если бы речь шла о  ком-нибудь  более  увлекательном,  чем  Марк.
Конечно, с ним придется обращаться по-новому,  когда  они  встретятся;  но
радости в этих мыслях она не находила,  словно  предстояло  заново  решить
скучную задачу, на  исписанном  уже  листке.  Джейн  застыдилась,  что  ей
настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так.  Впервые  она
представила себе, что Марк может и не  вернуться.  Она  не  подумала,  как
будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит на  кровати,
и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие) вытянуты
и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно,  хотя  солнце  пекло  гораздо
сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что
она слышала, как прыгает  по  дорожке  какая-то  птичка.  Дорожка  вела  к
калитке, через которую она сама  вошла  в  усадьбу.  Птичка  допрыгала  до
самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн  обратила
внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так  тихо,  что  она
его до сих пор и не заметила.
     Женщина, сидевшая на пороге, была одета в  длинное,  огненного  цвета
платье с очень низким вырезом. Такое  платье  Джейн  видела  у  жрицы,  на
минойской вазе. Лицо и руки у  женщины  были  темно-золотистые,  как  мед,
голову она держала очень прямо, на щеках ее  выступал  густой  румянец,  а
черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть  не
походила на м-сс Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела  то,  что  сегодня
пыталась и не могла уловить в матушкином лице. "Она смеется надо  мной,  -
подумала Джейн. - Нет, она меня не видит". Стараясь не  смотреть  на  нее,
Джейн вдруг  обнаружила,  что  сад  кишит  каким-то  смешными  существами,
толстыми, крохотными, в красных колпачках с  кисточками  -  вот  они,  без
сомнения, над ней  смеялись.  Они  показывали  на  нее  пальцами,  кивали,
подмигивали,  гримасничали,  кувыркались,  ходили  на  головах.  Джейн  не
испугалась  -  быть  может,  потому,  что  становилось  все  жарче  -   но
рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее  в  мыслях:  а
вдруг мир просто глуп?  При  этом  ей  припомнилось,  как  громко,  нагло,
бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них в детстве.
Собственно, от этого и пыталась она  убежать,  когда,  еще  в  школе,  так
захотела приобщиться к умным спорам.
     И тут она все-таки испугалась. Женщина встала - она была огромна - и,
полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В  руке
у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый  дым.  "Так  и
поджечь недолго..." - подумала Джейн, но  тут  же  заметила,  что  карлики
переворачивают все вверх дном. Они стащили простыни на пол,  кидали  вверх
подушки, перья летели, и Джейн закричала: "Да  что  же  это  вы?"  Женщина
коснулась факелом вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина
коснулась картины, свет хлынул и из нее. Все пылало, когда  Джейн  поняла,
что это не пламя и не свет, а цветы. Из ножек кровати  выползал  плющ,  на
красных колпачках цвели розы, и  лилии,  выросшие  у  ног,  показывали  ей
желтые языки. От запахов, жары  и  шума  ей  стало  дурно,  но  она  и  не
подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не  принимают  за
сны.
     - Джейн! Джейн! - раздался голос м-сс Димбл. - Что это с вами?
     Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама
она сидела на полу. Ее знобило.
     - Что случилось? - спросила м-сс Димбл.
     - Не знаю, - ответила Джейн.
     - Вам плохо?
     - Я должна видеть м-ра Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь,
я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.


     Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и его тело.  В  отличие
от человека, он не  помнил  ни  зоологического  сада,  откуда  сбежал,  ни
прихода своего в усадьбу, ни  того,  как  он  доверился  ее  обитателям  и
привязался к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они
- люди, а он - медведь.  Он  вообще  не  знал,  что  он  -  это  он;  все,
выраженное словами "я" и "ты", не вмещалось в  его  сознании.  Когда  Айви
давала ему меду, он не различал ее и себя; благо являлось  к  нему,  и  он
радовался. Конечно, вы можете сказать, что любовь его была корыстной -  он
любил людей за то, что они его  кормят,  греют,  ласкают,  утешают.  Но  с
корыстной любовью обычно связывают расчет и холод; у него же их  не  было.
На своекорыстного человека он походил не больше, чем на  великодушного.  В
жизни его не было прозы. Выгоды, которые мы  можем  презирать,  сияли  для
него райским светом. Если бы  один  из  нас  вернулся  на  миг  в  теплое,
радужное озерцо его души, он подумал бы, что попал на небо  -  и  выше,  и
ниже нашего разума все не так, как здесь, посредине. Иногда  нам  является
из детства образ безымянного блаженства или страха, не связанного ни с чем
- чистое качество, прилагательное,  плывущее  в  лишенном  существительных
мире. В такие минуты  мы  и  заглядываем  туда,  где  м-р  Бультитьюд  жил
постоянно, нежась в теплой и темной водице.
     Сегодня, против обыкновения, его  пустили  погулять  без  намордника.
Намордник ему надевали потому, что он любил фрукты и  сладкие  овощи.  "Он
смирный, - объясняла Айви своей бывшей хозяйке, - а вот  честности  в  нем
нет. Дай ему волю, все подъест". Сегодня намордник надеть  забыли,  и  м-р
Бультитьюд провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило
за полдень, он подошел к садовой стене. У стены  рос  каштан,  на  который
легко влезть, чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял,  глядя
на этот каштан. Айви Мэггс описала бы  то,  что  он  чувствовал,  словами:
"Он-то знает, что туда  ему  нельзя!"  М-р  Бультитьюд  видел  все  иначе.
Нравственных запретов он не ведал, но  Рэнсом  запретил  ему  выходить  из
сада. И вот, когда он приближался  к  стене,  таинственная  сила  вставала
перед ним, словно облако; однако, другая сила влекла его на  волю.  Он  не
знал, в чем тут дело, и даже не мог  подумать  об  этом.  На  человеческом
языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер Бультитьюд видел в  саду
пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за стену, и  его  тянуло  туда
же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные ульи и  крупные,
как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого меда.
     Сегодня он терзался у стены больше, чем обычно. Ему не  хватало  Айви
Мэггс. Он не знал, что она живет на  свете,  и  он  не  вспомнил  ее,  как
человек, но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый  по-своему,  были
его божествами. Он чувствовал, что Рэнсом - важнее;  встречи  с  ним  были
тем, чем бывает для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек  принес
с Переландры отблеск потерянной нами власти и мог возвышать  души  зверей.
При нем м-р Бультитьюд  мыслил  немыслимое,  делал  невозможное,  трепетно
внемля тому, что являлось из-за пределов его мохнатого  мира.  С  Айви  он
радовался, как радуется дикарь,  трепещущий  перед  далеким  Богом,  среди
незлобивых богов рощи и ручья.  Айви  кормила  его,  бранила,  целый  день
говорила с ним. Она твердо верила, что он все понимает.  В  прямом  смысле
это было неверно, слов он не понимал.  Но  речь  самой  Айви  выражала  не
столько мысли,  сколько  чувства,  ведомые  и  Бультитьюду  -  послушание,
довольство,  привязанность.  Тем  самым,  они  действительно  друг   друга
понимали.
     М-р Бультитьюд трижды подходил к дереву  и  трижды  отступал.  Потом,
очень тихо и воровато, он  полез  на  дерево.  Над  стеной  он  посидел  с
полчаса, глядя на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило
в сон, но в конце концов он грузно спрыгнул. Тут он так  перепугался,  что
сел на траву и не двигался, пока не услышал рокота.
     На дороге показался крытый  грузовик.  Один  человек  в  институтской
форме вел его, другой сидел рядом.
     - Эй, глянь! - крикнул второй. - Может, прихватим?
     - Чего это? - поинтересовался водитель.
     - Возьми глаза в руки!
     - Ух ты! - дошло наконец до шофера. - Медведюга! А это не наш?
     - Наша в клетке сидит, - отозвался его спутник.
     - Может, сбежал?
     - Досюда бы не дошлепала. Это ж по сорок миль в час! Нет, это не она.
Давай-ка и этого возьмем.
     - Приказа нет, - возразил водитель.
     - Так-то оно так, да ведь волка нам не дали...
     - Ничего не попишешь. Вот старуха собачья.  Не  продам,  говорит,  ты
свидетель. Уж мы ей и то, и это, и опыты у  нас  -  одно  удовольствие,  и
зверей жуть как любят... В жизни столько не врал. Не иначе,  Лин,  как  ей
натрепались.
     - Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это  все  одно.  Или  делай
дело, или сматывай.
     - Сматывай? - Сида передернуло. - Хотел  бы  я  видеть,  кто  от  них
смотался!
     Лин сплюнул.
     - В общем, - заключил Сид, - чего его тащить?
     - Все лучше, чем с пустыми руками, - резонно  возразил  Лин.  -  Они,
медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут вон, гуляет.
     - Ладно, - не без иронии заметил Сид. - Приспичило - веди его сюда.
     - А мы его усыпим...
     - Свой обед не дам! - ответил Сид.
     - Да уж, от тебя жди, - буркнул Лин, вынимая промасленный сверток.  -
Скажи спасибо, что я капать не люблю.
     - Прям, не любишь! - проворчал Сид. - Все знаем!
     Тем временем Лин извлек из свертка  толстый  бутерброд  и  полил  его
чем-то из склянки. Потом он  открыл  дверцу,  вылез  и  сделал  один  шаг,
придерживая дверцу рукой. Медведь  сидел  очень  тихо  ярдах  в  шести  от
машины. Лин изловчился и швырнул ему бутерброд.
     Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лин и  Сид
завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.
     - Надорвался я чего-то... - прокряхтел Сид, держась за левый бок.
     - Трам-тара-рам, твою мать, - выругался Лин, отирая  пот,  заливавший
ему глаза. - Поехали!
     Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом  выговаривая:  "Ох
ты, Господи" через равные промежутки времени.  Потом  он  завел  мотор,  и
машина скрылась за поворотом.


     Теперь, когда Марк не спал, время его делилось  между  незнакомцем  и
уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в
комнате, где потолок был испещрен пятнами.  Ничего  значительного  и  даже
страшного не происходило, но подробности  для  печати  не  подходят  и  по
детскому  своему  непотребству,  и  просто  по  нелепости.   Иногда   Марк
чувствовал,  что  хороший,  здоровый  смех  мигом  разогнал   бы   здешнюю
атмосферу, но, к несчастью, о  смехе  не  могло  быть  и  речи.  В  том  и
заключался ужас, что мелкие пакости,  способные  позабавить  лишь  глупого
ребенка,  приходилось  делать  с  научной  скрупулезностью,  под  надзором
Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых
вещей Марк вообще не  понимал.  Например,  нужно  было  время  от  времени
влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, а потом
спускаться. Но то ли под влиянием всего  остального,  то  ли  еще  почему,
упражнение  это  казалось  ему  самым  непотребным.  А  образ  нормального
укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих  пор,  что  такое  идея;  он
думал, что это - мысль, мелькающая  в  сознании.  Теперь,  когда  сознание
постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед
ним, сама по себе, как гора,  как  скала,  которую  не  сокрушишь,  но  на
которую можно опереться.
     Спастись  ему  помогал  и  незнакомец.  Трудно   сказать,   что   они
беседовали. Каждый из них говорил,  но  получалась  не  беседа,  а  что-то
другое. Незнакомец изъяснялся так  туманно  и  питал  такую  склонность  к
пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда
Марк объяснил, что табачка у него нет,  он  шесть  раз  кряду  высыпал  на
колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал  на  своем
лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось.  Тогда  Марк
сказал, что "они" - не иностранцы, но люди чрезвычайно  опасные,  и  лучше
всего не вступать с ними в общение.
     - Ну!.. - отвечал незнакомец. - Э?.. - и,  не  прикладывая  пальца  к
губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от
этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: "Чтоб я, да им?.. Не-е! Это
уж спасибо... мы-то с вами... а?" - и взгляд его говорил  о  таком  тайном
единении, что  у  Марка  теплело  на  сердце.  Решив,  наконец,  что  тема
исчерпана, Марк начал было:
     - Значит,  нам  надо...  -  но  незнакомец  снова  принялся  за  свою
пантомиму, повторяя то "э?", то "э!"
     - Конечно,  -  прервал  наконец  Марк.  -  Мы  с  вами  в  опасности.
Поэтому...
     - Э!.. - сказал незнакомец. - Иностранцы, да?
     - Нет, нет, - зашептал Марк. - Они  англичане.  Они  думают,  что  вы
иностранец. Поэтому они...
     - Ну! - прервал его в  свою  очередь  незнакомец.  -  Я  и  говорю  -
иностранцы! Уж я-то их знаю! Чтоб я им... да мы с вами... э!
     - Я все думаю, что бы нам предпринять, -  попытался  снова  завладеть
инициативой Марк.
     - Ну, - подбодрил его незнакомец.
     - И вот... - начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:
     - То-то и оно!
     - Простите? - не понял Марк.
     - А! - махнул  рукой  незнакомец  и  выразительно  похлопал  себя  по
животу.
     - Что вы имеете в виду? - спросил Марк.
     Незнакомец ударил  одним  указательным  пальцем  по  другому,  словно
отсчитал первый довод в философском споре.
     - Сырку поджарим, - пояснил он.
     - Я сказал "предпринять" в смысле побега, - несколько удивился Марк.
     - Ну, - кивнул незнакомец. - Папаша мой, понимаешь. В жизнь  свою  не
болел. Э? Сколько жил, не болел.
     - Это поразительно, - признал Марк.
     - Ну! - подтвердил незнакомец. - Брюхо, понимаешь. Э? - и он  пояснил
наглядно, чем именно не болел его отец.
     - Вероятно, ему был полезен свежий воздух, - предположил Марк.
     - А почему? - спросил незнакомец, с удовольствием  выговаривая  такую
связную фразу. - Э?
     Марк хотел  ответить,  но  его  собеседник  дал  понять,  что  вопрос
риторический.
     - А потому, - торжественно произнес он, - что жарил сыр.  Воду  гонит
из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
     Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески  пытался  понять,
как его собеседник попал в Беллбэри, но это было нелегко.  Почетный  гость
говорил, преимущественно, о себе, но речь его состояла из каких-то ответов
неизвестно на что. Даже тогда, когда она становилась яснее,  Марк  не  мог
разобраться в иллюзиях, ибо ничего не знал  о  бродягах,  хотя  и  написал
статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек
заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме
историю Марк не слышал. Бродяга говорил так,  словно  Марк  все  знает,  а
любой вопрос вызывал к жизни лишь  очередную  пантомиму.  После  долгих  и
обильных  возлияний  Марк  добился  лишь  возгласов  "Ну!  Он  уж,   прямо
скажем!..", "Сам понимаешь!..", "Да,  таких  поискать!.."  Произносил  это
бродяга с  умилением  и  восторгом,  словно  кража  его  собственных  брюк
восхищала его.
     Вообще, восторг был основной его эмоцией.  Он  ни  разу  не  высказал
нравственного суждения,  не  пожаловался,  ничего  не  объяснил.  Судя  по
рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое и непонятное, но он
никогда не обижался, и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере
удивительно.
     Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не  понимал,
но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал,  что  нет
табачку и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть  и
пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги  плохо  пахло,
он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на  детский  праздник,
перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло  время
приличий. Каждый из них не понимал  и  десятой  части  того,  что  говорит
другой, но они становились все ближе. Лишь много лет  спустя  Марк  понял,
что здесь, где не осталось места тщеславию, а надежды было не больше,  чем
на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
     Время от времени их уединение нарушали. Фрост,  или  Уизер,  или  они
оба, приводили какого-нибудь человека,  который  обращался  к  бродяге  на
неведомом  языке,  не  получал  ответа  и  удалялся.   Бродяга,   покорный
непонятному и по-звериному хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не
приходило разочаровывать своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще
не  любил  разочаровывать.  Спокойное  безразличие,   сменявшееся   иногда
загадочно-острым взглядом, сбивало его хозяев с толку. Уизер тщетно  искал
на его лице признаки зла, но не было там и признаков  добродетели.  Такого
он еще не  встречал.  Он  знал  дураков,  знал  трусов,  знал  предателей,
возможных сообщников, соперников,  честных  людей,  глядевших  на  него  с
ненавистью, но такого он не знал.
     Так шли дела, пока, наконец, все не переменилось.


     - Похоже на ожившую картину Тициана, - подытожил Рэнсом, когда  Джейн
поведала ему, что с ней произошло.
     - Да, но... - начала Джейн и замолчала. - Конечно,  похоже,  -  снова
заговорила она, - и женщина, и карлики... и  свет.  Мне  казалось,  что  я
люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его  картин  всерьез.  Знаете,
все хвалят Возрождение...
     - А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось?
     Джейн кивнула.
     - А было ли это, сэр? - спросила она. - Бывают ли такие вещи?
     - Да, - ответил Рэнсом, - я думаю, это было.  Даже  на  этом  отрезке
земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме  того,
Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь,  мы  не  совсем  в  ХХ
веке. А вы... вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить.  Ведь
именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
     - Я не совсем понимаю вас, - призналась Джейн.
     - Вы говорите, она напомнила  вам  Матушку  Димбл.  Да,  они  похожи.
Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам
он - не лес и  не  река.  Матушка  приняла  все  это  и  освятила.  Она  -
христианская жена. А вы - нет. Вы и не девственница. Вы  вошли  туда,  где
нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней  случилось
с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась  к  вам,  как
есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в
жизни?
     - Вы считаете, - медленно выговорила Джейн, - что я что-то  подавляла
в себе?
     Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве.
     - Да, - кивнул он. - Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал  лишь
половину.  Речь  идет  не  о  борьбе  внешних  запретов  с   естественными
желаниями. Боюсь, во всем  мире  нет  норы,  где  можно  спрятаться  и  от
язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который  брезгует
есть пальцами, но отказывается от вилки.
     Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того,  что
Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но  вдруг
ей открылось, что и он  -  с  ними.  Конечно,  сам  он  не  принадлежал  к
медно-жаркому, древнему миру, но  он  был  допущен  туда,  а  она  -  нет.
Открытие это поразило  ее.  Рухнула  стародевичья  мечта  найти,  наконец,
мужчину, который понимает. До сих пор  она  принимала  как  данность,  что
Рэнсом - самый бесполый из знакомых ей мужчин, и только сейчас она поняла,
что мужественность его сильнее и глубже, чем у других. Она твердо  верила,
что внеприродный мир чисто духовен, а слово это  было  для  нее  синонимом
неопределенной пустоты, где нет ничего - ни половых различий,  ни  смысла.
А, может