иться. Ей казалось, что ее душа  -
это птица, триала, только что рожденная, расправляющая  крылья,  готовая
начать песнь своих дней.
   Алессан стоял на коленях у ее постели.  Она  подняла  вторую  руку  и
провела по его волосам в безнадежной  попытке  пригладить  их.  Кажется,
именно это ей уже давно хотелось сделать. Как  давно?  Как  долго  могут
существовать подобные желания, о которых человек не знает, в которых  не
признается себе, которых себе не позволяет?
   - Когда я был маленькой, - произнесла она наконец, голос ее  ломался,
но ей было необходимо сказать, - мне снился  этот  сон.  Алессан,  может
быть, я умерла и вернулась? Может, мне сейчас тоже снится сон?
   Он  медленно  улыбнулся  знакомой  ей  и  всем  остальным  ободряющей
улыбкой, словно  ее  слова  освободили  его  от  собственных  страхов  и
позволили снова стать самим собой. И дарить эту улыбку,  которая  всегда
означала, что он с ними и, значит, все будет хорошо.
   Но тут Алессан неожиданно подался вперед и опустил голову  на  тонкое
одеяло, укрывающее ее, словно в поисках  собственного  укрытия,  которое
могла ему дать только она. Она поняла,  -  о,  какая  богиня  могла  это
предсказать? - что и у нее есть  то,  что  она  может  ему  дать.  Нечто
большее, чем ее смерть. Она подняла руки и  обхватила  ими  его  голову,
прижала  его  к  себе,  и  в  это  мгновение  Катриане  почудилось,  что
новорожденная триала в ее  душе  запела.  О  пережитых  испытаниях  и  о
грядущих, о  сомнениях  и  тьме,  обо  всех  неопределенностях,  которые
очерчивают внешние границы жизни смертных,  но  теперь  в  основе  всего
этого лежала любовь, подобно свету,  подобно  первому  камню  строящейся
башни.
   Как узнал Дэвин позже в ту ночь,  в  Сенцио  действительно  находился
барбадиорский Охотник, и он был убит, но не ими. Не  пришлось  им  также
драться с высланными на поиск солдатами, чего они опасались.  Уже  почти
наступил рассвет, когда они составили себе полную картину случившегося.
   По-видимому, барбадиоры озверели.
   Найдя отравленный игратянский кинжал на полу рядом с  телом  Ангиара,
услышав то, что крикнула женщина перед прыжком, они пришли к убийственно
ясным выводам.
   В Сенцио их было  двадцать  человек,  почетная  стража  Ангиара.  Они
вооружились, собрались и пошли в западное крыло  Губернаторского  замка.
Прикончили  шестерых  игратян,  стоящих  на  карауле,  выбили  дверь   и
ворвались  к  Каллиону  Игратскому,  представителю   Брандина,   который
поспешно одевался. Они убили его не  сразу.  Его  вопли  разносились  по
всему замку.
   Потом они снова спустились  вниз,  прошли  через  двор  к  воротам  и
зарубили четверых сенцианских стражников, которые пропустили  женщину  в
замок, не обыскав ее как  следует.  В  этот  момент  во  дворе  появился
капитан стражи замка с ротой сенцианских солдат. Он приказал барбадиорам
сложить оружие.
   Большинство докладов сходились на том,  что  барбадиоры  готовы  были
подчиниться, так как уже осуществили свои намерения, но тут двое  солдат
Сенцио, придя в ярость при виде зарубленных друзей, выстрелили из луков.
Два человека упали, один умер мгновенно, второй  был  смертельно  ранен.
Мертвым оказался Охотник Альберико.  Последовала  кровавая,  смертельная
схватка на залитом светом факелов дворе  замка,  камни  которого  вскоре
стали скользкими от крови. Барбадиоры были перебиты все, до  единого,  и
унесли с собой жизни тридцати или сорока сенцианских солдат.
   Неизвестно,  кто  именно  пустил  стрелу,  прикончившую   губернатора
Казалью, когда тот  поспешно  спускался  по  лестнице,  хриплым  голосом
требуя прекратить все немедленно.
   В  воцарившемся  после  этого  убийства  хаосе  никто  и  не  подумал
отправиться в сад на поиски тела женщины,  с  которой  все  началось.  В
городе нарастала паника по мере того,  как  ночью  распространялись  эти
новости. Огромная перепуганная толпа  собралась  у  стен  замка.  Вскоре
после полуночи видели,  как  два  всадника  помчались  от  стен  города,
направляясь на юг, к границе с Ферратом. Вслед за ними уехали  и  пятеро
оставшихся в живых членов представительства Брандина в Сенцио,  сбившись
в плотную группку при свете восходящих лун. Они, разумеется, отправились
на север, к Фарсаро, где стоял на якоре флот.
   Катриана  спала  на  второй  кровати,  лицо  ее  было   спокойным   и
безмятежным, почти как у мирно спящего ребенка. На улицах  было  слишком
много шума и суеты, и Алаис знала, что ее отец тоже там, в гуще событий.
   Даже после того, как Ровиго вернулся и заглянул к ним, чтобы  узнать,
как дела, и сообщить, что явной опасности, по-видимому, нет,  Алаис  все
равно не могла уснуть. Слишком многое произошло сегодня ночью, но  не  с
ней самой, поэтому она не была так измучена, как Катриана, но  ее  то  и
дело охватывали возбуждение и тревога. Она даже не могла бы сказать, что
на нее так действует. В конце концов  Алаис  надела  купленное  два  дня
назад на рынке платье и села на подоконнике у открытого окна.
   Было уже очень поздно, обе луны висели на западе, низко над морем. Ей
не была видна гавань - гостиница Солинги находилась  слишком  далеко  от
моря, - но она знала, что море где-то там и "Морская Дева"  подпрыгивает
на якоре под напором ночного бриза. На улицах до сих пор  сновал  народ,
она видела, как внизу мелькают смутные фигуры, и изредка слышала  крики,
доносящиеся из квартала таверн, но теперь это  были  лишь  обычные  шумы
города, не знающего комендантского часа и имеющего привычку не  спать  и
громко шуметь по ночам.
   Интересно, скоро ли рассвет, подумала Алаис,  как  долго  ей  еще  не
спать, если она хочет увидеть восход солнца. Она решила  его  подождать.
Эта ночь - не для сна, по крайней мере, для нее, поправила  себя  Алаис,
бросая взгляд на Катриану. Она вспомнила другой случай, когда они  спали
в одной комнате. В ее собственной комнате, дома.
   Сейчас она далеко от дома.  Интересно,  что  подумала  мать,  получив
письмо от Ровиго с осторожными объяснениями,  посланное  курьером  через
Астибар из порта города Ардин, когда они плыли на север в Сенцио.  Алаис
задавала себе этот вопрос, но ответ уже знала: доверие между  родителями
было тем неотъемлемым элементом, который определял ее собственный мир.
   Она подняла глаза к небу. Ночь все еще оставалась темной, звезды  над
головой стали  еще  ярче  теперь,  когда  луны  садились;  возможно,  до
рассвета еще несколько  часов.  Алаис  услышала  внизу  женский  смех  и
поняла, со странным чувством,  что  этого  единственного  звука  она  не
слышала всю ночь среди суматохи  на  улицах.  Удивительно  и  совершенно
неожиданно, этот задыхающийся женский смех и  вслед  за  ним  бормотание
мужчины заставили ее приободриться: среди всех событий, что бы ни  ждало
впереди,  некоторые  вещи  продолжают  существовать,  как   существовали
всегда.
   Послышались шаги на деревянной  лестнице  снаружи.  Алаис  откинулась
назад, слишком поздно осознав, что ее может быть видно снизу.
   - Кто там? - крикнула она тихонько, чтобы не разбудить Катриану.
   - Всего лишь я,  -  отозвался  Дэвин,  подходя  и  останавливаясь  на
площадке возле комнаты.
   Она посмотрела на него. Одежда его была испачкана,  будто  он  где-то
падал или валялся, но голос звучал спокойно. Было слишком  темно,  чтобы
разглядеть его глаза.
   - Почему ты не спишь? - спросил он.
   Она махнула рукой, не зная, что ответить.
   - Слишком много всего сразу, наверное. Я к этому не привыкла.
   Она увидела его блеснувшие в улыбке зубы.
   - Никто из нас не привык, - сказал он. -  Поверь  мне.  Но  я  думаю,
больше сегодня ничего не случится. Мы идем спать.
   - Мой отец пришел чуть раньше. Он сказал, что все утихло.
   Дэвин кивнул.
   - Пока. Губернатор убит  в  замке.  Катриана  действительно  зарезала
этого барбадиора. Там  была  заварушка,  и  кто-то  застрелил  Охотника.
Думаю, это нас и спасло.
   Алаис задержала дыхание:
   - Отец мне об этом не сказал.
   -  Вероятно,  не  хотел  тревожить  тебя  перед  сном.  Если  я  тебя
встревожил, мне очень жаль. -  Он  бросил  взгляд  мимо  нее  на  вторую
кровать. - Как она?
   -  С  ней  все  в  порядке,  правда.  Она  спит.  -  Алаис   отметила
промелькнувшую в его голосе  озабоченность.  Но  Катрина  заслужила  эту
заботу, эту любовь такими поступками,  которые  ум  Алаис  даже  не  мог
охватить.
   - А ты как? - спросил Дэвин уже другим тоном, снова  поворачиваясь  к
ней. И что-то в этом изменившемся,  ставшем  более  низким  голосе  было
такое, от чего ей стало трудно дышать.
   - Я тоже в порядке, честно.
   - Я знаю, - сказал он. - Ты гораздо больше чем в порядке, Алаис. - Он
на мгновение заколебался и, казалось, внезапно смутился.  Этого  она  не
поняла, пока он не наклонился медленно вперед и не поцеловал ее прямо  в
губы. Во второй раз, если считать поцелуй в переполненной комнате внизу,
но этот был поразительно не похож на первый. Во-первых, Дэвин не спешил,
а во-вторых, они были одни, и было очень темно. Она  почувствовала,  как
его руки скользнули по ее груди и остановились на ее волосах.
   Он неуверенно отстранился. Алаис открыла глаза. Контуры его фигуры на
площадке лестницы расплывались. На улице внизу послышались шаги, на этот
раз медленные, а не бегущие, как раньше. Они оба молчали, глядя друг  на
друга. Дэвин прочистил горло. И сказал:
   - До утра еще два или три часа. Тебе надо попытаться уснуть, Алаис. В
следующие дни произойдет много событий.
   Она улыбнулась. Он еще секунду колебался, потом повернулся и пошел по
наружному балкону к комнате, где жил вместе с Алессаном и Эрлейном.
   Алаис еще некоторое время сидела на том  же  месте,  глядя  вверх  на
яркие звезды, постепенно успокаивая стремительно  бьющееся  сердце.  Она
мысленно  повторяла  про  себя  его  последние  слова  и   слышала   его
прерывистый  голос,  в  котором  звучали   юношеская   неуверенность   и
удивление.  Алаис  снова  улыбнулась  в  темноте.  Человеку,  привыкшему
наблюдать, этот голос говорил о многом.  И  таким  его  сделало  простое
прикосновение к ней. И это было самым поразительным, если  задуматься  и
снова пережить момент того поцелуя.
   Она продолжала улыбаться, когда встала с подоконника и  вернулась  на
свою постель, а потом она действительно уснула в конце концов и проспала
последние часы этой долгой ночи, которая все так изменила.
   На следующий день все  выжидали.  Покров  судьбы  висел  над  Сенцио,
подобно дыму. Городской  казначей  попытался  взять  под  свой  контроль
замок, но капитан стражи не хотел  выполнять  его  приказы.  Их  громкие
споры  продолжались  весь  день.  К  тому  времени,  когда  вспомнили  о
необходимости спуститься за телом девушки, его уже кто-то  убрал;  никто
не знал, куда и по чьему приказу.
   Дела в городе остановились. Мужчины  и  женщины  бродили  по  улицам,
питались слухами, задыхались от страха. Почти на каждом углу можно  было
услышать  разные  истории.  Говорили,  что  Ринальдо,  брат   последнего
герцога, вернулся в город, чтобы принять под свое командование замок;  к
середине дня все уже слышали версию, но никто не видел этого человека.
   Спустилась тревожная, беспокойная ночь. Всю ночь на  улицах  толпился
народ. Казалось, никто в Сенцио не может спать. Ночь  выдалась  ясная  и
очень красивая, обе луны  катились  по  небу.  Возле  гостиницы  Солинги
собралась толпа - внутри уже не было  места,  -  чтобы  послушать  троих
музыкантов, которые играли и пели о свободе и о славном прошлом  Сенцио.
Песни, которые не исполняли с тех пор, как Казалья отказался от прав  на
герцогский престол своего отца и позволил называть себя губернатором,  а
посланники тиранов стали его советниками. Казалья мертв. Оба  посланника
мертвы. Музыка плыла  из  гостиницы  Солинги  в  душистую  летнюю  ночь,
выплескивалась на улицы, поднималась к звездам.
   На рассвете пришло известие. Альберико Барбадиорский пересек  границу
вчера после полудня и продвигается на  север  с  тремя  своими  армиями,
сжигая на своем пути деревни и поля. Еще перед полуднем  с  севера  тоже
пришли вести: флот Брандина в бухте Фарсаро поднял якоря и отплыл на  юг
с попутным ветром.
   Война началась.
   В городе Сенцио люди покидали свои дома,  таверны  и  улицы  и  перед
храмами Триады выстроились очереди.
   В почти опустевшем переднем зале у Солинги в тот  день  один  человек
продолжал играть на тригийской  свирели.  Стремительная,  почти  забытая
мелодия звучала все быстрее и быстрее, взлетала все выше и выше.

20

   Море находилось у них за спиной, в  конце  длинной  пастушьей  тропы,
вьющейся вниз по склону к пескам южнее того  места,  где  они  причалили
свои корабли и вышли на берег. Примерно в двух милях  к  северу  от  них
возвышались стены Сенцио, и  с  этой  высоты  Дианора  видела  сверкание
храмовых куполов и башни  замка.  Солнце,  поднимающееся  над  сосновыми
лесами на востоке, казалось бронзовым в темно-синем небе. Уже потеплело,
хотя было еще рано; к середине утра станет очень жарко.
   К этому времени сражение уже начнется.
   Брандин совещался с д'Эймоном, Раманусом и другими командирами,  трое
из них были только что назначены из провинций. Из Корте, Азоли  и  самой
Кьяры. Но не из Нижнего Корте, конечно, хотя в армии, стоящей в  долине,
было немало людей из ее провинции. У нее мелькнула мысль, когда  однажды
ночью она лежала без сна на флагманском корабле по пути из Фарсаро,  нет
ли среди них Баэрда. Но понимала, что этого не может быть.  Ее  брат  не
мог в этом измениться,  как  и  Брандин.  Все  продолжалось.  Какими  бы
большими ни были перемены, это единственное, что будет  продолжаться  до
тех пор, пока не умрет последнее поколение, знавшее Тигану.
   А она? Со времени Прыжка за Кольцом, с тех пор, как она вынырнула  из
моря, она изо всех сил старалась  вообще  не  думать.  Просто  плыла  по
течению событий,  которым  сама  дала  толчок.  Принимала  сияние  любви
Брандина и ужасную неопределенность этой войны.  Она  больше  не  видела
мысленным взором путь, указанный ризелкой.  Она  догадывалась,  что  это
означает, но заставляла себя не думать об этом днем. Ночью  было  иначе;
сны всегда бывали разными. Она была хозяйкой  и  пленницей  одновременно
своего разорванного надвое сердца.
   Вместе с двумя стражниками, которые ее охраняли, Дианора поднялась на
вершину холма и смотрела на  широкую  долину,  тянущуюся  с  востока  на
запад. Ниже стояли  густые,  зеленые  сосновые  леса,  на  более  крутых
склонах, дальше к югу, росли оливы, а на север, к Сенцио, уходило плато.
   Внизу только начинали просыпаться две армии. Люди выходили из палаток
и вылезали из спальных мешков, седлали и запрягали коней, чистили  мечи,
натягивали тетиву луков. По всей долине в лучах раннего  солнца  блестел
металл. Голоса далеко разносились в чистом, ясном воздухе. Ветра как раз
хватало на то, чтобы приподнять ткань знамен и развернуть их.  Их  знамя
было новым:  золотое  изображение  самой  Ладони  на  темно-синем  фоне,
символизирующем  море.  Значение  выбранного   Брандином   образа   было
совершенно  очевидным:  они  сражаются  от  имени  Западной  Ладони,  но
претендуют на всю  Ладонь.  На  объединенный  полуостров,  очищенный  от
барбадиоров. Это хороший символ, Дианора это понимала.  Это  правильный,
нужный для полуострова шаг. Но его сделал человек,  который  прежде  был
королем Играта.
   В армии Брандина были даже жители  Сенцио,  кроме  людей  из  четырех
западных провинций. Несколько сотен жителей города присоединились к  ним
в течение двух дней после высадки в  южной  части  бухты.  После  смерти
губернатора в замке шла бессмысленная драка  за  власть,  и  официальная
позиция нейтралитета Сенцио разбилась вдребезги. Чему способствовало,  и
в этом никто не сомневался, решение Альберико предать огню земли,  через
которые он прошел, в отместку за убийство барбадиоров в городе. Если  бы
барбадиоры двигались быстрее, у Рамануса могли бы возникнуть трудности с
высадкой на берег на виду у врага, но ветер им помогал, и  они  достигли
города на целый день раньше Альберико. Это  позволило  Брандину  выбрать
самую подходящую возвышенность для наблюдения за  долиной  и  разместить
своих людей  там,  где  он  хотел.  Это  давало  преимущество,  как  все
понимали.
   Только оно уже не казалось им таким большим, когда на следующее  утро
подошли три барбадиорские армии, вынырнув из дыма пожаров на юге. У  них
было два знамени, а не одно: одно с красной горой и  золотой  тиарой  на
белом поле, знамя Империи, и собственное знамя Альберико: красный  вепрь
на желтом поле. Красный цвет на обоих знаменах, казалось, покрыл равнину
пятнами крови, пока всадники и пехотинцы строились четкими рядами  вдоль
восточного края долины. Солдаты Империи Барбадиор покорили большую часть
известного людям мира на востоке.
   Дианора стояла на холме и наблюдала за их построением. Казалось,  оно
длится  вечно.  Она  несколько  раз  уходила  в  палатку,  потом   снова
возвращалась. Солнце начало садиться. Оно уже стояло  над  морем  за  ее
спиной, когда все наемники Альберико вошли или въехали в долину.
   - Три к одному, может быть, чуть больше, - сказал Брандин, подходя  к
ней. Его короткие седеющие волосы оставались непокрытыми и шевелились на
вечернем ветерке.
   - Их не слишком много? - спросила она тихо, чтобы никто  не  услышал.
Он быстро взглянул на нее и взял за руку. Теперь  он  часто  так  делал,
словно не мог долго выдержать, не прикасаясь к ней. Их  занятия  любовью
после Прыжка стали такими страстными, что потом  они  бывали  совершенно
обессиленными, не способными ни  о  чем  думать.  И  это  было  для  нее
главным, понимала Дианора:  она  хотела  оглушить  свой  мозг,  прогнать
голоса и воспоминания. Стереть образ той ясной, прямой  дороги,  которая
исчезала в морской тьме.
   Стоя на холме в день прихода барбадиоров, Брандин сплел свои пальцы с
ее пальцами и сказал:
   - Может, их слишком много. Трудно судить. Но я  превосхожу  Альберико
своим могуществом. Думаю, что, стоя на этом холме, я уравновешу  разницу
в количестве войск.
   Это было сказано тихо:  осторожное  утверждение  относящихся  к  делу
фактов. Не высокомерие, всего  лишь  постоянная,  всегда  присутствующая
гордость. Она хорошо знала, что эта  гордость  совершила  в  той  войне,
около двадцати лет назад.
   Этот  разговор  происходил  вчера.  Потом  она  повернулась  и  стала
смотреть, как солнце садится в море. Ночь  выдалась  чудесная,  светлая,
Видомни прибывала, а Иларион была полной, голубой и  таинственной,  луна
фантазии, магии. Дианора  подумала,  найдется  ли  у  них  время  побыть
сегодня ночью наедине,  но  Брандин  пробыл  на  равнине  среди  палаток
большую часть темного времени, а  потом  беседовал  с  командирами.  Она
знала, что д'Эймон собирается завтра остаться с ним  здесь,  наверху,  и
Раманус - он был больше моряком, чем военным командиром, - тоже будет на
холме - командовать обороной королевской  стражи,  если  дело  до  этого
дойдет. Если дойдет до этого, они, вероятно, погибнут.
   Обе луны сели к тому времени, когда Брандин вернулся в их палатку  на
холме над морем. Дианора не спала, лежала на своей кровати и ждала.  Она
видела, как он устал. Он принес с собой карты, наброски местности, чтобы
в последний раз изучить их, но она заставила его отложить дела.
   Он подошел к кровати и лег не  раздеваясь.  Спустя  несколько  секунд
положил голову к ней на колени. Они долго молчали. Затем Брандин  слегка
шевельнулся и посмотрел на нее снизу вверх.
   - Я ненавижу этого человека,  там,  внизу,  -  тихо  произнес  он.  -
Ненавижу все, за что он борется. В  нем  нет  страсти,  нет  любви,  нет
гордости. Только честолюбие. Ничто не имеет значения, кроме этого. Ничто
в мире не может вызвать у  него  жалость  или  горе,  кроме  собственной
судьбы. Все остальное - лишь орудие, инструмент. Он хочет получить тиару
им