс горевал, как горюют лишь простые люди. Человек образованный облегчил
бы душу размышлениями. Он стал бы думать, как же это такая гуманная с виду
идея - лечить, а не наказывать - лишает тебя на самом деле и прав, и  даже
мало-мальски точного срока. Но м-р Мэггс думал об одном:  сегодня,  в  это
самое время, он мог бы пить дома чай (уж Айви  да  приготовила  что-нибудь
вкусное!), а вот как обернулось... Сидел он тихо. Раз в две минуты по  его
щеке сползала большая слеза. Ему хотелось курить.
     Обоих  освободил  Мерлин.  Зал  он  покинул,  как  только  заработало
проклятье Вавилонской башни.  Никто  не  заметил  его  ухода,  лишь  Уизер
услышал ликующий возглас:
     "Кто слово Божье презрит, утратит и слово человеческое!"
     Больше никто не видел ни "переводчика", ни бродяги. Мерлин отправился
к узникам и зверям. М-ру Мэггсу он сунул записку: "Дорогой Том! Я надеюсь,
что ты здоров. Хозяин у нас очень хороший. Он говорит, чтобы ты шел  сразу
сюда, в усадьбу, в деревню Сент-Энн. Через город не ходи ни за что.  Выйди
на шоссе, тебя подвезут. У нас все хорошо. Целую тебя. Твоя Айви."  Прочих
пленников он пустил идти, куда хотят. Бродяга забежал на кухню, набил  как
следует карманы и ушел на волю. Путь его мне установить не удалось.
     Всех зверей, кроме  осла,  исчезнувшего  вместе  с  бродягой,  Мерлин
послал в залу. М-ра Бультитьюда он немного задержал. Тот узнал  его,  хоть
от него и пахло не так сладостно.  Мерлин  положил  руку  ему  на  голову,
прошептал что-то на ухо, и темное сознание преисполнилось восторга, словно
предвкушая запретную и забытую радость. Медведь потопал за волшебником  по
темным  переходам,  думая  о  солоноватом   тепле,   приятном   хрусте   и
увлекательных субстанциях, которые можно лакать, лизать и грызть.


     Марк почувствовал, что его трясут; потом  в  лицо  плеснула  холодная
вода. Живых людей в зале не было.  Свет  заливал  мешанину  крови  и  еды.
Обломки драгоценной посуды лежали рядом с трупами; и те, и другие казались
от этого еще гнуснее. Над ним склонился баскский священник.
     "Встань, несчастный", - сказал он, помогая  Марку  подняться.  Голова
болела, из руки текла кровь, но вообще он был цел. Баск налил ему  вина  в
серебряный кубок, но он в  ужасе  отшатнулся.  Тогда  незнакомец  дал  ему
записку: "Твоя жена ждет тебя в усадьбе, в Сент-Энн.  Приезжай  скорей.  К
Эджстоу не приближайся. Деннистоун." Он взглянул на незнакомца, и лицо его
показалось ему ужасным. Но Мерлин серьезно и властно встретил его  взгляд,
положил ему руку на плечо и повел к двери.  Они  спустились  по  лестнице.
Марк взял шляпу и пальто (чужие), и они вышли под звездное, холодное небо.
Было два часа  ночи.  Сириус  отливал  горьковато-зеленым  светом,  падали
редкие, сухие хлопья снега. Марк остановился.  Незнакомец  ударил  его  по
спине; она ныла потом всю жизнь при одном воспоминании. В следующую минуту
Марк понял, что бежит, как не бегал с детства - не от  страха,  а  потому,
что ноги сами его несут. Когда он сумел их остановить, он был  в  полумиле
от Беллбэри. Оглянувшись, он увидел в небе яркий свет.


     Уизер в зале не погиб. Он знал, где другая дверь, и  выскользнул  еще
до тигра. Понимал он  не  все,  но  больше,  чем  прочие.  Он  видел,  как
действует баск-переводчик, и догадался, что  силы,  высшие,  чем  человек,
пришли разрушить Беллбэри. Он знал, что смешивать языки  может  лишь  тот,
чьей  душой  правит  Меркурий.  Тем  самым,   свершилось   наихудшее:   их
собственные повелители ошиблись. Они  утверждали,  что  небесные  силы  не
могут перейти лунную орбиту. Вся политика их на том и строилась, что Земля
огорожена и оставлена на произвол судьбы. Теперь он знал, что это не так.
     Открытие это почти не тронуло его.  Для  него  давно  потеряло  смысл
слово "знать". От юношеской неприязни к грубому и низменному он постепенно
дошел до полного безразличия ко всему, кроме себя. От Гегеля он перешел  к
Юму, потом - к прагматизму, потом - через логический позитивизм - к полной
пустоте. Он хотел,  чтобы  не  было  ни  реальности,  ни  истины;  и  даже
неизбежность конца не пробудила  его.  Последняя  сцена  "Фауста"  -  дань
театральности. Минуты, предшествующие вечной гибели,  не  так  драматичны.
Нередко человек знает, что какое-то движение воли еще спасло бы его, но он
не может сделать так, чтобы знание это стало  для  него  реальным.  Мелкая
привычка к похоти, ничтожнейшая досада,  потворство  роковому  бесчувствию
важнее  в  этот  миг,  чем  выбор  между  полным  блаженством   и   полным
разложением. Он видит, что нескончаемый ужас вот-вот начнется, но не может
испугаться и,  не  двигая  пальцем  в  свою  защиту,  глядит,  как  рвутся
последние связи с разумом и радостью. Душа,  избравшая  неверный  путь,  к
концу его окутана сном.
     Живы были и Страйк, и Филострато.
     Они столкнулись в одном из холодных проходов, где уже не  был  слышен
шум побоища. Филострато сильно поранил правую руку. Разговаривать  они  не
стали - оба знали, что ничего не выйдет, но дальше пошли рядом. Филострато
думал выйти к гаражу и довести машину хотя бы до ближайшей деревни.
     Свернув за угол, они увидели  то,  чего  не  думали  больше  увидеть:
исполняющий  обязанности  директора  медленно  шел  к  ним,  что-то  мыча.
Филострато не хотел с  ним  идти,  но  он,  как  бы  сочувствуя  раненому,
предложил ему руку.  Филострато  открыл  рот,  чтобы  отказаться,  но  ему
удалось выговорить лишь бессмысленные слоги.  Уизер  крепко  взял  его  за
левый локоть, Страйк - за правый, пораненный. Дрожа  от  боли,  Филострато
пошел с ними. Но худшее было впереди. Он ничего не знал о темных эльдилах,
он верил, что Алькасан живет благодаря ему. Поэтому, несмотря на боль,  он
закричал от ужаса, когда его втащили к голове без всяких приготовлений.
     Тщетно пытался он объяснить, что так можно погубить всю  его  работу.
Однако, в самой комнате они стали раздеваться и разделись донага.
     Раздели и его. Правый рукав присох, но Уизер взял ланцет  и  разрезал
его.  Вскоре  все  трое  стояли  перед  Алькасаном  -  костлявый   Страйк,
Филострато - дрожащая гора сала и  непотребно  дряхлый  Уизер.  Филострато
охватил непередаваемый ужас: случилось то, чего случиться не могло.  Никто
ничего не делал ни с  трубками,  ни  с  кнопками,  но  голова  произнесла:
"Поклонитесь мне!"
     Он чувствовал, как его тащат по полу, кидают лицом  вниз,  поднимают,
кидают. Все трое кланялись, как заведенные. Почти последним, что он  видел
на земле, были пустые складки кожи, трясущиеся на  шее  Уизера,  словно  у
индюка. Почти последним, что он слышал, был старческий  голос,  затянувший
песню. Страйк стал вторить. К своему ужасу, он понял, что поет и сам:
     Уроборинда!
     Уроборинда!
     Уроборинда!
     Уроборинда, би-би-ба!
     Вдруг голова сказала: "Дайте мне еще одну голову".  Филострато  сразу
понял, зачем его волокут к стене. Там было  окошко,  заслон  которого  мог
падать быстро и тяжело. Собственно, это и был нож, но маленькая  гильотина
предназначалась для других целей. Они убьют его без пользы, против научных
правил. Вот он бы их убил совсем иначе - все  бы  приготовил  задолго,  за
недели, стерилизовал бы этот нож, довел бы воздух до  нужной  температуры.
Он прикинул даже, как повлияет на кровяное давление страх, чтобы подогнать
давление в трубках. Последней в его жизни была мысль о том, что  страх  он
недооценивал...
     Двое посвященных, тяжело дыша, посмотрели друг на друга. Толстые ноги
итальянца еще дергались, когда они вновь приступили к ритуалу:
     Уроборинда!
     Уроборинда!
     Уроборинда, би-би-ба!
     Оба  подумали  одно  и  то  же:  "Сейчас  потребует  другую".  Страйк
вспомнил, что Уизер держит ланцет. Уизер понял, что он  хочет  сделать,  и
кинулся на него. Страйк добежал до двери и  поскользнулся  в  луже  крови.
Уизер несколько раз ударил его ланцетом. Он  постоял  -  заболело  сердце;
потом он увидел в соседней комнате голову Филострато. Ему показалось,  что
хорошо бы ее предъявить той первой голове. Он ее поднял. Вдруг он заметил,
что в этой комнате кто-то есть. Дверь они закрыли, как же  так?  А  может,
нет? Они шли, вели Филострато... кто их знает... Осторожно,  даже  бережно
он положил свою ношу на пол и сделал  шаг  к  разделяющей  комнаты  двери.
Огромный медведь стоял на пороге. Пасть его была  открыта,  глаза  горели,
передние лапы он распростер, словно открыл объятия. Значит, вот этим  стал
Страйк? Уизер знал, что он - на самой границе мира,  где  может  случиться
все. Но и теперь это его не очень трогало.


     Никто не был в эти часы спокойнее,  чем  Фиверстоун.  О  макробах  он
знал, но такие вещи его не занимали. Знал он и то, что план  их  может  не
сработать, но был уверен, что сам спасется вовремя. Ума своего он ничем не
тревожил, и голова у него была ясная. Не мучила его и совесть:  он  никого
не погубил, кроме тех, кто вставал на его пути, никого не  надувал,  кроме
тех, кем мог воспользоваться, и испытывал неприязнь лишь к  тем,  кто  его
раздражал. Еще давно, почти в начале,  он  понял,  что  здесь,  в  ГНИИЛИ,
что-то идет не так. Теперь оставалось гадать, все тут  рухнуло,  или  нет.
Если все,  надо  вернуться  в  Эджстоу,  где  он  всегда  защищал  от  них
университет. Если не все, надо стать человеком, который в последний момент
спас Беллбэри. А пока надо подождать. Ждал он долго. Вылез  он  в  окошко,
через которое подавали горячие блюда, и наблюдал из него за побоищем.
     Нервы у него были в полном порядке, а если какой-нибудь зверь подошел
бы поближе, он успел бы опустить заслонку. Так он и стоял,  быть  может  -
улыбался, курил одну сигарету за другой  и  барабанил  пальцами  по  раме.
Когда все кончилось, он сказал: "Да, черт меня  возьми!.."  Действительно,
зрелище было редкое.
     Звери разбрелись, и можно было  наткнуться  на  них  в  коридоре,  но
приходилось рисковать. Умеренная опасность  подбадривала  его.  Он  прошел
через дом, в гараж. По-видимому, надо было  немедленно  ехать  в  Эджстоу.
Машину он найти не мог: должно быть, ее украли. Он не рассердился, а  взял
чужую. Заводил он ее довольно долго. Ночь стояла холодная, и  он  подумал,
что скоро пойдет снег. Впервые за эти часы он поморщился  -  снега  он  не
любил. Тронулся в путь он около двух.
     Ему показалось, что сзади кто-то есть. "Кто там?" - резко спросил  он
и решил посмотреть. Но, к большому его  удивлению,  тело  не  послушалось.
Снег уже падал. Фиверстоун не мог ни обернуться, ни остановиться. Ехал  он
быстро, хотя снег и мешал ему. Он слышал, что иногда машиной  управляют  с
заднего сиденья; сейчас, должно быть, так и было. Вдруг он обнаружил,  что
едет не по шоссе. Машина  на  полной  скорости  мчалась  по  рытвинам  так
называемой  Цыганской  дороги  (официально  -  Вейланд-роуд),  соединявшей
некогда Беллбэри с Эджстоу, но давно поросшей  травой.  "Что  за  черт?  -
подумал он. - Неужели я напился? Так и шею свернешь". Но  машина  неслась,
словно тому, кто ее вел, дорога очень нравилась.


     Фрост покинул зал почти сразу после Уизера. Он не знал, куда  идет  и
что будет делать. Много  лет  он  думал,  что  все,  представляющееся  уму
причиной, лишь побочный продукт телесного действия. Уже год с небольшим, с
начала посвящения, он стал не только думать это, но и чувствовать. Он  все
чаще действовал без причины  -  что-то  делал,  что-то  говорил,  не  зная
почему. Сознание его лишь наблюдало, но он не понимал, зачем это нужно,  и
даже злился, хотя убеждал  себя,  что  злоба  -  лишь  продукт  химических
реакций. Из всех человеческих страстей  в  нем  оставалась  лишь  холодная
ярость против тех, кто верит в разум. Он терпеть не  мог  заблуждений.  Не
мог он терпеть и люде