быть, то, что там  есть,  все  сильнее,  полнее,  ярче  с  каждой
ступенькой? Быть может, то, что ее смущало в браке - не пережиток животных
инстинктов или варварства, где царил самец, а первый, самый слабый  отсвет
реальности, которая лишь на самом верху являет себя во всей красе?
     - Да, - продолжал  между  тем  Рэнсом.  -  Выхода  нет.  Если  бы  вы
отвращались от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял.
Такие души, минуя брак, находят много дальше ту,  большую  мужественность,
которая требует и большего послушания. Но  вы  страдали  тем,  что  старые
поэты называли... Мы называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское  начало
само по себе  -  золотой  лев,  крылатый  бык,  который  врывается,  круша
преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в  прибранный
павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на
биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот,  кто  выше
нас всех, так мужественен, что все мы  -  как  женщины  перед  Ним.  Лучше
примиритесь с вашим противником.
     - Вы думаете, я стану христианкой? - с сомнением произнесла Джейн.
     - Похоже на то, - подтвердил Рэнсом.
     - Я... я еще не понимаю, причем тут  Марк,  -  с  усилием  выговорила
Джейн. Это было не совсем так. Мир, представший ей в  видении,  сверкал  и
бушевал. Впервые поняла  она  ветхозаветные  образы  многоликих  зверей  и
колес. Но странное чувство смущало ее: ведь  это  она  должна  говорить  о
таких вещах христианам. Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир
им, знающим лишь бесцветную скорбь; это она должна показать  самозабвенную
пляску им, знающим лишь угловатые  позы  мучеников  с  витража.  К  такому
делению мира она привыкла. Но сейчас витраж засветился перед ней лазурью и
пурпуром. Где же в этом новом мире должен быть Марк? Во всяком случае,  не
там, где был. От  нее  отнимали  что-то  утонченное,  умное,  современное,
казалось бы - духовное, ничего не требовавшее от нее и ценившее в  ней  те
качества, которые ценила она сама. А может, ничего такого и не  было?  Она
спросила, чтобы оттянуть время:
     - Кто же эта женщина?
     - Точно не знаю, - ответил Рэнсом, - но  догадываюсь.  Вы  слышали  о
том, что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой?
     - Нет, сэр, не слышала.
     - Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а  на
любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему  был
Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали  именно
этих, земных двойников, и звали  их  богами.  Именно  с  ними  вступали  в
общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше  Луны,  на  Землю  не
спускались. В нашем  случае  это  была  земная  Венера,  Двойник  небесной
Переландры.
     - Вы думаете, что...
     - Я знаю. Этот дом - под ее влиянием. Даже в земле нашей  есть  медь.
Кроме того,  земная  Венера  будет  сейчас  очень  активна.  Ведь  сегодня
спустится ее небесная сестра.
     - Я и забыла, - прошептала Джейн.
     - Когда она  придет,  вы  этого  уже  не  забудете.  Всем  вам  лучше
собраться вместе - скажем, на  кухне.  Наверх  не  ходите.  Сегодня  ночью
Мерлин предстанет перед пятью моими повелителями  -  перед  Виритрильбией,
Переландрой, Малакандрой, Глундом и Лургой. Они передадут ему силу.
     - Что же он будет делать, сэр?
     Рэнсом рассмеялся.
     - Первый шаг нетруден. Беллбэри ищет кельтолога. Мы  им  его  пошлем.
Да, слава Господу Христу, мы пошлем  им  переводчика!  Они  сами  призвали
своего губителя. Первый шаг нетруден... и потом все  пойдет  легко.  Когда
сражаешься с теми, кто служит бесам, хорошо то,  что  бесы  эти  ненавидят
своих слуг не меньше, чем нас. Как только несчастные пешки потеряют  цену,
их господа завершают работу сами, ломая свои орудия.
     В дверь постучались, и вошла Грэйс Айронвуд.
     - Вернулась Айви, сэр, - сказала она. - Вам  бы  лучше  поговорить  с
ней. Нет, она одна. Она его  и  не  видела.  Срок  он  отбыл,  но  его  не
отпустили. Его послали в Беллбэри на лечение. Да, теперь так...  Приговора
не требуется... но Айви очень плачет, она совсем плоха.


     Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил  Рэнсом,  но  не  приняла.
Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога  нет)  показалось
ей кощунственным и непристойным. До  сих  пор  религия  представлялась  ей
чем-то вроде прозрачных благовоний,  тянущихся  от  души  вверх,  в  небо,
которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом,  ни  Димбл,  ни
Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали  не
тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые  к
нам, вниз. А вдруг ты сама - чье-то создание, и  этот  Кто-то  любит  тебя
совсем не за то, что ты считаешь "собою"? Вдруг и Димблы, и Марк,  и  даже
холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность?  Вдруг
Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду  ей  предстал  нелепый
мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда,  у  кустов
крыжовника,  все  преобразилось.  Земля  под  кустами,  мох  на   дорожке,
кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем  иными.  Она
переступила порог. Она вошла в мир, где с нею  был  Кто-то.  Он  терпеливо
ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала,  что  Рэнсом  говорил
неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к
Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них,  и
только в этом свете можно было понять их, но оттуда,  снизу,  нельзя  было
догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было.
Но все походило на  это  и  лишь  потому  существовало.  Маленький  образ,
который она называла "я", пропал  в  этой  высоте,  глубине,  широте,  как
пропадает в небе птица. "Я" называлось другое существо,  еще  не  знакомое
ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением  и  мольбой.
То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через  Него
- и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в
ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится -  она,
или ее Творец.
     Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн  за  всю
ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать  временем.  Рука
ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех  уголков  души  заговорили
голоса:
     - Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
     Потом - вкрадчивей и тише:
     - Теперь и у тебя есть мистический опыт.  Это  интересно.  Это  очень
редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
     И, наконец:
     - Это понравится ему.
     Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.



                      15. БОГИ СПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ

     Усадьба св.Анны была пуста. Только в кухне, поближе  к  огню,  сидели
Димбл, Деннистоун, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате - Мерлин
и Пендрагон.
     Если бы  кто-нибудь  поднялся  по  лестнице,  ему,  уже  в  коридоре,
преградил бы путь не страх, а какой-то физически ощутимый барьер. Если  бы
он все же прошел дальше, то услышал бы какие-то звуки,  но  не  голоса,  и
увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему  бы
показалось,  что  дом  дрожит  и  покачивается,  словно  корабль,   и   он
почувствовал бы, что Земля - не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся
сквозь густую, населенную среду.
     Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей,  как  только  село  солнце.
Рэнсом лежал. Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка  подавшись  вперед.
Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он  думал  ждать
на коленях, но Рэнсом не разрешил этого и сказал:
     "Помни, и они - служители, как и мы с тобой!" Занавесей не задернули,
света не зажгли, но в окна вливался свет, сперва - морозно-алый,  потом  -
звездный.
     На кухне пили чай, когда это случилось.  До  сих  пор  все  старались
говорить потише, как  дети,  которые  боятся  помешать  взрослым,  занятым
чем-нибудь непонятным - скажем, читающим завещание.
     Вдруг все заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со  стороны
могло показаться, что они пьяные. Никому не удалось  припомнить  потом,  о
чем же шла речь. Они играли не словами, а мыслями, парадоксами,  образами,
выдумками, и гипотезы - то ли смешные, то ли серьезные - рождались одна за
другой. Даже Айви забыла свою печаль, а Матушка Димбл  часто  рассказывала
впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском  вели
словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою.  За
всю свою жизнь она не слышала такого красноречия,  такого  точного  ритма,
таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла.
     Вдруг  все  замолкли,  словно  улегся   ветер.   Усталые,   несколько
ошеломленные,  они  глядели  друг  на  друга;  а  наверху   тем   временем
происходило иное.
     Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По  комнате  разлился
свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни  вообразить.  Больше
ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились  так  быстро,  что  им
показалось, будто тела их сейчас разлетятся вдребезги. Но  разлетелись  не
тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались
в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто  не  приучен
видеть и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы  этого.  Рэнсом,
много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился  в
самом сердце  речи,  в  раскаленном  горниле  языка.  Ибо  сам  повелитель
смыслов, вестник, герольд,  глашатай  явился  в  его  дом.  Пришел  ойярс,
который всех ближе к Солнцу - Виритрильбия, звавшийся Меркурием на Земле.
     На кухне все растерянно молчали.
     Джейн чуть было не заснула, но  ее  разбудил  стук  выпавшей  из  рук
книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине были  дрова,  а
не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что  твой
ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их  изменились.
Теперь они  казались  не  старыми,  а  вызревшими,  как  поле  в  августе,
спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур  что-то  шептал
Камилле - на них она даже не могла смотреть - не из  зависти,  но  потому,
что их окружало невыносимое сиянье. У ног их - мягко и легко, как  дети  -
плясали человечки -  не  грубые  и  не  смешные,  а  светлые,  с  пестрыми
крылышками и палочками из слоновой кости.
     Мерлин и Рэнсом тоже ощутили,  что  стало  теплее.  Окна  сами  собой
распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и  летом
редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие
моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла
та неизлечимая рана,  с  которой  родится  человек,  и  жалобные,  древние
причитания полились из его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин  -
потому что не понимал, Рэнсом - потому что понял. В комнату ворвался яркий
свет,  убийственный  и  жертвенный  свет  любви  -  не   той,   умягченной
Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин
и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они чувствовали, что не  могут
ее вынести. Так вошла Переландра, которую звали  на  Земле  Афродитой  или
Венерой.
     Внизу, на кухне, Макфи шумно двинул стулом по плитяному полу,  словно
грифелем по доске.
     - Джентльмены! - воскликнул он. - Какой позор! Как нам не стыдно  тут
сидеть!
     Глаза у Камиллы сверкнули.
     - Идем! - воскликнула она. - Идем же!
     - О чем вы, Макфи? - удивился Димбл.
     - О битве! - вскричала Камилла.
     - Один сержант говорил, - продекламировал Макфи, - "Ух, хорошо, когда
ему голову проломишь!"
     - Господи, какая гадость! - возмутилась Матушка Димбл.
     - Это,  конечно,  жутковато,  -  согласилась  Камилла,  -  но...  ах,
вскочить бы сейчас на коня!..
     - Не понимаю, - произнес Димбл. - Я не  храбр.  Но,  знаете  ли,  мне
показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти...
     - Да, нас ведь могут убить, - вспомнила Джейн.
     - Когда мы вместе, - сказала м-сс Димбл, - было бы... нет,  я  совсем
не герой... но все же, это хорошая смерть.
     И каждый, взглянув на другого, подумал: "С ним не страшно умереть".
     Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя  Пречистой  над
тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он  слышал,  как
лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди,  свищут  стрелы.  Видел  он  и
вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем
небе...
     Рэнсом, должно быть,  вспоминал  пещеры  Переландры.  Но  это  быстро
прошло. Бодрый холод морским ветром ворвался к  ним,  и  оба  они  ощутили
неукоснительный  ритм  мирозданья,  смену  зимы  и  лета,  танец   атомов,
повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они
стояли весело, трезво и бодро, не ведая ни  страхов,  ни  забот,  и  жизнь
обрела для них торжественную  легкость  победного  шествия.  Как  человек,
коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры,  которого  звали
на Земле Марсом, Маверсом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном
языке.
     Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое
- ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу,
их понять нам легче. В  тех  же,  кто  сейчас  придет,  тоже  есть  что-то
соответствующее роду - но не такому, какой ведом на Земле. К тому же,  они
сильнее, старше, и миров их  не  коснулось  благое  унижение  органической
жизни.
     - Подбросьте поленьев, Деннистоун, - сказал Макфи.
     - Похолодало, - согласился Димбл, и все подумали о  жухлой  траве,  о
мерзнущих птицах, о темной чаще.
     Потом - о темноте ночи,  потом  -  о  беззвездной  бездне  вселенской
пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда  уходят  годы?  Может  ли  сам
Господь Бог вернуть их? Печаль превращалась в сомненье - нужно  ли  вообще
что-нибудь понимать?
     Сатурн, которого в небесах зовут Лургой, стоял в синей комнате. Перед
его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он
был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало  очень  холодно,  и
сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью.
     Внизу, на кухне (никто не мог потом вспомнить, как же это было) вдруг
закипел  чайник  и  запенился  пунш.  Кто-то  попросил  Артура  что-нибудь
сыграть.
     Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что
же они танцевали. Они мерно хлопали  в  ладоши,  кланялись,  били  об  пол
ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них  не  чувствовал  себя  смешным.
Всем казалось, что кухня стала королевским  дворцом,  а  танец  величав  и
прекрасен, как торжественная церемония.
     Синяя комната осветилась радостным  светом.  Перед  первыми  четырьмя
человек склоняется; перед пятым он умирает,  ибо  если  он  не  умрет,  он
засмеется. Даже если ты калека, твой шаг станет царственным, даже если  ты
нищий, лохмотья твои станут мантией. Праздничная радость, веселое величие,
пышность и торжество исходили от пришельца. Чтобы создать  отдаленное  его
подобие, мы трубим в трубы, бьем в колокола, воздвигаем триумфальные арки.
Он был подобен зеленой волне, увенчанной тепло-белой пеной и разбивающейся
о скалы с грозным смехом; музыке на пиру, такой ликующей и такой  высокой,
что радость, родственная страху, охватывает  гостей.  Пришел  царь  царей,
ойярс.
     Глунд,  которого  звали  на  Земле  Юпитером  и,  трепеща  перед  его
творческой силой, принимали за самого Творца.
     С приходом  его  в  синей  комнате  воцарился  праздник.  Захваченные
славословием, которое вечно поют пятеро совершенных, люди забыли на время,
зачем те пришли. Но ойярсы напомнили об  этом  и  даровали  Мерлину  новую
силу.
     Наутро он был другим. Он сбрил бороду, но  главное  -  он  больше  не
принадлежал себе. После завтрака Макфи посадил  его  в  машину  и  высадил
неподалеку от Беллбэри.


     Марк дремал у ложа бродяги, когда явились  посетители.  Первым  вошел
Фрост  и  придержал  дверь,  впуская  в  комнату  Уизера  и  еще   одного,
незнакомого человека.
     Новоприбывший - в грубой рясе, с широкополой черной шляпой в  руке  -
был очень высок, чисто выбрит, изрезан морщинами и голову  держал  немного
склоненной. Марк  сразу  решил,  что  это  -  простой  монах,  знающий  по
случайности древние наречия, такие же темные, как и он сам. Было неприятно
видеть его с этими негодяями, наблюдавшими не без холодной брезгливости за
ходом эксперимента.
     Уизер что-то сказал незнакомцу по-латыни, Марк не  понял  и  подумал:
"Ну,  конечно,  он  священник.  И  где  они  его  откопали?  Может,  грек?
Непохоже... Скорей уж русский".  Однако,  больше  он  не  гадал,  ибо  его
приятель, открывший было глаза, крепко  зажмурился  и  стал  странно  себя
вести. Сперва он захрюкал и повернулся к прочим спиной. Незнакомец  шагнул
к кровати и произнес два-три слова. Бродяга  -  медленно,  словно  тяжелый
корабль,  послушный  рулю  -  перекатил  на  другой  бок  и  уставился  на
пришельца. Тот  заговорил  снова;  лицо  у  бродяги  исказилось,  и  он  -
заикаясь,  кашляя,  тяжело  дыша  -  выговорил  высоким  голосом  какую-то
непонятную фразу.
     Так беседа и пошла. Бродяга стал говорить глаже, но голос у него  был
совсем не тот, который часто слышал  Марк.  Вдруг  он  присел  в  постели,
указывая пальцем на Уизера и  Фроста.  Пришелец  что-то  спросил.  Бродяга
ответил.
     Тогда пришелец отступил назад, несколько раз перекрестился  и  быстро
заговорил по-латыни, обращаясь к начальникам. Лица их  менялись,  пока  он
говорил - они все больше походили на  собак,  идущих  по  следу.  Пришелец
кинулся к дверям, подобрав рясу, но они его перехватили.
     Фрост оскалился, совершенно как пес,  Уизер  уже  не  смотрел  вдаль.
Пришелец осторожно двинулся  к  кровати.  Бродяга  застыл,  подобострастно
глядя на него.
     Снова началась беседа. Бродяга  опять  указал  на  Уизера  и  Фроста,
пришелец перевел его слова на латынь. Уизер и Фрост переглянулись.  Дальше
пошел чистый бред. Очень осторожно, трясясь и кряхтя, ИО  стал  опускаться
на колени, через полсекунды опустился и  Фрост  с  каким-то  металлическим
лязганьем. Он посмотрел снизу вверх на Марка, и  лицо  его  скривилось  от
злости, такой сильной, что она уже не была страстью  и  обжигала  холодом,
словно металл на морозе. "На колени!" - прорычал он и отвернулся. Марк так
и не вспомнил потом, забыл ли он послушаться, или с этого  и  начался  его
бунт. Бродяга опять заговорил, не отрывая глаз от пришельца. Тот перевел и
отступил в сторону. Уизер и Фрост поползли к  кровати.  Бродяга  сунул  им
грязную мохнатую руку. Они ее поцеловали. Он приказал  что-то  еще.  Уизер
стал возражать  (все  по-латыни),  указывая  на  Фроста.  Слова,  поспешно
исправлявшиеся на "с вашего разрешения", звучали так часто, что и Марк  их
понял. Но бродяга был непреклонен; Уизер и Фрост покинули комнату.
     Как только закрылась дверь, бродяга рухнул, словно из него  выпустили
воздух. Он катался по кровати,  бранился,  но  Марк  не  слушал  его,  ибо
пришелец теперь обернулся к нему самому.  Чтобы  лучше  его  понять,  Марк
поднял голову, но она сразу упала,  и  сам  того  не  заметив,  он  крепко
заснул...
     - ...Ну, как?.. - спросил Фрост.
     - По... поразительно, - еле выговорил Уизер.
     Они шли по переходам и говорили очень тихо.
     - Куда мы идем? - осведомился Фрост.
     - В мои комнаты, - ответил Уизер. - Если  вы  помните,  он  попросил,
чтобы ему дали одежду.
     - Он не просил. Он приказал.
     ИО не ответил. Они вошли в его спальню и закрыли дверь.
     - Я полагаю, это ему подойдет, - сказал Уизер, в