го воздуха. Подошвы ног у него, казалось,  стали
совсем плоскими от долгого стояния. В двух футах от  его  носа  на  стойку
наваливались  посетители,  зажав  в  кулаках  деньги,  требуя,  чтобы   их
немедленно обслужили. Еще одна обычная суббота.
   Но он радовался этой толпе. Тишину он ненавидел не меньше, чем темноту.
И эти теснящиеся тела несли в себе успокоение. Здесь ничто не могло к нему
подобраться, ничто чуждое тротуарам, асфальту, конторам и выхлопным газам.
Тут он в безопасности.
   И он очень устал, его живот нависал над  поясом.  Слишком  много  пива,
подумал он, поставив пенящуюся кружку на стойку  и  беря  пустую.  Слишком
мало физических упражнений. Ему всегда казалось, что  его  телу  требуется
только самое основное. Оно использовало до последней крошки любую еду, как
и все остальное, что ему предлагалось, ничего не тратя зря. И  вот  теперь
образовался избыток, избыток плоти.  Он  стал  мягким...  крупным,  мягким
мужчиной с толстыми огромными щеками и вторым  подбородком.  Живот  толще,
чем ему полагалось бы,  и  сердце,  которое  совсем  износилось  вместе  с
прокуренными легкими.
   Тут нет поросят на вертеле, подумал он,  глядя  невидящим  взглядом  на
очередного клиента, выкрикивающего заказ.  И  нет  той  алмазной  ясности,
отличавшей его чувства, когда он путешествовал в Ином Месте. Тогда он  был
зверем. Обколотым, как кремневый наконечник копья, и хотя такая  обработка
была мучительной, она придала  ему  остроту  и  твердость  и  прозрачность
мысли, точно сосулька... И почти каждую минуту им владел страх.
   Его легкие требовали сигаретного дыма, он плотно сжал  губы  и  занялся
своей работой. Подставлял  высокие  кружки  под  насос,  доставал  лед  из
ведерка, накачивал еще и еще пинты и без конца  тыкал  пальцами  в  шумные
кнопки кассы, а ее ящик ударял его по животу всякий раз, когда открывался,
как будто желая напомнить о себе.
   О себе. Он  ощущал  в  себе  совсем  другого  человека,  совсем  другую
взрослую жизнь. Он ведь взрослел дважды. В первый раз он вырос в обитателя
леса, в воина, знакомого с дикарями и феями.
   Феи!  Какое  детское  словечко.  Вирим!  Странно,  с  каким  трудом  он
вспомнил. Многое он забыл так же, как в свое время  забывал  лесной  язык,
чем дальше удалялся от сердца леса.
   Но это его другая взрослая жизнь, угрюмо напомнил он себе. Его реальная
жизнь. Мир, в котором он останется и умрет, полон реальности:  настойчивые
лица по ту сторону стойки, вонь пива, шум уличного движения за дверью. Его
собственный мир без чудес, серый, полный усталости от бесплодных  попыток,
мир с нависающим над поясом животом и задыханием.  Тот  худощавый  опасный
мужчина, которым он мог когда-то быть, исчез, как  полузабытый  сон.  И  в
любом случае он не хотел возвращаться туда. Ночи тяжелы даже здесь, в этом
городском лабиринте, в этом прирученном месте.
   В четыре часа перерыв, и он вышел из задней двери, чтобы подышать  чуть
более свежим воздухом, и на ходу нащупывал  сигареты.  Снаружи  -  красные
кирпичные  стены,  мусорные   баки,   переполненные   до   краев,   кошка,
облизывающая лапы. Небо было обрисовано кирпичом. Небольшой квадрат высоко
над ним,  исчерченный  следами  реактивных  самолетов  и  уже  одевающийся
темнотой ночи, освещенной уличными фонарями. Со всех сторон уходили  вверх
здания, на металлических  пожарных  лестницах  сушилось  белье.  Откуда-то
доносились детские голоса, плач младенца, смех молодой женщины.
   Он докурил сигарету до конца и зажег другую, присев  на  мусорный  бак.
Вечер будет долгим. Он останется до закрытия, и в заключение должен  будет
выкидывать за дверь упирающихся пьяниц. Управляющий возложил на  него  эту
обязанность из-за его роста и широких плеч. Они никогда не вступали с  ним
в спор. Может быть, даже сейчас  что-то  в  его  глазах  заставляло  самых
буйных покорно уходить.  Эта  мысль  его  обрадовала.  Все  еще  след  той
закаленности мужчины, который  был  любовником  Котт,  другом  Рингбона  и
убивал людей.
   Вечер для города выдался тихим. Что-то...  кошка  слетела  с  мусорного
бака, загремев  крышкой  и  испустив  громкий  вопль.  Проулок  тянулся  в
сгущающуюся тень, забитый мусором, вертикальными и горизонтальными баками,
между которыми жался скелет "пикапа", брошенного и ободранного. В  проулке
не было никого. Он затянулся сигаретой, и она вспыхнула, как адский  глаз.
Иногда в проулке спали пьяные бродяги,  укрывшись  старыми  газетами.  Они
рылись в мусорных баках, соперничая с крысами, и были такими же грязными и
вонючими, как сами крысы. Возможно, где-то в утробе мусора  такой  бродяга
свернулся, как нерожденный младенец, и следит за ним.
   Трудно  поверить,  что  за   кирпичной   стеной   толпа   людей   пьет,
разговаривает, занимается тем, чем люди любят заниматься в городе, а здесь
было тихо - тихо, словно в лесу в безветренную ночь.  От  соседних  зданий
падали слабые полоски света, и на одном потолке он увидел голубое мерцание
телевизора. Но здесь внизу, где он сидел  среди  мусора,  тишина  казалась
густой, как дым, и глубокой. Среди рваных газет, смятых банок, объедков  и
оберток с чипсов и сластей. Все, что выбрасывает прибой городских улиц.
   Он выпустил клуб дыма, уже невидимый  в  сумраке.  Что-то  двигалось  в
глубине прохода, таясь, покачиваясь. Когда  его  рука  вновь  поднялась  к
губам, пепел сигареты посыпался по рубашке. У него дрожали пальцы.
   Пьяница, устраивающийся на ночлег, или выискивающий чьи-то объедки. Да,
за ним кто-то следил. Он чувствовал, как  по  его  толстому  телу  ползает
чей-то взгляд. Нет, он в проулке не один.
   У себя за спиной он услышал взрыв хриплого хохота, донесшегося из  окна
пивной. Окна теперь превратились в  прямоугольники  желтого  света,  и  от
этого проулок казался еще темнее. Он, что, пробыл здесь  так  долго?  Надо
вернуться, пока ему не указали на дверь.
   Что-то было там, среди теней.
   Он попятился,  сигарета  прилипла  к  одной  мокрой  губе.  Его  каблук
ударился о бак, и он выругался тихим шепотом.
   Не здесь. Не сейчас. С этим всем покончено. Из теней донеслось рычание,
низкое переливчатое рычание из самой  глубины  какой-то  массивной  груди.
Сигарета  выпала  у  него  изо  рта.  Он  повернулся  и  кинулся  назад  в
безопасность толпы у стойки.


   Они увидели деревню после полудня и сразу залезли на  дерево  (дробовик
больно бил Майкла по спине), чтобы разведать что и как. Мечту они оставили
в полумиле оттуда, хотя Майкла  переполняли  дурные  предчувствия.  Однако
Меркади  объяснил  ему,  что  ни  один  вирим  не  прикоснется  к  лошади,
подкованной железом, не говоря уж о железных стременах и пучке  остролиста
(они  наткнулись  на  него  в  чаще),  привязанного  к  луке   седла.   От
нечеловеческих обитателей леса лошади ничего не  угрожает,  а  люди  редко
осмеливались уходить так далеко от деревень или Великой южной дороги. Котт
его поддержала, и Майки уступил,  хотя  его  тревожила  мысль  об  обычных
зверях, водящихся тут. Львы, тигры, медведи... Его бы ничто не удивило.  И
он не слишком верил в  остро  пахнущее  растение,  которым  Меркади  натер
лезвие его кинжала. Деревня была беспорядочно разбросана в изгибе быстрого
прозрачного ручья. Вырубка тянулась на сто ярдов от крайних хижин, и земля
там была вся в пнях, вокруг которых уже разрослись папоротники, шиповник и
крапива. За изгибом  ручья  Майкл  углядел  другие  расчистки,  зеленеющие
сочной травой, где паслась скотина. Над деревней висел  полог  голубого  и
серого дыма, а от мусорной кучи несло  теплым  смрадом  навоза  и  падали.
Хижины были глинобитными или бревенчатыми, щели замазаны глиной  с  берега
ручья. Крыты они были дерном и древесной корой, а дверями  служили  шкуры,
утяжеленные камнями.
   Однако одно здание было совсем другим - построенная из тесаных досок  и
крытая дранкой на пригорке к северу от деревни стояла церковь, а  рядом  с
ней - хижина побольше и поприятнее, в которой, конечно, жил священник.  На
выступах церковной крыши  были  кресты,  в  крохотных  окошках  -  цветное
стекло, а в звоннице колокольни медно блестел колокол. Колокольня эта была
ниже окружающих деревьев.
   В деревне, казалось, царило спокойствие, мужчины,  возможно,  трудились
на крохотных полях или охотились в лесу. У ручья  играли  дети,  одетые  в
некрашенные холст или шерсть, босые, чумазые, а  неподалеку  кучка  женщин
черпала воду из ручья, переговариваясь на непонятном языке,  и  их  голоса
разносились далеко в окружающей тишине.  Другие  сидели  за  прялками  под
навесами возле хижин или  ковыряли  землю  в  маленьких  огородах  грубыми
мотыгами. На завалинке одной из хижин  сидел  старик,  покуривая  глиняную
трубку, иногда удовлетворенно сплевывая и взмахивая ногой,  когда  к  нему
слишком близко подходила свинья, разыскивающая корм.
   Свиньи, куры и собаки  бродили  по  всей  деревне,  мешаясь  с  детьми.
Отличала их, главным образом, худоба.  Свиньи  казались  полудикими,  куры
были тощими и воинственными, а собаки - поджарыми  и  по  виду  напоминали
волков, от которых их отделяло не так уж много поколений. Деревню  окружал
грубый частокол из заостренных кольев иногда с просветами, в которые можно
было  просунуть  ногу.  Частокол  охватывал   самые   дальние   хижины   и
заканчивался за ручьем, где  на  кожаных  петлях  были  подвешены  створки
открытых ворот. Их никто не охранял. Место выглядело мирным и сонным.
   - Легче легкого, - удовлетворенно шепнул Меркади.
   - Но где мужчины? - с недоумением спросила Котт.
   Ответом послужили донесшиеся издали крики. Лес заслонял, откуда именно.
Майкл заметил, что женщины у ручья смолкли и посмотрели в ту сторону. Одна
покачала головой.
   - Там что-то происходит, - сказал он с разгорающимся любопытством.
   - Нас это не касается, - заметил Меркади.  -  Видишь  серого  мерина  в
загоне за церковью? Он-то нам и нужен. Поистине прекрасное  животное,  но,
увы,  на  освященной  земле,  куда  мне  нет  доступа.  Теперь  ты  должен
положиться на собственную смекалку.
   - Слушайте! - Котт пропустила его слова мимо ушей.
   Лошадиный топот,  нарастающий  прибой  голосов.  Глаза  Меркади  весело
заблестели.
   - Свара! Сейчас самое время...
   В дальнем конце деревни появились люди, конные и пешие.  Двое  впереди,
казалось, спотыкались на каждом шагу... Нет, их толкали в  спину.  Высокий
лысый человек в коричневом одеянии размахивал руками  и  кричал  что-то  о
служителях дьявола, о дикарях.
   - Я понимаю, что они говорят, - еле слышно произнес Майкл.
   Ни Котт, ни Меркади словно бы не услышали его.
   - Один из братьев! - Меркади сплюнул, его пальцы-сучочки нацелились  на
приближающуюся толпу, как два рога.
   Раздавались  выкрики,  но  теперь  Майкл   перестал   понимать   слова.
Способность проникать в их смысл угасала, менялась. Он  сознавал,  что  не
знает этого языка. Значение  слов,  проникавших  в  его  мозг,  оставалось
неведомым,  но  иногда  оно  внезапно  становилось  ясным,  будто  из  туч
вырывался солнечный луч.
   Жители  деревни   всей   ордой   перешли   ручей,   их   было   человек
тридцать-сорок, и все время впереди  шагал  высокий  священник.  Их  злоба
обрушивалась на оборванные дикого  обличья  фигуры,  которые  столкнули  в
ручей, так что взлетели фонтаны брызг. Майкл только сейчас увидел, что они
связаны - что их руки крепко притянуты к телу.
   Лисьи люди!
   - Значит, священник  вознегодовал  на  какое-то  племя,  -  пробормотал
Меркади, глаза у него блестели, как  мокрый  нефрит.  -  Так  что  с  ними
сделают? Утопят, сожгут или просто изобьют до бесчувствия?
   Всадники проскакали через ручей, нагнувшись в седлах, подхватили  обоих
лисьих людей и выволокли на берег.  Они  лежали  там,  без  толку  пытаясь
высвободить руки. Лица их были в крови, а один  лишился  своего  головного
убора.
   Они больше не внушали страха,  а  казались  странно  уязвимыми,  словно
чучела, брошенные на потеху толпы. Они совсем не походили на страшные тени
из прошлых воспоминаний Майкла.
   - За что они с ними так? - спросил он, инстинктивно сочувствуя слабым.
   - Лысоголовые лесные братья не любят племена, -  сказал  Меркади.  -  А
племена  боятся  крестовых  чар,  которые  чинят  помехи   вирим.   Иногда
какой-нибудь пустяк оборачивается оскорблением  -  подлинным  или  мнимым,
либо случается кража. У них ведь совсем разные понятия о том, что  хорошо,
а что дурно, - у племен и жителей деревень. И происходит вот  такое.  Этим
лисьим очень повезет, если они увидят еще один рассвет.
   Майкла охватило бешеное возмущение.
   - Они их убьют. Мы не можем позволить такое. Надо что-то сделать!
   Котт и Меркади уставились на него.
   - Мы здесь для того, чтобы украсть для тебя лошадь,  или  ты  забыл?  -
ехидно спросил Меркади. - А вон тех всадников ты видишь?
   Их было пять-шесть, ехали они на лошадках ростом немногим больше  пони,
но крепких и косматых. На них были кожаные панцири с блестящими бронзовыми
бляхами и меховой опушкой. На головах - неуклюжие шлемы из  кожи  и  рога.
Забрала  с  отверстиями  для  глаз  и  клювом,  прикрывавшим  нос.  В  них
чувствовались хищность и сноровка. Вооружены они были копьями с бронзовыми
наконечниками и длинными кинжалами. У одного с бедра свисал меч  в  ножнах
из волчьей шкуры, и у всех на панцирях были нарисованы  красные  кресты  с
ржавым оттенком, словно запекшаяся кровь.
   - Кто они?  -  во  всадниках  чувствовалось  что-то  стихийное,  что-то
необузданное. Они хохотали, гарцуя вокруг распростертых пленников, а когда
один лисий человек приподнялся и встал на колени, тупой конец копья тут же
опрокинул его на землю. Священник проповедовал, воздев руки над головой, и
деревенские жители притихли.  Даже  с  такого  расстояния  Майкл  различал
злорадство на одних лицах, тревогу на других.
   - Это воинствующие рыцари, воинство братства,  -  объяснил  Меркади.  -
Защитники Деревень и Спасители Церкви. Тупые звери.
   - Им неведомо милосердие, Майкл, - добавила Котт, - лучше держаться  от
них подальше. - Однако ее глаза пылали негодованием.
   - Они же их убивают! - в ужасе почти крикнул Майкл,  глядя,  как  удары
тупыми концами копий сыплются на  лежащих  лисьих  людей.  -  Что  это  за
священник, если он способен спокойно смотреть, как они совершают убийство?
   - Братья бывают всякими, - сказала Котт. - И хорошими, и  дурными.  Они
здесь уже давно, может быть, века. Некоторые  сами  из  племен.  Однако  в
большинстве они смотрят на таких людей как  на  дикарей.  "Хьетин"  -  вот
какое слово они употребляют. И не любят, чтобы жители деревень имели  дело
с племенами.
   - Ш-ш-ш! Смотрите-ка! - в возбуждении сказал Меркади. - Что-то  там  не
так! Не удивлюсь, если сейчас пух и перья полетят!
   Деревенские жители и рыцари явно встревожились. Священник  еще  сильнее
замахал руками. "Племена идут!" - разобрал  Майкл,  и  тут  что-то  черное
впилось в горло священника, и он рухнул навзничь.
   Деревенские на миг замерли, а потом бросились врассыпную. Волна бегущих
захлестнула лошадей, и рыцари  отпихивали  их  копьями,  угрожающе  крича.
Майкл заметил какое-то движение  за  деревьями,  и  в  ту  же  секунду  на
расчистку выскочила шеренга лисьих людей, и они  с  воинственными  воплями
помчались вперед, перепрыгивая пни. Через  частокол  на  ближайшую  хижину
полетел пылающий факел, и кровля сразу  занялась:  дерн  и  кора  чернели,
повалил дым. У частокола лисьи люди остановились,  посылая  стрелы  сквозь
щели. Жители укрывались за хижинами, убегали, а двое смельчаков  с  трудом
волокли труп священника от ручья.
   Всадники понеслись галопом вверх по ручью  в  направлении  дерева,  где
прятался Майкл. Они направлялись к воротам в намерении напасть  на  лисьих
людей сзади - с наружной стороны  частокола.  Майкл  увидел,  как  молнией
блеснул обнаженный меч  их  начальника.  Железный  меч,  не  тускло-желтый
бронзовый.
   Майкл спрыгнул с дерева, и рыцари от неожиданности придержали  лошадей,
но затем поскакали дальше. Он услышал, как Котт кричит ему вслед, но  даже
не оглянулся. Кровь пела у него в  жилах,  он  чувствовал  себя  таким  же
легким и пылающим, как подхваченный ветром уголек костра, и понял  команду
передового всадника: "Держитесь  рядом,  не  давайте  никому  прорваться!"
Смысл слов был так же ясен, как если бы их произнесла Котт. Что-то  в  нем
взметнулось и обрело свое место. На бегу он машинально зарядил дробовик  и
встретил рыцарей у ворот.
   Он увидел горящие под забралом глаза их  начальника,  и  тут  же  грудь
всадника словно разорвало - первый заряд попал точно в  ее  центр.  Он  не
заметил ни треска выстрела,  ни  отдачи,  и  уже  лихорадочно  перезаряжал
дробовик. Невыразимо громкий щелчок - а мимо упавшего начальника  на  него
мчался второй рыцарь с копьем наперевес.
   На этот раз выше. Заряд снес верхнюю часть головы:  шлем  раскололся  и
слетел в фонтане осколков черепа, обрывков мозга  и  темных  брызг  крови.
Лошадь проскакала мимо Майкла. Ее мертвый наездник  медленно  соскальзывал
вниз.
   Четверо оставшихся рыцарей что-то  кричали,  а  их  лошади  пятились  и
вставали на дыбы, напуганные громовым треском выстрелов.  Майкл  аккуратно
переломил дробовик, выбросил две дымящиеся гильзы и перезарядил  его.  Все
происходило, как во сне.
   Новые крики - теперь со стороны деревни. В воздухе висел  дым,  трещало
пламя, вопили женщины. Майкл шагнул вперед и выстрелил еще раз...  слишком
низко. Заряд угодил в морду лошади сбоку, и она  сразу  упала,  а  всадник
перелетел через ее голову. Лицо Майкла словно осыпали теплые поцелуи, пока
лошадь билась в конвульсиях, ее жуткая изуродованная голова  покачивалась,
точно цветок  на  стебле,  -  блестели  кости,  пузырилась  кровь.  Воздух
внезапно пропах смрадом бойни. Майкл заколебался,  эйфория  угасла.  И  он
промахнулся. Дробовик выпал из его обессилевших рук, а рыцарь, которого он
спешил, кинулся на него с горящими глазами, скаля зубы.
   ...И  замер,  занеся  кинжал.  Воздух  словно  потемнел,  мимо   Майкла
замелькали черные силуэты - призраки детских кошмаров под  ярким  солнцем.
Всюду вокруг него были лисьи люди.
   Пеший рыцарь зарычал и скрылся под пологом опускающихся и поднимающихся
рук. Шмяканье ударов - и лисьи люди  уже  бежали  дальше,  оставив  позади
труп.
   Оставшиеся всадники  повернули  лошадей  и  ускакали  в  пылающий  хаос
деревни. Майкл согнулся пополам -  его  вырвало  на  кровавую  землю.  Все
происходило слишком вдруг, слишком молниеносно.
   Он зарядил дробовик и пристрелил искалеченную лошадь, а глаза ему  жгли
слезы, горло щипал дым. На земле неподалеку блестел меч начальника,  и  он
подобрал  его,   избегая   взгляда   остекленевших   глаз,   посверкивания
обнажившейся кости. Грудь была разъята, как воскресная  баранья  нога.  Он
стоял в воротах и смотрел на деревню.
   Загорелись другие хижины. Лисьи люди подожгли церковь,  и  огонь  лизал
колокольню. С визгом пробежала свинья  и  опрокинула  ковыляющего  малыша,
который заливался отчаянным плачем. В сгущающемся дыму схватывались  тени,
ржали и кружили лошади, лязгал металл, кричали и вопили мужчины и женщины.
Ручей волок подпрыгивающий труп. По  воздуху,  точно  планирующие  вороны,
плыли комья пепла, облачка золы.
   - Мой Бог!
   - Твой Бог, - сказала Котт, и он стремительно обернулся с мечом в одной
руке и дробовиком в другой.
   - Ты смердишь кровью и железом, - с отвращением сказала Котт.
   Он снова обернулся к страшному зрелищу, покачивая головой.
   - Но почему, Котт? Почему они сражаются вот так?
   - Так уж заведено в мире. В этом мире. Тебе  не  нравится  то,  что  ты
видишь, Майкл?
   - Я был в упоении. Минуту назад, Котт, я был в упоении. Нет, правда.
   Сражение, казалось, подходило к концу. Громче всего сейчас звучали  рев
и треск огня. Колокольня с грохотом обрушилась, во  все  стороны  полетели
горящие головни. Дым окутал деревню густым туманом,