лся за это. Повсюду шла  расплата.
В долине началась резня, убийство барбадиоров. Сердце его рыдало. Он был
сражен горем, душу его надрывали воспоминания о любви,  о  потере  сына,
они нахлынули на него, словно волны прилива. Стиван.
   Брандин плакал, затерянный в океане утрат, вдали от всех берегов.  Он
смутно ощущал присутствие рядом Дианоры, она сжимала его ладони в  своих
руках, но он целиком погрузился в  свое  горе.  Он  лишился  могущества,
основа его существа разлетелась на кусочки, на осколки, он был немолодым
уже человеком и пытался,  без  всякой  надежды,  решить,  как  ему  жить
дальше, если дорога его жизни пойдет дальше от этого холма.
   А события продолжали развиваться. Ведь он забыл кое о чем.  О  чем-то
таком, что мог знать только он один.
   И таким образом время, которое действительно не  останавливается,  ни
ради горя, ни ради любви, несло их всех вперед к тому моменту,  которого
не предвидели ни Брандин, ни чародеи, ни музыкант на своем кряже.
   Эта  тяжесть  была,  словно  тяжесть  гор,  придавивших  его   разум.
Тщательно, скрупулезно рассчитанная так, чтобы оставить ему  лишь  самую
слабую искру сознания, ведь именно в этом заключалась  пытка.  Чтобы  он
всегда точно знал, кем был прежде и что его  заставляют  делать,  и  был
абсолютно не  способен  себя  контролировать.  Он  был  раздавлен  весом
навалившихся на него гор.
   Но теперь они исчезли.  Он  распрямил  спину.  По  собственной  воле.
Повернулся на восток. По  собственной  воле.  Попытался  поднять  голову
повыше,  но  не  смог.  Он  понял:  слишком  много  лет  провел  в  этом
скособоченном, согбенном  положении.  Ему  несколько  раз  ломали  кости
плеча, очень аккуратно. Он знал, как выглядит, во что его  превратили  в
темноте, давным-давно. Он видел себя в зеркалах все эти годы и в  глазах
других людей. Он точно знал, что сделали с  его  телом  перед  тем,  как
принялись за его рассудок.
   Теперь это не  имело  значения.  Горы  исчезли.  Он  смотрел  на  мир
собственными глазами, к нему вернулись собственные воспоминания, он  мог
говорить, если бы захотел,  высказывать  собственные  мысли  собственным
голосом, как бы сильно он ни изменился.
   Но Рун обнажил свой меч.
   Конечно, у него был меч. Он носил такое же оружие, как  Брандин,  ему
каждый  день  приносили  ту  одежду,  которую  выбирал  король;  он  был
отдушиной, водостоком, двойником, шутом.
   Но он был больше, чем шут. Он точно знал, насколько  больше.  Брандин
оставил ему этот тонко отмеренный  клочок  сознания  на  самом  дне  его
рассудка, под этими навалившимися, придавившими его горами. В  этом  был
весь смысл, суть всего; в этом и в тайне, в том факте, что лишь они двое
ее знали, и больше никто никогда не узнает.
   Люди, которые некогда его изувечили и изуродовали, был  слепыми,  они
трудились над ним  в  темноте  и  знали  его  только  через  настойчивые
прикосновения рук к его плоти, проникающие до самой кости. Они так и  не
узнали, кто он такой. Только Брандин знал,  только  Брандин  и  он  сам,
смутным проблеском сознания своей личности,  так  тщательно  оставленным
ему после того, как все остальное отобрали. Так  элегантно  задуман  был
этот ответ на то, что он сделал, эта  реакция  на  горе  и  ярость.  Эта
месть.
   Никто из живых, кроме Брандина Игратского,  не  знал  его  настоящего
имени, но под гнетом гор он не мог сам его выговорить, лишь в  душе  мог
оплакивать то, что с ним сделали.  Какое  изысканное  совершенство,  эта
месть.
   Но горы, которые погребли его под собой, исчезли.
   И при этой мысли Валентин, принц Тиганы, поднял  свой  меч  на  холме
Сенцио.
   Рассудок снова принадлежал ему и  воспоминания:  комната  без  света,
черная, как смола, рыдающий голос игратянского короля,  рассказывающего,
что делают с Тиганой уже во время этого разговора и что будет сделано  с
ним в последующие месяцы и годы.
   Изувеченное тело, которому магия дала его лицо, было предано казни на
колесе смерти в Кьяре в конце недели, а потом сожжено, а  пепел  развеян
по ветру.
   В черной комнате слепые начали свою работу. Он  помнил,  что  сначала
старался не кричать. Помнил, как кричал. Много позже  появился  Брандин.
Он начал и закончил свою часть этой тщательной, терпеливой работы. Пытка
другого рода, гораздо худшая. Тяжесть гор на его рассудке.
   Ближе к концу того года шут короля из  Играта  погиб  от  несчастного
случая в только что заселенном новыми обитателями дворце Кьяры. И вскоре
после этого Руна, со слабыми, мигающими глазами,  изуродованным  плечом,
полуоткрытым ртом и походкой калеки извлекли из его  тьмы  и  привели  в
ночь длиной в двадцать лет.
   Сейчас здесь было очень светло, солнце ослепительно сверкало. Брандин
был прямо перед ним. Девушка держала его за руку.
   Девушка. Эта девушка была дочерью Саэвара.
   Он узнал ее в ту минуту, когда ее впервые привели, чтобы  представить
королю. За пять лет она изменилась, сильно изменилась,  но  у  нее  были
глаза отца,  точно  такие  же,  а  прежде  Дианора  росла  на  глазах  у
Валентина. Когда он услышал, как ее назвали в тот первый  день  женщиной
из Чертандо, слабая, дозволенная искра в его мозгу вспыхнула и  обожгла,
так как он знал, он знал, зачем она сюда пришла.
   Затем, по мере того как текли месяцы и годы,  он  беспомощно  смотрел
своими  слезящимися  глазами  из-под  навалившихся  гор,   как   ужасное
переплетение нитей судьбы прибавило ко всему остальному любовь.  Он  был
связан с Брандином невозможно тесным образом, и он видел, что произошло.
Более  того,  вынужден  был  в  этом  участвовать  из-за  самой  природы
отношений между королями и шутами Играта.
   Это он впервые отразил - помимо своей воли, у него не  было  воли,  -
то, что назревало в сердце у короля.  Еще  в  то  время,  когда  Брандин
отказывался  допустить  саму  мысль  о  любви  в  свою  душу  и   жизнь,
наполненную мщением и утратой, именно Рун - Валентин - начал  пристально
смотреть на Дианору, на темноволосую дочь Саэвара, глазами души  другого
мужчины.
   Но больше так не будет. Долгая ночь завершилась.  Чары,  которые  его
сковывали, исчезли. Все  кончилось,  он  стоял  в  лучах  солнца  и  мог
произнести свое настоящее имя,  если  бы  захотел.  Он  неуклюже  шагнул
вперед, потом, более осторожно, еще раз. Они его  не  замечали.  Он  был
шутом. Руном. Даже это имя выбрал король. Чтобы только они двое знали об
этом. Это не для остального мира. Уединение гордости.  Он  даже  понимал
это. Возможно, самым ужасным было то, что он понимал.
   Он шагнул под навес. Брандин стоял впереди, у  края  холма.  Валентин
никогда за всю свою жизнь не убил человека сзади. Он зашел сбоку, слегка
спотыкаясь, и подошел к королю справа. Никто на него не смотрел. Он  был
Рун.
   Но он им не был.
   - Тебе следовало убить меня у реки, - произнес он очень ясно. Брандин
медленно повернул  голову,  словно  только  сейчас  о  чем-то  вспомнил.
Валентин подождал, пока их взгляды встретились, а  потом  вонзил  меч  в
сердце игратянина, так, как принц убивает своих врагов, сколько  бы  лет
на это ни потребовалось, сколько бы ему ни пришлось вынести до того, как
боги позволят довести историю до такого конца.
   Дианора  не  могла  даже  вскрикнуть,   настолько   была   ошеломлена
внезапностью. Она увидела, как Брандин  отшатнулся  назад  с  клинком  в
груди. Затем Рун - Рун! - неуклюже  выдернул  меч,  и  из  раны  хлынула
кровь. Глаза Брандина были широко раскрыты от изумления и боли,  но  они
были ясными, такими сияюще ясными. И таким же был его  голос,  когда  он
произнес:
   - Нас обоих? - Он покачнулся, но устоял на  ногах.  -  Отца  и  сына,
обоих? Какая жатва, принц Тиганы.
   Дианора услышала это имя, и словно оглушительный взрыв раздался у нее
в  голове.  Казалось,  время  изменилось,  невыносимо  замедлилось.  Она
видела, как Брандин опускается на колени; он падал целую  вечность.  Она
попыталась броситься к нему, но тело ей не  повиновалось.  Она  услышала
длинный, странно искаженный стон боли и увидела мучительное страдание на
лице д'Эймона, когда меч канцлера вонзился в бок Руна.
   Не Руна. Не Руна! Принца Валентина.
   Шут Брандина. Все эти годы. Что с ним сделали! И  она  была  рядом  с
ним, рядом с его страданием. Все эти годы! Ей хотелось закричать. Но она
не могла издать ни звука, почти не могла дышать.
   Дианора увидела, как он тоже упал, изуродованная,  сломанная  фигура,
осевшая на землю рядом с Брандином. Тот еще стоял на коленях, с кровавой
раной в груди. И теперь смотрел на нее, только на  нее.  Крик,  наконец,
сорвался с ее губ, когда она опустилась рядом с ним. Он потянулся к ней,
так  медленно,  с  таким  колоссальным  усилием  воли,  со  всем   своим
самообладанием, и взял ее за руку.
   - О любимая, - услышала она его слова.  -  Я  же  тебе  говорил.  Нам
следовало встретиться в Финавире.
   Она снова попыталась заговорить, ответить ему, но по  ее  лицу  текли
слезы, они стиснули ей горло. Она изо всех сил сжимала его руку, пытаясь
перелить в него свою жизнь. Он повалился на бок, прислонился к ее плечу,
и она положила его к себе на колени и обхватила его  руками,  как  вчера
ночью, всего лишь вчера ночью, когда он спал. Увидела, как  его  чудные,
ясные, серые глаза медленно затуманились, а потом потемнели. Она  так  и
держала его голову на коленях, когда он умер.
   Дианора подняла лицо. Принц Тиганы, лежащий на земле  рядом  с  ними,
смотрел на нее с таким состраданием в своих снова ставших ясными глазах.
Этого она вынести не могла. Только не от него, зная, что он выстрадал  и
что она, она сама сделала. Если бы он только  знал,  какие  слова  тогда
нашел бы для нее, какое выражение появилось бы тогда в этих глазах?  Она
не могла этого вынести. Она видела, как  он  открыл  рот,  словно  хотел
заговорить, затем его глаза быстро метнулись в сторону.
   Тень  закрыла  солнце.  Дианора  подняла  глаза  и   увидела   высоко
занесенный меч д'Эймона. Валентин поднял руку  умоляющим  жестом,  чтобы
остановить его.
   - Стой! - ахнула она, вытолкнув из себя лишь одно это слово.
   И  д'Эймон,  почти  обезумевший  от   собственного   горя,   все-таки
подчинился. Задержал свой меч. Валентин опустил руку. Она  увидела,  как
он набрал в грудь воздуха, борясь с  собственной  смертельной  раной,  а
затем, закрыв глаза от боли  и  от  беспощадного  света,  произнес  одно
слово. Дианора услышала его, не крик, а всего одно слово,  произнесенное
ясным голосом. И этим одним словом было - а чем еще оно  могло  быть?  -
имя его родного дома, сверкающий дар, снова возвращенный в этот мир.
   И Дианора увидела тогда, что д'Эймон Игратский услышал  его.  Что  он
услышал это имя. А это означало, что теперь все люди могли его  слышать,
что чары  развеялись.  Валентин  открыл  глаза  и  посмотрел  вверх,  на
канцлера, читая правду на лице д'Эймона, и  Дианора  видела,  что  принц
Тиганы улыбался, когда меч канцлера обрушился вниз и пронзил его сердце.
   Даже после смерти улыбка осталась на его страшно изуродованном  лице.
И эхо его последнего слова,  этого  единственного  имени,  как  казалось
Дианоре, повисло в окружающем холм воздухе, и от него  расходилась  рябь
над долиной, где продолжали гибнуть барбадиоры.
   Она смотрела на мертвого человека в своих объятиях, прижимая  к  себе
его голову с седеющими волосами, и не могла остановить  льющиеся  слезы.
"В Финавире", - сказал он. Последние слова.  Еще  одно  название  места,
более далекого, чем мечта. Он был прав, как уже много раз был  прав.  Им
следовало встретиться, если бы у богов была хоть капля доброты и жалости
к ним, в другом мире, не в  этом.  Не  здесь.  Потому  что  любовь  была
любовью, но ее было недостаточно. Здесь - недостаточно.
   Дианора услышала под навесом какой-то звук и,  обернувшись,  увидела,
как  д'Эймон  валится  вперед  на  кресло  Брандина.  Рукоять  его  меча
упиралась в спинку кресла, а лезвие вонзилось в грудь. Она увидела это и
посочувствовала его боли, но настоящего  горя  не  испытала.  В  ней  не
осталось чувств,  чтобы  горевать.  Д'Эймон  Игратский  сейчас  не  имел
значения. Теперь, когда эти два человека лежали около нее, рядом друг  с
другом. Она могла пожалеть, о, она могла пожалеть любого  рожденного  на
свет мужчину или женщину, но горевать она могла только  об  этих  двоих.
Горевать сейчас.
   И больше никогда, поняла Дианора.
   Тогда она огляделась и увидела Шелто, все еще  стоящего  на  коленях,
единственного живого человека на этом холме, не  считая  нее  самой.  Он
тоже плакал. Но оплакивал ее, поняла Дианора, даже больше, чем  мертвых.
Его первые слезы  всегда  были  вызваны  жалостью  к  ней.  Но  и  Шелто
показался ей очень  далеким.  Все  казалось  странно  отдаленным.  Кроме
Брандина. Кроме Валентина.
   Она в последний раз взглянула  на  мужчину,  ради  любви  к  которому
предала свой дом, и всех своих мертвых, и собственную клятву  отомстить,
данную у камина в доме отца столько лет тому назад.  Она  посмотрела  на
то, что осталось от  Брандина  Игратского,  когда  душа  покинула  тело,
медленно, нежно наклонила голову и  поцеловала  его  в  губы  прощальным
поцелуем.
   - В Финавире, - произнесла она. - Любовь моя.
   Потом положила его на землю рядом с Валентином и встала.
   Взглянув на юг, Дианора увидела, что трое мужчин и женщина  с  рыжими
волосами спустились со склона того холма, где стояли чародеи,  и  быстро
пошли по неровной лощине между двумя холмами. Она повернулась к Шелто, в
глазах которого  теперь  читалось  ужасное  предчувствие.  Он  знал  ее,
вспомнила она, и любил, и знал ее слишком хорошо.  Он  знал  все,  кроме
одного, и эту единственную тайну она унесет с  собой.  Эта  тайна  -  ее
собственная.
   - Возможно, - сказала она ему, указывая на принца, - было  бы  лучше,
если бы никто никогда не узнал, кто он такой.  Но  мне  кажется,  мы  не
имеем права так поступить. Расскажи  им,  Шелто.  Останься  и  расскажи,
когда они придут сюда. Кто бы они ни были, они должны знать.
   - О госпожа,  -  прошептал  он,  рыдая.  -  Неужели  так  должно  это
кончиться? Дианора знала, что он имеет в виду.  Конечно,  знала.  Ей  не
хотелось сейчас притворяться перед ним. Она взглянула на  этих  людей  -
кем бы они ни были,  -  которые  быстро  приближались  к  холму  с  юга.
Женщина. Мужчина с мечом, с каштановыми волосами,  другой,  потемнее,  и
третий, поменьше ростом, чем двое других.
   - Да, - ответила она Шелто, глядя на их приближение. - Да, так  надо.
Она повернулась и оставила его на холме вместе с мертвыми ждать тех, кто
сейчас  приближался.  Оставила  позади  долину,  холм,  оставила   звуки
сражения и крики боли и пошла по самой  северной  из  пастушеских  троп,
вьющейся на запад вдоль склона холма, вдали от всех глаз. Вдоль тропинки
росли цветы: ягоды сонрай, дикие лилии, ирисы, анемоны, желтые и  белые,
и один алый. В Тригии говорили,  что  этот  цветок  покраснел  от  крови
Адаона там, где он упал.
   На этом склоне не было никого, кто бы мог ее увидеть или  остановить,
и до ровного места было близко, а потом начался песок и, наконец,  море,
где кружились и кричали над головой чайки.
   На одежде Дианоры была кровь. Она сбросила  ее  маленькой  грудой  на
широком пляже из белого песка. Шагнула в воду, она оказалась прохладной,
но совсем не такой холодной, как море у Кьяры в день Прыжка за  Кольцом.
Медленно брела вперед, пока вода не дошла ей до бедер, а потом  поплыла.
Прямо в открытое море, на запад, туда, куда  опустится  солнце  в  конце
дня. Дианора хорошо плавала; очень давно  их  с  братом  научил  плавать
отец, после того, как ей приснился  сон.  Однажды  даже  принц  Валентин
пришел вместе с ними в их бухточку. Очень давно.
   Когда она начала, в конце концов, уставать, то  уже  была  далеко  от
берега, там, где сине-зеленый цвет океана у суши сменяется более  темной
синевой глубин. И здесь она нырнула,  направляя  свое  тело  в  глубину,
прочь от голубого неба и бронзового солнца,  и  ей  казалось,  пока  она
опускалась, что в воде появилось странное свечение, нечто вроде  дорожки
в морских глубинах.
   Этого Дианора не ожидала. Она не думала, что  здесь  ее  будет  ждать
нечто подобное. После всего, что случилось, что она сделала. Но  дорожка
действительно была, нарисованная свечением. Она уже устала, и опустилась
глубоко, и  ее  зрение  начало  слабеть.  Ей  показалось,  что  на  краю
мерцающего свечения мелькнула какая-то тень.  Но  она  видела  не  очень
четко, казалось, на нее опустился туман. На мгновение ей почудилось, что
это ризелка, хотя она не заслужила этого, или даже Адаон, хотя  на  бога
она совсем не имела права рассчитывать. Но затем Дианоре показалось, что
в ее мозгу в последний раз вспыхнул свет, в самом конце, и туман  слегка
отступил, и она увидела, что ей все же не суждена встреча ни с ризелкой,
ни с богом.
   Это была Мориан, которая по милости и доброте  своей  явилась,  чтобы
отвести ее домой.
   Оставшись один на холме вместе с мертвыми, Шелто встал и взял себя  в
руки, насколько мог, в ожидании тех, кто уже поднимался по склону.
   Когда трое мужчин и высокая женщина достигли вершины, он опустился на
колени в знак покорности, пока они  молча  смотрели  на  то,  что  здесь
произошло. Какую жатву собрала смерть с этого холма. Он понимал, что они
могут его убить, даже стоящего на коленях. Он не был уверен, что его это
трогает.
   Король лежал на расстоянии вытянутой руки от Руна, который его  убил.
Рун, который некогда был принцем. Принцем Тиганы. Нижнего Корте. Если  у
него потом будет на это время, думал Шелто, он  смог  бы  составить  для
себя картину из кусочков этой истории.  Даже  в  таком  оцепенении,  как
сейчас, он ощущал  пронзительную  боль  в  душе,  когда  думал  об  этой
истории. Так много сделано во имя мертвых.
   К этому времени она, наверное, подошла к воде. На этот раз она уже не
вернется. Он не ожидал, что она вернется в утро Прыжка; она пыталась это
скрыть, но он заметил в ней что-то такое, когда она проснулась  утром  в
тот день. Он не понял, почему, но знал, что она готовится к смерти.
   Она и была к ней готова, в этом он был уверен; что-то изменилось  для
нее в тот день у кромки воды. Но сейчас не изменится.
   - Кто ты?
   Он поднял глаза. Худой черноволосый  человек  с  серебряными  висками
смотрел на него сверху чистыми серыми глазами.  Как  странно,  такие  же
глаза были у Брандина.
   - Я - Шелто. Я был слугой в сейшане, а сегодня гонцом.
   - Ты был здесь, когда они умерли?
   Шелто кивнул. Голос  этого  человека  звучал  спокойно,  хотя  в  нем
явственно ощущалось приложенное для  этого  усилие,  словно  он  пытался
своим тоном восстановить некоторый порядок в хаосе этого дня.
   - Ты мне можешь сказать, кто убил короля Играта?
   - Его шут, - тихо ответил Шелто, стараясь говорить так  же  спокойно.
Внизу, вдалеке, шум сражения, наконец, начал стихать.
   - Как? По просьбе Брандина? -  Это  спросил  другой,  крепкого  вида,
бородатый мужчина с темными глазами и мечом в руке.
   Шелто покачал головой. Он внезапно  ощутил  страшную  усталость.  Она
сейчас плывет. Она уже очень далеко заплыла.
   - Нет. Это было нападение. Я думаю...  -  Он  опустил  голову,  боясь
показаться нескромным.
   -  Продолжай,  -  мягко  произнес  первый.  -  Тебе  не  следует  нас
опасаться. С меня хватит крови на сегодня. Ее и так слишком много.
   При этих словах Шелто поднял голову, удивляясь. Потом сказал:
   - Думаю, что когда король использовал  последнюю  магию,  он  слишком
сосредоточился на происходящем в долине и забыл о Руне.  Он  использовал
столько сил на последнее заклинание, что выпустил  из-под  своей  власти
шута.
   - И не только его, - мягко сказал сероглазый. Высокая женщина подошла
и встала рядом с ним. У нее были рыжие волосы и  глубокие  синие  глаза;
она была молода и очень красива.
   Она теперь далеко в море, среди волн. Скоро все будет кончено. Он