рой в их собственном царстве. Врага одолеют они  и  те,
кто сильнее их.
     - Господин мой, - возразил Мерлин, - этого быть  не  может,  ибо  это
нарушило бы Седьмой Закон.
     - В чем он состоит? - спросил Рэнсом.
     - Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил
на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?
     - Быть может, он начался, - тихо произнес Рэнсом, - но я ничего о том
не знаю. Мальдедил поставил законом не посылать небесных сил на Землю,  но
техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили эти  силы.  Все  это
происходило в пределах природы. Злой человек  на  утлой  машине  проник  в
сферу Марса, и я был его  пленником.  На  Малакандре  и  на  Переландре  я
встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?
     Мерлин склонил голову.
     - Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь  на
Земле один из всех людей узнал ойярсов и говорил  на  их  языке  не  чудом
Господним и не волшебством Нуминора, а просто, как  путник,  повстречавший
других на дороге. Наши враги  лишили  себя  защиты  Седьмого  Закона.  Они
сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы  сломать.  Вот  почему  силы
небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной.
     Мерлин побледнел еще сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку.
     - Я стал мостом, - пояснил Рэнсом. - Посредником.
     - Сэр, - проговорил Мерлин, - если они будут  действовать  сами,  они
разрушат Землю.
     - Они не будут, - ответил Рэнсом. - Вот почему им нужен человек.
     Волшебник провел по лбу своей большой ладонью.
     - Человек, чей разум открыт им, и кто открывает его  по  своей  воле.
Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную
душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен  тот,
в чьи дни волшебство еще не  стало  злом...  и  все  же,  он  должен  быть
способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется  хорошее,  но  не  слишком
хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет.
Ты же...
     Он остановился, ибо Мерлин встал, и из уст его вырвался дикий  вопль,
подобный звериному реву, хотя это было древним  кельтским  плачем.  Рэнсом
даже испугался, увидев, как  по  длинной  бороде  бегут  крупные,  детские
слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь  не  знающим  стыда
чудищем, воющим на диких наречиях, одно из  которых  напоминало  кельтский
язык, другое - испанский.
     - Прекрати! - закричал Рэнсом. - Не срами и себя, и меня!
     Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни  странно,  он
ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой.
     - И для меня, - продолжил  Рэнсом,  -  непросто  встретить  тех,  кто
спускается в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра.
Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо
Божье, если от этого откажемся.
     Волшебник ударил ладонью по колену.
     - Не слишком ли мы поспешны?! - воскликнул он. Ты - Пендрагон, но и я
- верховный советник королевства, и  я  посоветую  тебе  иное.  Если  силы
уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли  до  этого,  сэр?  Ваш
саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь нам.
     - Он ничем не может помочь.
     - Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?
     - Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ.
В Логрисе я Пендрагон, в Британии же - королевский подданный.
     - Значит, графы, легаты, епископы, творят зло без его ведома?
     - Творят, конечно, но не они нам опасны.
     - Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?
     - Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.
     - Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы
победили.
     - Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой.  Мы  умрем,  и
никто даже не узнает о нас.
     - А как же священство? Неужели нам не  помогут  служители  Божьи?  Не
может быть, чтобы они все развратились.
     - Вера теперь разорвана на куски.  Но  если  бы  она  и  была  едина,
христиан очень мало. Не жди от них помощи.
     - Тогда позовем  людей  из-за  моря.  Разве  не  явятся  на  наш  зов
христиане из Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю?
     - Христианских королей больше нет. Страны,  о  которых  ты  говоришь,
стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.
     - Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов  и  оживлять
королевства. Воззовем к императору.
     - Императора больше нет.
     - Нет императора?!. - начал Мерлин и не  смог  продолжить.  Несколько
минут он сидел молча, потом проговорил:
     - Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от  Бога,
быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена  я
слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие  Творца.
Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским  царством.  Вам  виднее,
что там есть - Вавилон ли, Аравия - ибо ваши корабли обошли  вокруг  всего
света.
     Рэнсом покачал головой.
     - Ты все поймешь, - сказал он. - Яд варили здесь, у нас, но он теперь
повсюду. Куда бы ты не  пошел,  ты  увидишь  машины,  многолюдные  города,
пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной
надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук,  но
отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего,  неба.  Можешь  идти  на
Восток, пока он не станет Западом, и ты не  вернешься  сюда  через  океан.
Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю.
     - Значит, это конец? - тихо спросил Мерлин.
     - Нет, - спокойно произнес Рэнсом, - это значит, что есть только один
путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы  надежды.  Если
бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь
бы настал их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли  к  ним,  и
обрушили на себя небо. Тем самым, они погибнут. Ты видишь, другого  выхода
нет. Осталось одно: повинуйся.
     Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретя почти звериное
выражение - очень земное, очень простое и довольно хитрое.
     - Знал бы я это все, - сказал наконец Мерлин, - я бы тебя усыпил, как
твоего шута.
     - Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, - ответил Рэнсом.



                       14. "ЖИЗНЬ - ЭТО ВСТРЕЧА"

     День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или  часов
проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так  и  не  ел.  Профессор
пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора.  Марк  решил
сдаваться не сразу, чтобы получилось  убедительней,  и  ответил,  что  его
беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему  в  частности  и
людям вообще от  сотрудничества  с  макробами.  Он  ясно  видит,  что  все
действуют так или иначе отнюдь не  из  долга  перед  обществом  (это  лишь
пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие
определяется особенностями  поведенческих  моделей  данного  социума.  Что
заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании  следует  отныне
осуждать или одобрять тот или иной поступок?
     - Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост,  -  лучший
ответ дал нам Уолдингтон. Существование само  себя  оправдывает.  Процесс,
именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют  биологические
сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами  оправдан
тем, что он существует.
     - Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать,  не  движется  ли
Вселенная к тому, что мы назвали бы злом?
     - Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает  лишь
чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу за
существование. На самом деле, по  словам  Уолдингтона,  межвидовая  борьба
настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде  на  вещи
нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.
     - Следовательно, - снова сделал вывод Марк, -  нынешний  ход  событий
оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?
     - Несомненно, - снова подтвердил Фрост,  -  если  вы  настаиваете  на
таких понятиях. На самом деле  вопрос  ваш  вообще  не  имеет  смысла.  Он
предполагает причинно-следственную  модель  мира,  идущую  от  Аристотеля,
который, в свою очередь, лишь привел в  систему  опыт  аграрного  общества
времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах.  Не
причина порождает  действие,  а  действие  причину.  Когда  вы  достигнете
объективности, вы увидите, что все мотивы -  чисто  телесны,  субъективны.
Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего  вы  сейчас  не  поймете.
Действия же ваши станут много эффективней.
     - Понимаю... - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно
понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал  прежде.  Это
было ему чрезвычайно противно.
     -  Именно  поэтому,  -  продолжал   Фрост,   -   вы   должны   пройти
систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают  в
зубе нерв. Мы просто уничтожим  систему  инстинктивных  предпочтений,  как
этических, так и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались.
     - Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж  освобождаться
от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.
     Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже  не  было
окон, горел свет. Профессор  стоял  и  смотрел  на  Марка.  Тот  не  знал,
нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не
было возможно. Когда он поел,  Фрост  повел  его  к  Голове,  но,  как  ни
странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а  быстро
прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда,  Фрост  сказал:  "Я
скоро вернусь", - и ушел.
     Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол,  как
для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно,
стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он
был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что  в  комнате  очень
холодно.
     Наблюдательный человек заметил бы,  что  все  немного  смещено.  Марк
почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была
не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал  искать,  с
какой же точки это впечатление пропадает,  но  ему  стало  страшно,  и  он
отвернулся.
     Тогда он увидел пятна на потолке. Не  от  сырости,  настоящие  черные
пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не  так  уж  много,
штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в  ловушку,  не
считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка.  А
может, он есть?  Вон  там,  справа,  пять  штук...  Да,  какой-то  рисунок
проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и
нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
     Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется,  они
были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах,  вон  оно  что!
Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул  себя,
встал и принялся рассматривать картины.
     Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них
портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную  порос  изнутри  густыми
волосами, и каждый волос был выписан  с  фотографической  точностью,  хоть
потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и
человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой  окраски
море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва  они
показались Марку весьма обычными, хотя  его  и  удивило,  что  сюжеты  их,
главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда  он
заметил, что фигуры стоят как-то  странно.  И  кто  это  между  Христом  и
Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только  ли
из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон?  Когда  Марк  задал
себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым  страшным  в  них.
Каждая складка, каждая колонна значили что-то,  чего  он  понять  не  мог.
Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством.  Когда-то  Марк  слышал,
что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это  понять.
Теперь он понял.
     Отвернувшись  от  картин,  он  снова  сел.  Он  знал,  что  никто  не
собирается свести его с ума в том смысле, в каком он,  Марк,  понимал  эти
слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым  классом
объективности - здесь начиналось уничтожение чисто  человеческих  реакций,
мешавших макробам. Дальше пойдет  другое  -  он  будет  есть  какую-нибудь
мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С
ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы
отделиться от всех людей. Именно так Уизер  стал  развалиной,  а  Фрост  -
твердой сверкающей иглой.
     Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела  к  тому,  о
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения  не  было,  и  -
потому ли, что он через это прошел, потому  ли,  что  неизбежность  смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же  реальной,  как  то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и  яичница,  и
мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и  мысли  о  том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то
же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал,  и  выбрал
нормальное. Он выбрал "все это".  Если  научная  точка  зрения  уводит  от
"этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух.
Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
     Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был
на самом подъеме. Фрост повел его  в  комнату,  где  пылал  камин  и  спал
какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его
сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с  Уизером,
если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно,  так
как неизвестный не понимает по-английски.
     Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он не
знал, как остаться живым, если не служить макробам,  но  пока  можно  было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина...
     - Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет  в  кармане.  Тогда  человек
открыл глаза.
     - Простите... - начал Марк.
     Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей.
     - Э? - сказал он.
     - Простите... - повторил Марк.
     - Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да?
     - Вы говорите по-английски? - изумился Марк.
     - Ну!.. - сказал человек, помолчал и добавил: -  Хозяин,  табачку  не
найдется?


     - Кажется, - сказала Матушка  Димбл,  -  больше  тут  сделать  ничего
нельзя. Цветы расставим попозже.
     Обращалась она к Джейн, а обе они находились в павильоне, то  есть  в
каменном домике у  той  калитки,  через  которую  Джейн  впервые  вошла  в
усадьбу. Они готовили комнату для Айви и ее  мужа.  Сегодня  кончался  его
срок,  и  Айви  еще  с  вечера  поехала  в  город,  чтобы  переночевать  у
родственницы и встретить его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы.
     Когда м-сс Димбл сказала, куда пойдет, м-р Димбл  отвечал:  "Ну,  это
надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать  здесь
две женщины столько часов кряду. Джейн  и  та  удивлялась.  Матушка  Димбл
обратила немудреное занятие не то в игру,  не  то  в  обряд,  напоминавший
Джейн, как в детстве  она  помогала  украшать  церковь  перед  Пасхой  или
Рождеством. Вспоминала она и эпиталамы XVI  века,  полные  шуток,  древних
суеверий и сентиментальных предрассудков,  касающихся  супружеского  ложа.
Джейн вспоминала добрые знаменья у порога, фей у очага и все то, чего и  в
малой мере не было в ее жизни. Совсем недавно она сказала бы, что  это  ей
не нравится. И впрямь, как нелеп этот строгий и одновременно лукавый  мир,
где сочетаются чувственность и  чопорность,  стилизованный  пыл  жениха  и
условная  скромность  невесты,  благословения,  непристойности  и   полная
уверенность в том, что  всякий,  кроме  главных  действующих  лиц,  должен
напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди  сковали  ритуалами  самое
свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует, и была
уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет.  Матушка
хлопотала и восторгалась совсем как те женщины,  которые  могли  отпускать
шекспировские шуточки о гульфиках или  рогоносцах,  и  тут  же  преклонять
колени перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она  и
сама могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама  90-х  годов,
сделала бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала  Джейн  -
мороз кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней,  какие  бывают  в
начале зимы.
     Вчера, до отъезда, Айви рассказывала ей про свои дела. Муж  ее  украл
немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось  это  раньше,
чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она  стала  с
ним гулять, он совсем  исправился,  но  тут-то  все  и  открылось,  и  его
посадили через  полтора  месяца  после  свадьбы.  Джейн  почти  ничего  не
говорила. Айви не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а  Джейн  не  могла
проявить ту машинальную доброту, с которой принимают  горести  бедных.  Не
могла она проявить и широты взглядов, ибо Айви твердо  знала,  что  красть
нельзя. Однако, ей и в голову  не  приходило,  что  это  как-нибудь  может
повлиять на ее отношения с мужем - словно, выходя замуж, идешь и  на  этот
риск.
     - Не выйдешь замуж, - говорила она, - никогда о них все не узнаешь!
     Джейн с этим согласилась.
     - Да у них то же самое, - продолжала Айви. - Отец говорил: в жизни бы
не женился, если бы знал, как мать храпит!
     - Это не совсем одно и то же, - возразила Джейн.
     - Ну, не одно, так другое, - не сдавалась Айви.  -  Им  с  нами  тоже
нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все  ж,
скажу, и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню,  еще  до  вас,
матушка что-то говорила  своему  доктору,  а  он  сидит,  читает,  чиркает
чего-то карандашиком, а ей  все  "Да,  да",  "Да,  да".  Я  говорю:  "Вот,
матушка, как они с женами. Даже и не слушают". А она мне и  ответ:  "Айви,
разве можно слушать все, что мы говорим?" Я уступать не  хотела,  особенно
при нем, и отвечаю: "Можно". Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему,
говоришь, он спросит: "Что?", а ты сама и не помнишь.
     - Это совсем другое дело, - опять не согласилась Джейн. - Так бывает,
когда у людей разные интересы...
     - Ой, а как там мистер Стэддок? - вспомнила вдруг Айви.  -  Я  бы  на
вашем месте и ночи не спала! Но вы не  бойтесь,  хозяин  все  уладит,  все
будет хорошо...
     ...Сейчас м-сс Димбл ушла в дом за  какой-то  вещью,  которая  должна
была завершить их работу. Джейн немного устала и  присела  на  подоконник,
подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти  жарко.  Она  знала,
что если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало  ее,  ей  просто
было совсем не  интересно.  Теперь  она  не  сердилась,  что  он  когда-то
предпочитал ее самое - ее словам, а  свои  слова  -  и  тому,  и  другому.
Собственно, почему он  должен  ее  слушать?  Такое  смирение  было  бы  ей
приятно,