сте со всеми сокровищами. Остался только Отакар. Она нашла его сидящим на полупустом ящике с книгами, рядом с ним на полу валялась опрокинутая бутылка вина. Он лил слезы и был настолько пьян, что едва мог держать голову прямо и глаза его с трудом открывались. Большинство сокровищ, икая объяснил он, уже отправили.
     - На сохранение, - сообщил он Эмилии, нетвердо поднявшись на ноги и кое-как умудрившись наполнить свой кубок из второй бутылки, также похищенной из королевского винного погреба. - Все целиком, подчистую. Король беспокоится, как бы его сокровища не попали в руки солдат или, еще того хуже, в руки императора Фердинанда.
     - О чем ты говоришь? Куда их могли отправить?
     Они вдвоем стояли около опустевшего письменного стола Вилема, избавившегося наконец от горы неучтенных книг. К удивлению Эмилии, на полках также недоставало большинства книг. Отакар пытался объяснить ей что-то, и его голос гулко отдавался от голых стен. Он понятия не имел, куда отправили ящики, но исторгал - под влиянием выпитого - мрачные пророчества. Похоже, он рассматривал вторжение в Богемию как личное оскорбление, целью которого было не что иное, как осквернение библиотеки. Известно ли ей, спросил он, что в 1600 году, будучи эрцгерцогом Штирии, Фердинанд сжег все протестантские книги в своих владениях - тогда в одном только Граце сожгли более десяти тысяч книг! А сейчас, став императором, он не остановится, пока не испепелит все книги также и в Праге. Ведь каждый правитель празднует свою победу, закидывая факелами ближайшую библиотеку. Разве не Юлий Цезарь испепелил свитки великой библиотеки в Александрии во время его похода против республиканцев в Африку? А Стиликон, предводитель вандалов, приказал сжечь в Риме пророческие Сивиллины книги. Его неразборчивая речь многократным эхом отражалась от пустых стен зала. Эмилия уже собралась уходить, когда он остановил ее, неуклюже схватив за руку. Нет на свете большей опасности для короля или императора, говорил он, чем книга. Да, большая библиотека - такая библиотека, как эта, - это опасный арсенал, которого короли и императоры страшатся больше, чем самой большой армии или огромного склада боеприпасов. Возьми Фердинанд город - не уцелел бы ни один том из наших Испанских залов, громогласно заявил он, припадая к кубку; да-да, ни единый листочек не избежал бы всесожжения!
     Но сегодня вечером, когда вокруг гремели орудийные залпы, в библиотеке не было даже Отакара. Пройдя мимо опустевших полок, Эмилия подошла к крохотной комнате, где обычно работал Вилем. Из-под закрытой двери пробивался луч света, однако комната оказалась пустой, если не считать масляной лампы и двух опорожненных Отакаром винных бутылей. Перед камином на своем обычном месте стоял письменный стол Вилема, и освещался он масляной лампой с низко подрезанным фитилем и почти израсходованным топливом. Уже собираясь уходить, Эмилия уловила едкий запах и заметила на столе набор предметов: бутылочку с чернилами, гусиные перья и книгу - манускрипт - в кожаном переплете. Два дня назад, насколько она помнила, этих вещей здесь не было. Неужели Отакар занялся научной работой? Или вернулся Вилем? Возможно, это его книга. Одно из тех философских сочинений - связанных с Платоном или Аристотелем, - которыми он пытался разнообразить ее поэтическо-романтическую диету.
     На цыпочках подойдя к столу, Эмилия окинула взглядом разбросанные письменные принадлежности. Среди них она заметила шлифовальный камень и кусок мела, словно за этим столом работал писец. Ей было известно все о такой работе, о том, что писцы обрабатывают пергаменты пемзой, а потом мелом, чтобы удалить животный жир и чтобы чернила не растекались. Пару недель назад помимо телескопов и астролябий Вилем показывал ей много древних манускриптов, скопированных - как он говорил - константинопольскими писцами. По его словам, эти рукописи считались самыми ценными документами во всех Испанских залах, а писцы-монахи - самыми искусными мастерами своего дела во всем мире. Поднеся к свету один из документов, он показал ей, что за тысячу лет ни единый росчерк не потерял четкости и яркости цвета - красные краски получали из растертой в порошок киновари, желтые - из почвы, выкопанной на склонах вулканов. И самые прекрасные и ценные пергаменты - так называемые "золотые книги", сделанные для личных собраний византийских императоров, - окрашивали в пурпурный цвет, по которому потом писали чернилами, изготовленными из золотого порошка. После того как Эмилия закрыла крышки переплета, толстые, как обшивные доски корабля, ее ладони и пальцы заблестели, словно она погрузила их в сундук с сокровищами.
     Но сейчас прекрасные рукописи из Константинополя исчезли вместе с остальными книгами. Осталась только та, что лежала на письменном столе. Отодвинув в сторону несколько перьев, Эмилия и взглянула на нее более внимательно. Изысканный переплет. Передняя крышка была искусно обработана, ее тисненую кожу украшал симметричный рисунок из завитушек, спиралей и переплетенных листьев - подобные замысловатые узоры, как припоминала Эмилия, украшали некоторые книги из Константинополя. Однако, открыв обложку, она не обнаружила там пурпурного пергамента с золотыми буквами, страницы этой рукописи пребывали в плачевном состоянии, жесткие и сморщенные, словно их залили водой. Черные чернила сильно потускнели и расплылись, и хотя она не умела читать по латыни, ей показалось, что текст написан именно на латинском языке.
     Медленно перелистывая страницы, она прислушивалась к раскатистому грохоту мортир, стреляющих за стенами крепости. Одно из пушечных ядер, должно быть, попало в зубчатый парапет, поскольку пол вдруг содрогнулся под ногами, а оконные стекла задребезжали в своих рамах. Мягкий рассеянный свет от пожара в Летнем дворце озарял дальнюю стену комнаты. "Fit deorum ab hominibus dolenda secessio, - прочла она в начале одной из страниц, - soli nocentes angeli remanent..." <Происходит прискорбное отделение богов от людей, остаются одни грешные ангелы (лат.).>
     Другой пушечный снаряд угодил гораздо ближе, и опять в парапет; часть стены с грохотом обрушилась в ров. Испуганная этим взрывом, Эмилия оторвала взгляд от пергамента и увидела высокую фигуру и ее черную, растянувшуюся по полу тень. Несколько секунд она пыталась осознать, что же она видит перед собой, - борода, меч, пара кривоватых ног, что твой медведь, вставший на дыбы. Позднее она пришла к выводу, что он выглядел как Амадис Галльский, или Дон Белианис, или даже как сам рыцарь Феб - другими словами, один из героев ее любимых рыцарских романов. Она понятия не имела, долго ли он уже стоял здесь, наблюдая за ней.
     - Простите, - запинаясь проговорила Эмилия, роняя книгу на стол. - Я только...
     Очередное ядро мортиры ударило в стену, и окно библиотеки вспыхнуло огнем.

Глава 6

     Меня разбудил стук молотков. В первое мгновение, глядя на потолок, видя торчащие из-под обвалившейся штукатурки дубовые балки и перекрытия, я не мог вспомнить, где нахожусь. Я приподнялся на локтях, и полоса солнечного света упала на мою грудь, словно нагрудный патронташ. Меня удивило, что я спал на правой половине кровати, хотя в прежние времена это всегда была половина Арабеллы. В первый год моего вдовства я пробовал спать на ее половине, но затем постепенно - месяц за месяцем, дюйм за дюймом - переползал обратно на свою левую половину, где в итоге и остался. Сейчас у меня возникло тревожное ощущение, будто мне снилась моя жена, которую я не видел во сне почти целый год. Поднявшись с кровати и нацепив на нос очки, я проковылял к окну, надеясь посмотреть наконец, как выглядит Понтифик-Холл при дневном свете. Голый дощатый пол холодил ноги. Открыв одну створку окна и глянув вниз, я увидел, что нахожусь в одной из южных комнат. Под окном раскинулся цветник, а за ним обелиск, подобный тому, полуразрушенному, что я видел вчера вечером на северной стороне дома. За обелиском виднелись еще один фонтан и еще один декоративный пруд, такой же полувысохший и заросший, как его двойники на северной стороне. Или это и есть северная сторона? Симметрия, похоже, была присуща всему парку, так что даже в руинах одна половина Понтифик-Холла являла собой зеркальное отражение другой половины.
     Нет, солнце слева - над стеной, проходящей по границе парка; сквозь листву она едва заметна. Значит, я все-таки смотрю на юг. Вглядываясь через открытое окно в жалкие останки цветника, я понял, что, должно быть, нахожусь прямо над библиотекой.
     Я немного постоял у окна; чистый воздух благоухал ароматами трав, приятное отличие от моей "Редкой Книги", где река в часы отлива порою воняла так, что врагу не пожелаешь. Молотки перестали выбивать барабанную дробь, но несколько мгновений спустя раздался резкий стук в дверь моей спальни. В комнату вошел Финеас с тазиком горячей воды.
     - Сэр, завтрак ждет вас внизу. - Вода плескалась по краям тазика, зажатого его усохшей клешней, пока он здоровой правой рукой освобождал для него место на столе. - Спускайтесь в чайную гостиную.
     - Спасибо.
     - В любое время, сэр, как только вы будете готовы.
     - Все ясно, спасибо, Финеас. - Он направился к двери, но я остановил его вопросом: - А что это там за стук?
     - Штукатуры, сэр. Реставрируют потолок Большого зала. - Что-то неприятно-елейное было в его манерах. Он оскалил зубы, сточенные и прореженные, как грабли. - Надеюсь, сэр, они вас не потревожили.
     - Нет-нет. Все в порядке. Спасибо, Финеас.
     Быстро совершив утреннее омовение, я энергично расчесал щеткой бороду и начал одеваться, размышляя о "столкновении интересов" и о "врагах", упомянутых Алетией. Вчера вечером меня не испугали эти откровения, как она предположила, - скорее просто озадачили. А сейчас, днем, в залитой солнцем комнате, продуваемой свежим ветерком, сама мысль об этом казалась смешной. Возможно, местные жители были и правы. Бедная Алетия, подумал я, возясь со своими подвязками. Может, она и впрямь страдает лунатизмом. Возможно, смерть отца и мужа - насильственная или нет - лишила ее рассудка. Восстанавливать это имение в его прежнем виде - затея конечно же эксцентричная.
     Наконец я был готов спуститься вниз. Закрыв дверь Бархатной спальни, я направился вдоль по коридору. По бокам имелись две двери, обе закрыты; затем третья - тоже закрытая, прямо впереди меня. Выйдя через нее, я прошел по какому-то залу и оказался в следующем коридоре. В нем имелась такая же пара закрытых дверей, но его пересекал третий коридор, с очередными закрытыми дверями.
     Я остановился в легком недоумении. В какую сторону мне повернуть? До меня донеслись скрип перил и звук шагов Финеаса, видимо, поднимавшегося по лестнице. Я хотел было позвать его, но, вспомнив его повадки - это унизительное высокомерие, эту плотоядную улыбочку, - отказался от своего намерения. Финеас относился ко мне явно не по-дружески. Поэтому я наугад пошел дальше, неуклюже шаркая своей косолапой ногой. Может, стоит повернуть назад, размышлял я, и попытаться открыть одну из первых дверей? Но я продолжал идти вперед. Поперечный коридор вскоре завершился запертой дверью.
     Развернувшись, я пошел обратно. Сейчас шаги Финеаса уже затихли, и вокруг стояла тишина, если не считать звуков моих собственных нерешительных шагов и случайных стонов дощатого пола. Я растерялся, догадавшись, что здешние двери и коридоры должны повторять хитросплетения нижнего этажа. Здесь все подчинялось симметрии - как по вертикальной, так и по горизонтальной оси.
     Остановившись на пересечении коридоров, я слегка призадумался, в какую сторону лучше пойти. В итоге я свернул налево и, пройдя дюжину шагов, - еще раз налево. Я где-то читал, что из лабиринта можно выбраться, все время поворачивая налево. Стратегия эта, похоже, увенчалась успехом, поскольку вскоре коридор заметно расширился и я оказался в длинной галерее. На стенах выделялись, точно тени, темные прямоугольники - следы висевших здесь портретов, вероятно уничтоженных или украденных пуританами. Однако выхода на лестницу здесь тоже не было.
     Я продолжал идти по галерее, постукивая своей суковатой палкой, точно слепой нищий. Вскоре проход стал уже, а двери и ниши исчезли. Очередной коридор предательски заводил в тупик, как и прежние. Может, стоит дать задний ход, подумал я, и вернуться в Бархатную спальню? Хотя едва ли мне удастся теперь отыскать даже ее. Я окончательно заблудился. Но вот коридор вновь повернул налево и наконец, шагов через двадцать, внезапно закончился двумя дверьми, расположенными друг против друга. Обе были заманчиво приоткрыты, их медные ручки заговорщически поблескивали в полумраке. Чуть помедлив, я толкнул локтем дверь справа от меня и шагнул внутрь.
     Меня сразу же поразил резкий запах. Воздух за дверью был настолько едким, что у меня защекотало в носу, словно я попал в аптеку, - большего, чем в аптеках, смрада не было ни в одной лондонской лавке. И когда глаза мои привыкли к полумраку, я с удивлением обнаружил, что комната действительно напоминала аптеку: столы и полки сплошь были заставлены перегонными аппаратами, плавильными горелками, воронками, пестиками и ступками, не говоря уже о множестве склянок и пузырьков с химическими реактивами и порошками всевозможных цветов. Я ненароком наткнулся на какую-то лабораторию. Впрочем, скорее всего, зелья, что готовились здесь, были не по фармацевтической, а по алхимической части. Вспомнив ряд книг на полках здешней библиотеки - маловразумительную писанину таких шарлатанов, как Роджер Бэкон или Джордж Рипли, - я решил, что Алетия по-дилетантски занимается алхимией, этим причудливым искусством, создание коего приписывали Гермесу Трисмегисту, египетскому жрецу и магу, чьи книги также имелись в ее библиотеке в переводе Фичино.
     Медленно подходя к столу, я испытал легкое сожаление. Неужели леди Марчмонт - одна из искательниц так называемого elixir vitae <Эликсира жизни (лат.).>, чудодейственного снадобья, якобы дарующего бессмертие? Или она надеется отыскать таинственный философский камень, который превратит кучу угля или глины в золотые самородки? Мне вдруг представилось, как она склоняется над этими булькающими колбами и перегонными устройствами, бормоча заклинания на вульгарной латыни, и черная пелерина, точно крылья летучей мыши, вяло колышется у нее за спиной. Ничего удивительного, что добропорядочные обитатели Крэмптон-Магна считают ее ведьмой.
     Должно быть, чуть позже я увидел на подоконнике телескоп. Искусно сделанный инструмент, двух футов в длину, в кожаном чехле и с медными муфтами, он стоял на деревянной треноге, и его зрительная труба, расположенная примерно под углом сорок пять градусов к полу, словно указующий перст, была направлена в небеса. Я наклонился вперед и прищурившись посмотрел на эти выпуклые линзы, размышляя, не занимается ли Алетия кроме алхимии еще и астрологией. Вновь мне вспомнились тома суеверной чепухи и полдюжины звездных атласов, которые я также приметил на полках. Или же этот телескоп и химикаты принадлежали ее отцу - может, это он был некромантом и звездочетом? Возможно, Алетия стремилась вернуть его лаборатории, как и всему остальному, первоначальный облик, восстановить еще один боковой придел в великом храме-усыпальнице сэра Амброза Плессингтона.
     Но это помещение явно не походило просто на место поклонения. Телескоп был новым - от его чехла еще исходил запах свежевыделанной кожи, - и здесь явно не так давно смешивали химические препараты: крошки и пятна от них еще виднелись на столе, а одна из ступок содержала остатки какого-то порошка. Среди многочисленных полупустых склянок имелась одна с надписью "цианистый калий".
     Цианистый калий? Я поставил склянку, наполненную кристаллами, обратно на полку с таким чувством, будто случайно узнал нечто запретное. Неужели Алетия стряпает какую-то ужасную отраву, желая расправиться со своими таинственными противниками? Эта идея была не такой дикой, как кажется ныне. Ведь в те дни наши "Ведомости" изобиловали тревожными сообщениями о том, что на туалетных столиках прекрасных парижанок склянки с ядом соседствуют с духами и пудрой. А римские священники докладывали Папе, что молодые прихожанки признаются на исповедях, как отравили своих богатых мужей мышьяком и шпанскими мушками, купленными у одной дряхлой гадалки по имени Иеронима Спара. Неужто и лорд Марчмонт умер такой ужасной смертью - от яда? Поданного собственной супругой? Или же Алетия предается каким-то другим занятиям - более невинным? Я плохо разбирался в алхимии и знал только, что ядовитые цианиды, которые содержатся в листьях лавра и в косточках вишни и персика, используют, чтобы извлекать из руды золото и серебро.
     По спине у меня пробежали мурашки. Мне вдруг стало как-то зябко в этой комнате. Снаружи, из раскрытого окна, донеслось лошадиное ржание, заглушающее некий щелкающий звук, резкий и звонкий, как бряцание сабель. Я медленно повернулся к выходу, убеждая себя, что мое дело в Понтифик-Холле, каково бы оно ни было, не имеет ничего общего с этой наводящей ужас маленькой комнатой. Ведь моей вотчиной была библиотека, а не лаборатория. Вот тогда-то я и заметил кое-что еще в окружавшем меня хаосе.
     Эти два тома были почти незаметны среди множества склянок и приборов. Ожидая увидеть очередной алхимический трактат, я взял верхнюю книгу. Но она оказалась знаменитым атласом мира, Theatrum orbis terrarum Абрахама Ортелия. Насколько я помню, это издание вышло в Праге в 1600 году, через пару лет после смерти Ортелия. Вода сильно повредила страницы атласа, но их искусно переплели новым клееным холстом. Внутреннюю сторону крышки переплета украшал витиеватый экслибрис со знакомым девизом Littera scripta manet.
     Я полистал сморщенные страницы, разглядывая десятки прекрасных гравированных карт. Мне был хорошо известен этот атлас, хотя данное издание я видел впервые. Что, впрочем, совсем не удивительно, поскольку атлас много раз переиздавался со времени его первой публикации в 1570 году. Интересно только, зачем его принесли сюда из библиотеки. Может быть, фолиант великого Ортелия, некогда придворного космографа короля Испании Филиппа II, унизительно использовали в качестве дверного упора или подставки?
     Положив атлас обратно на стол, я взял вторую книгу, выпущенную недавно и значительно лучше сохранившуюся. Ею оказался не менее замечательный труд: сочинение Галилея Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo в переводе Томаса Солсбери. По-английски эта книга называлась: "Устройство мира в четырех диалогах", и вышла она в Лондоне всего пару месяцев назад. Я заказал в типографии пару дюжин экземпляров, и все они были распроданы за несколько часов. Сейчас у меня еще осталось два десятка заказов на эту книгу из разных графств Англии, а также из Голландии, Франции и Германии. Похоже, вся Европа жаждала прочитать этот философский шедевр, самый значительный и спорный труд своего времени, который, по мнению отцов-иезуитов из Колледжо Романе, мог нанести римско-католической церкви больший вред, чем Лютер и Кальвин, вместе взятые.
     Я сам недавно дочитал эту книгу. Она содержит ряд диалогов, в которых некий Симплициус, сторонник Птолемеевой системы мира, полемизирует с более сообразительным сторонником Коперника. Что произошло с Галилеем после этой публикации в 1632-м, известно достаточно хорошо. Несмотря на то что автор дипломатично поддерживает систему Птолемея и несмотря на восторженный прием, который книга встретила в Европе, она пришлась не по нраву церковным властям. Папа Урбан VIII, друг Галилея, назначил расследование, и в итоге старого астронома вызвали в Рим, где он предстал перед судом инквизиции по обвинению в распространении идей Коперника, учение коего, вопреки Священному Писанию, утверждало, что скорее Солнце, а не Земля является центром Вселенной. В 1633 году его признали виновным и по распоряжению Папы заключили в подземелья инквизиции, где подвергли пыткам, а потом препроводили в церковь и вынудили отказаться от своих взглядов. Всю оставшуюся жизнь Галилея содержали под домашним арестом, а его "Диалоги" занесли в Index librorum prohibitorum, ватиканский список з