на одной икре, и под ней играют мышцы.  Майкла  захлестнула  волна
желания  такого  жгучего,  что  он  был  ошеломлен.  Подростковый  возраст
стремительно вступил в свои права. Он сжал копье так, что костяшки пальцев
побелели. Это словно рассмешило девушку. В нем все ее смешит,  раздраженно
сообразил он. Он все еще чувствовал на губах отпечатки ее зубов.
   - Ну?
   - Что - ну?
   Он почувствовал себя очень глупо.
   - Так ты фея?
   - Если тебе так нравится думать.
   - Как тебя зовут?
   - Называй меня Котт.
   - Глупое имя.
   - А ты глупый мальчишка.
   Молчание. А вдруг - правда? Ему нечего было возразить, и  он  уставился
на нее взглядом, в котором угрюмость  мешалась  с  нарастающим  волнением.
Что, если она его еще раз поцелует?
   - У тебя не найдется чего-нибудь поесть? - спросила она.
   А он старался решить, чем она пахнет. От нее исходил какой-то  знакомый
аромат.
   - Хлеб, сыр, молоко - только оно чересчур теплое.
   - Так опусти его в реку охладить.
   - Ладно.
   Словно был выдержан экзамен, взят барьер. Он опустил бутылку с  молоком
в  реку,  где  она  сверкала,  переливаясь  через  камни,  и  была   всего
прохладнее, потом открыл сумку. Котт брезгливо попятилась при виде серпа и
не захотела к нему прикоснуться. Майкл предложил ей хлеб с  сыром,  и  она
жадно набросилась на еду, набивая полный рот так, что с губ летели крошки.
Губы темные, заметил он, настолько темные, что казались истерзанными.  Нос
у нее был милый, чуть вздернутый, густые черные брови почти  сходились  на
переносице. Щеки,  там  где  у  мужчин  растут  баки,  опушали  бесцветные
волоски. Загорелая кожа была бы безупречной, если бы не царапины и  грязь.
По носу рассыпались веснушки. Ему казалось, он  никогда  не  видел  никого
красивее. Длинные, как у мальчика, ноги, тонкие пальцы,  короткие  грязные
ногти. Он мог бы смотреть на нее весь день.
   Майкл сбегал за молоком и только тогда заметил, как потемнело в лесу. И
это не его лес. Пора было возвращаться. Котт вытерла белые  молочные  усы,
глядя на него своими странными глазами.
   - Ты спасла меня от волков, - сказал он ей. - Показала дорогу домой.
   - Вот как? - уголок ее рта изогнулся в улыбке.
   - Можешь сделать это еще раз? Показать мне дорогу домой еще засветло?
   - Уходишь так скоро?
   - Надо. Они будут беспокоиться, - ему не хотелось уходить. Не то, чтобы
он перестал бояться, но то, что пугает,  когда  ты  один,  превращается  в
приключение, если вас двое. А ему так нравилось смотреть на нее!
   - Ну хорошо.
   Цветок дрока! Вот-вот. От нее веяло ароматом  желтых  цветков  дрока  -
летний запах, приводящий на  память  скошенную  траву  и  плывущие  высоко
кучевые облака.
   - Я видел тебя на пляже, - сказал он. В тускнеющем свете ее брови  были
как два черные засова, волосы обрамляли лицо, точно капюшон. Улыбка  стала
хищной, почти пугающей, но он ощущал только пьянящее волнение. И  даже  не
вздрогнул, когда в сгущающихся сумерках раздался волчий вой.
   - Бедные души! - сказала Котт,  переводя  взгляд  на  чащу  колдовского
леса. В вое была тоска и одиночество, точно волки были прокляты.
   - Здесь на коне разъезжает Дьявол, - внезапно  сказала  она  Майклу.  -
Собирает души. Если мы тут услышим конский топот, надо сразу бежать.
   - Он забрал Розу, - сказал Майкл, и его тело налилось  свинцом.  Он  не
знал, откуда пришла эта уверенность, но знал, что понял верно. Роза или ее
призрак была где-то в глубине этого леса.
   Котт вздрогнула, на миг ее веселость угасла.
   - Пошли! Я выведу тебя отсюда в твое место.
   Они встали одновременно, ими вдруг овладела одна и та же  тревога.  Лес
наполнился тенями,  под  нависающими  ветками  разливались  заводи  мрака.
Что-то, такое черное как мрак, но не его часть, проскользнуло между  двумя
стволами. Прямое, с длинной мордой, острыми ушами. Оно остановилось  всего
в пятидесяти шагах от них, следя за ними. Котт схватила руку Майкла, белки
ее глаз сверкнули, как у лошади, почуявшей пожар.
   - Бежим!
   Потом он почти ничего не помнил о  том,  как  они  стремительно  бежали
через лес, хотя царапины от  колючек  не  заживали  несколько  недель.  Он
помнил ее пальцы, стискивавшие его руку, увлекающие его вперед; ее  волосы
хлестали его по лицу, белый балахон казался призрачным в густой тьме.  Ему
все это представлялось сном. Волшебной сказкой, в  которой  не  он  спасал
принцессу, а она его.
   Они взбирались на лесистые холмы, которых он никогда прежде  не  видел,
расплескивали воду ручьев, которых просто не  могло  быть.  Они  пробежали
почти две мили по лесу, хотя он знал, что до опушки  всего  сто  ярдов.  А
тень неотступно следовала за ними, быстро, беззвучно, то на  всех  четырех
ногах, то прямо. А позади нее слышались голоса стаи.
   Время проходило и умирало. Он  обессилел,  хотя  Котт,  казалось,  была
создана из неутомимых мышц и костей. Или из сахара и  сладостей,  как  все
девочки в детском стишке. Под конец она почти тащила его на себе,  и,  как
ни нелепо, он даже тогда заметил упругую гибкость ее тела,  прижимавшегося
к нему.
   Последний холм, сказала  она  ему.  Уже  совсем  близко.  И  они  вдруг
оказались над деревьями, увидели  землю,  спящую  в  свете  звезд.  Долину
Банка, где жил Майкл. Он знал ее очертания, как собственный профиль, -  от
длинного склона плато на востоке, спускающегося к  реке,  и  до  невысоких
холмов, уходящих к горам Сперрин далеко на западе.
   И нигде ни огонька. Ни в доме, ни в деревне, ни в городе.  Долина  была
такой же темной и пустой, как еще никем не открытая глушь.
   Вот чем было это место, вдруг понял он. Дикой глушью. И иногда его  мир
и этот соприкасались.
   Тут он увидел, как в милях и  милях  оттуда  среди  холмов,  ведущих  к
горам, вспыхнула бусина света, словно отбрасываемого  пламенем.  Наверное,
костер, и большой, видный за двадцать - двадцать пять миль.
   Котт тянула его за руку, ее голос перешел в настойчивое шипение, но  он
уперся, глядя на собственный край, вдруг одичавший, упиваясь жутью.  Край,
открытый, чтобы исследовать его, если он захочет,  если  у  него  достанет
сил.
   Волки приближались, тень, которая вела их, неслась между деревьями, два
глаза горели желтым огнем, пасть была разинута.
   - Матерь Божья!
   И Котт стащила его в какую-то глубокую яму, черную пропасть, где  внизу
брезжил  свет.  Стремительное  падение  (ему  так  и  суждено  все   время
проваливаться в эти колодцы?) - и он растянулся  на  листьях,  в  шею  ему
уткнулся древесный корень, а рядом нескончаемо и безмятежно пела река.
   Он перевел дух.
   - Котт?
   Но она исчезла. Быть может, вернулась назад в Страну  Чудес.  Ответы...
Что же, кое-какие он, пожалуй, получил, но они только наталкивали на новые
вопросы.


   Он вернулся в мир, который считал своим, мир, где имелись часы,  ружья,
летательные аппараты,  где  волки  расхаживали  в  вольерах  зоопарков,  а
девушки носили туфли. И один долгий день продолжал сменяться другим, будто
ничего необычного  не  произошло.  Каждый  был  четок,  как  миниатюра,  а
процессия их сливалась  в  полотно  побольше,  в  картину,  написанную  по
памяти. Летний солнцеворот давно миновал, и с приближением августа золотые
вечера еле заметно укорачивались, и каникулы Майкла скользили  в  прошлое,
как песок в песочных часах. Котт больше не  возвращалась,  и,  хотя  Майкл
бродил по лесу точно индеец, он не  видел  ничего  необычного.  Или  почти
ничего. Он  натыкался  на  следы  и  уговорил  тетю  Рейчел  брать  ему  в
библиотеке  книги  о  природе,  о  жизни  леса,  о  лесных  животных  и  о
доисторических временах - истории про пещерных людей, как выразилась  тетя
Рейчел. Тем не менее ее и бабушку приятно удивило, что он тратит  каникулы
на чтение.
   Следы были следами животных, обычных  для  северо-западных  европейских
лесов - но тысячу лет назад. По определителю выходило,  что  в  лесах  тут
водятся кабаны и волки, благородные олени, туры и медведи. Медведи! Однако
они оставались невидимыми  и  неслышными  животными-призраками,  и  о  них
напоминали только следы в мягкой глине.
   В капканы Муллана попались  лисица  и  пара  кроликов,  хотя  в  одном,
видимо, побывал кто-то крупный, но он исчез,  оставив  на  память  о  себе
помятый, разогнутый капкан и переломанный  подлесок  вокруг.  В  солнечное
утро на исходе августа Майкл, Пат и старый ветеран стояли, разглядывая это
место. Пат сдвинул кепку на затылок и присвистнул.
   - Натворил тут кто-то дел!
   Капкан все еще был прикован к вбитому в землю колу, но звенья цепи были
растянуты, а дуги разогнуты.
   Муллан, поскрипывая старыми костями, нагнулся, чтобы лучше  разглядеть.
Он снял клок жесткой черной шерсти, прилипший к металлу.
   - Барсук? - спросил Пат.
   - Непохоже. Слишком длинная и  темная.  И  даже  барсука  такой  капкан
удержал бы, либо он отгрыз бы себе лапу... Нет, черт меня дери, понять  не
могу, кто это был... разве что чертовски большая собака. И ни капли крови.
Можно подумать, что этот зверь  каким-то  образом  разомкнул  дуги,  а  не
выдрал из них ногу. Очень это странно.
   - Как бы он за овец не принялся, - мрачно  сказал  Пат.  -  Надо  будет
предупредить Сиббета и Маклолина, что тут бродит бездомный пес и может уже
стал настоящим хищником. Окот, конечно, давно кончился, хоть это хорошо...
Да тише вы, успокойтесь Христа ради! - последние  слова  были  обращены  к
двум его колли,  которые  рычали  и  поскуливали  в  некотором  отдалении,
отказываясь подойти ближе. Они, казалось, то пугались, то злились.
   - Бестолочь! - сказал Пат не без нежности. Он хлопнул Муллана по  плечу
так, что старик пошатнулся и не сумел встать с колен. - Вот и весь толк от
твоих капканов. Несколько десятков шиллингов потрачено зря.
   - А завтра  будет  пирог  с  крольчатиной,  -  буркнул  Муллан,  хрипло
откашлялся и, сплюнув, прижал коричневый кулак к крестцу, а  потом  сказал
морщась: - В жизни такого не видел. Может, ребята баловали.
   Оба они посмотрели на Майкла.
   - Я ничего такого не видел.
   Они засмеялись - две скрипучие двери повернулись на петлях.
   - А совесть-то нечиста! - сказал Пат. - Ну да  они  все  такие  в  этом
возрасте.
   Майкл насупился.
   - Так что же теперь? - спросил Муллан. - Просто побережемся?
   Пат кивнул.
   - В это время года всякое бывает. Вы с Майклом, если хотите, можете еще
раз обойти лес, подежурить ночку-другую.
   - Надо бы устроить настоящую охоту, вот что! - Муллан достал из кармана
трубку. - На лошадях и с собаками. Это его выкурит, где бы он ни прятался.
   - На лошадях тут далеко не уедешь, -  возразил  Пат,  оглядывая  густой
подлесок и низко нависающие  ветки.  Однако  предложение  Муллана  вызвало
блеск в его глазах. Зимние охоты - настоящие праздники. Пятьдесят  лошадей
несутся по лугам следом за лающей сворой. Пат уже много  лет  не  принимал
участия ни в одной - последнего гунтера продали, когда Майкл еще ходить не
научился. Феликс и Плутон были рабочими лошадьми, и даже Мечта с  натяжкой
себя оправдывала, но Шон поставил на этом точку,  когда  последний  гунтер
Пата, гигант с норовистым взглядом, издох. Пошел на собачье мясо. Да и Пат
был уже не в том возрасте, чтобы  носиться  по  лугам,  как  оголтелый,  и
перемахивать  через  все  препятствия,  какие  ему  подвернутся,  говорила
бабушка Майкла.
   - Этот лес никогда не  расчищали,  -  рассеянно  заметил  Пат.  Взял  у
Муллана скрученный табачный лист и растер его между  пальцами.  -  Он  тут
рос, когда фермы и в помине не было. И вдвое больше места занимал, когда я
пешком под стол ходил. Но тут сплошные холмы и овраги, да и  сырость.  Так
что лучше его не трогать.
   - Шон его очистит, - сказал Муллан, беззубо улыбаясь  вокруг  мундштука
раскурившейся трубки.
   - Шон комара обдерет ради его шкуры, - буркнул Пат и  бросил  на  внука
быстрый виноватый взгляд. -  Черт  побери,  Майкл,  ну  и  длинным  же  ты
вымахаешь!
   Майкл неловко переступил с ноги на ногу.
   - Это уж не моя вина.
   Он чувствовал, что дед - да  и  Муллан  тоже  -  ждет,  что  он  скажет
что-нибудь, откроет ему какую-то тайну. Он упрямо разглядывал  землю.  Дед
заполнил паузу, раскурив  трубку,  и  сизый  дымок  колеблющейся  струйкой
потянулся в просветы листвы.
   - Костяк Феев. У нас в семье все высокие.
   - И всегда были лошадниками, - добавил Муллан.
   - Да, и это тоже. На ферме  до  пятнадцати  лошадей  бывало.  Упряжные,
тяжеловозы. И еще морган, с подлым норовом вороной. Четырех  мы  отправили
на войну. И больше их не видели. Зазря пропали.
   Муллан плотно сжал губы, и Майкл не усомнился, что трубка прячет резкую
отповедь. Но старик кашлянул и сказал:
   - Пока коров напоить. Пьют теперь как губки.
   Пат кивнул.
   - Так ты будешь посматривать? - спросил он Майкла.
   - Конечно.
   - Вот и хорошо. Надо бы пристрелить подлюгу до зимы. А то он оголодает,
если останется тут, и не успеем оглянуться, как пойдут пропадать ягнята.
   С одобрения деда Майкл начал учиться стрелять  из  дробовика,  осваивая
принципы осторожности,  меткости  и  чистки.  В  доме  их  было  три.  Два
одинаковых двенадцатого калибра,  а  третий  старый  с  резным  прикладом,
легкий,  словно  игрушечный.  Русского  производства,   приклад   и   ложе
глянцевито блестели от возраста и воска. Отец Пата купил  его  на  ярмарке
еще до рождения сына и вырезал на прикладе красивыми буквами  "Майкл  Фей,
Боллинеслоу, 1899".
   - Ты еще мальчишка, - сказал Пат, - но голова у тебя хорошо привинчена.
А раз на нем твое имя, имя моего отца, так ты и должен  его  получить.  Но
если будешь стрелять около дома или около скотины, я  его  отберу.  Понял,
Майкл?
   И Майкл кивнул. Глаза у него сияли.
   Теперь можно было не бояться волков. С дробовиком в  руках  он  от  них
одни клочья оставит.
   На западном берегу реки он соорудил шалаш к югу от моста: ему казалось,
что именно там творится самое странное и больше всего  следов.  Шалаш  был
примитивный - три стенки, накрытые  слоем  папоротников  в  фут  толщиной.
Майкл закопал череп волка-оборотня перед открытой стороной и соорудил  над
ним очаг из речных камней. Он надеялся, что огонь удержит  его  там,  хотя
иногда он ему снился: рычащий, костлявый, высохший, остатки десен оттянуты
от почерневших клыков.
   Он наблюдал и ждал, увидел, как сентябрь добавился  к  году  и  окрасил
листья, чувствовал, как ветер набирает  силу  среди  древесных  вершин.  С
дробовиком в руках он ежедневно проверял капканы  Муллана.  Ягдташ  хлопал
его по боку, но лесное зверье не попадалось, как он ни  маскировал  их,  в
каких бы местах ни ставил. В конце концов он унес  капканы,  и  лес  вновь
стал чистым и нетронутым. Над его горизонтом черной тучей маячила школа.
   Вечера становились все короче, посвист ветра и шепоты деревьев наводили
жуть. Один  раз  он  услышал,  как  кто-то  пел  в  глубине  леса  голосом
прелестным, как летние трели дрозда, но он почувствовал, что волосы у него
на затылке встают дыбом. Голос пел старую, старую песню,  превращая  ее  в
причитания, в плач по умершим мечтам.

   Я слышу голос милого,
   Как истомилась я,
   Так долго ждать, так долго ждать,
   Тебя, любовь моя.
   Порой тоска меня гнетет,
   И плачу я опять.
   Порой хочу к нему пойти
   И все ему сказать.
   Но если к милому пойду,
   Мне милый скажет "нет".
   За смелость дерзкую меня
   Разлюбит он в ответ.

   Быть может, это был голос баньши, и в  семью  придет  смерть.  Но  ведь
смерть уже была, сказал он себе. И, может быть, их было две.
   Одно он знал: лес обладал жизнью,  восприятием.  Он  помнил  и  следил.
Входя в него, Майкл всякий раз ощущал устремленные ему в спину  глаза.  Не
враждебные, но настороженные, оценивающие. Словно его взвешивали на весах.
Но для чего? Ответа он не находил.



        8

   В тот вечер, когда вновь появилась  девушка,  которую  звали  Котт,  он
сидел перед шалашом, у его ног весело потрескивал  огонь,  а  он  пробовал
изготовлять разное оружие. В книге,  которую  Рейчел  взяла  для  него  из
библиотеки, были картинки пещерных людей,  закутанных  в  шкуры,  держащих
копья и странного вида топоры, кремневые  ножи  и  скребки.  Кроманьонский
человек,  самый  высокий  из  доисторических   людей,   который   примерно
шестьдесят тысяч лет  назад  двигался  на  север  следом  за  отступающими
ледниками. Майкл пытался  привязать  к  ореховой  палке  осколок  камня  -
кремней в этом краю не было. Он стер пальцы  чуть  не  до  крови.  Веревка
оказалась  недостаточно  крепкой,  и  он  сердито  охнул,  когда  каменный
наконечник снова сдвинулся.
   А когда поднял голову, по ту сторону очага стояла Котт  и  смотрела  на
него.
   У него екнуло сердце, и одна рука легла на дробовик, который он  всегда
брал с собой сюда. Она с улыбкой приподняла бровь и без  приглашения  села
напротив него. Даже в эту холодную осеннюю погоду на ней был тот же  белый
балахон.  И  он  заметил,  что  тепло  огня  ей   приятно   -   сколько-то
человеческого в ней есть! Он отложил копье и порылся в ягдташе.
   - Ты голодна?
   Она кивнула.
   Яблоко, расплющенный бутерброд с ветчиной и остатки чая в термосе.
   Она жадно набросилась на еду, запивая чаем прямо из фляжки. Локти у нее
были в крови, заметил Майкл, и его разобрала досада, словно у  нее  отняли
частицу прелести. И, сказать правду, от нее пахло. Не  цветками  дрока  на
этот раз, но ею самой. Запах без названия,  одновременно  отталкивающий  и
волнующий.
   Пошел дождь - капли стучали по поредевшему своду листвы и падали им  на
головы. Надвигался вечер, тучи гуще заволакивали небо. Майкл  подбросил  в
огонь еще сук, взметнув искры, и залез в шалаш. Котт поглядела на  небо  с
какой-то покорностью. Она показалась  ему  усталой,  и  он  только  теперь
заметил, что лицо у нее грязное, а на балахон налипла глина.
   Дождь припустил сильнее, капли шипели на раскаленных углях.
   - Забирайся сюда, - сказал ей Майкл. Уже ее волосы намокли и прилипли к
вискам.
   - Я люблю дождь, - и улыбка. - А еще лучше бы - буря с громом.
   Она вдруг стала так похожа на Розу, что Майкл одернул себя.
   Хлынул ливень. По опавшей листве побежали  ручейки,  промывая  русла  в
обнаженной глине, лес наполнился шумом струй, хлещущих по  стволам.  Капли
начали просачиваться сквозь кровлю шалаша, но Майкл не раз пережидал в нем
ливни и посильнее, он знал, что кровля выдержит. Пол был  застелен  старым
одеялом. Он встряхнул его и позвал Котт.
   - Иди же! Не то простудишься насмерть.
   Откинув голову, она ловила ртом дождевые капли и  даже  высунула  язык.
Теперь она оглянулась на Майкла, пожала плечами и забралась в шалаш.
   Там вдруг стало  очень  тесно.  Она  промокла  насквозь.  И  почему  ей
нравится быть мокрой?  Он  ощущал  ее  тепло,  с  ее  обнаженных  рук  уже
поднимался пар. Темный сосок, казалось, вот-вот проткнет мокрую ткань. Она
прижалась к нему, и он завернул затхлое одеяло вокруг них  обоих,  мучаясь
от страха, опьяненный ее близостью. Его одежда сразу отсырела. От ее волос
пахло землей, дождем и снова чуточку цветками  дрока,  совсем  по-летнему,
как запах скошенной травы. Он поцеловал ее мокрый висок, почувствовал, как
под его губами затрепетало веко. Ее рука скользнула ему под куртку, ладонь
забралась под джемпер и ледышкой прильнула к ребрам. Пальцы у нее застыли,
хотя все тело было теплым, исходящим паром и запахами.
   Она уже спала.
   - Котт? (Шепотом).
   Никакого ответа.
   Так значит, и феи спят. Он откинулся на стенку шалаша, услышал зловещее
поскрипывание и уставился на огонь, сражающийся с дождем. Котт остыла,  ее
кожа пошла пупырышками, и он притянул ее к себе на колени, крепко прижал к
собственному теплому телу и закутал своей курткой.
   "Я влюблен", - подумал он и тихонько засмеялся дождю и пустому лесу.


   Потом дождь перестал, и он  опять  сдвинул  ее,  чтобы  дать  отдохнуть
рукам. Котт сразу проснулась. Зрачки в открывшихся гла