?
   - То-то мне показалось, что я знаю этот голос, - сказал Ровиго, кладя
весла  и  резко  поднимаясь.  Баэрд  быстро  спрыгнул  на  берег,  чтобы
придержать лодку. Ровиго сделал два точно рассчитанных шага  и  спрыгнул
мимо него на землю. - Я действительно его  знаю,  но  не  могу  поверить
собственным ушам. Во имя Мориан, богини Врат, вы  вернулись  из  царства
мертвых, милорд?
   Произнося эти слова, он опустился на колени  в  высокой  траве  перед
Сандре, герцогом Астибарским. К востоку от них, над тем местом, где река
впадает в море, вставала Иларион, посылая голубые лучи  по  воде  и  над
колышущимися травами на берегу.
   - Можно сказать и так, - ответил Сандре. - При этом мою  кожу  слегка
изменило искусство Баэрда. - Он протянул руку и поднял Ровиго  на  ноги.
Двое мужчин смотрели друг на друга.
   - Алессан не захотел рассказать мне о вас прошлой осенью, но  сказал,
что я буду доволен, когда узнаю, кто  мой  новый  партнер,  -  прошептал
Ровиго, явно растроганный. - Он был прав  больше,  чем  думал.  Как  это
возможно, милорд?
   - Я не умирал, - просто  ответил  Сандре.  -  Это  был  обман.  Часть
скверного, глупого стариковского плана.  Если  бы  Алессан  и  Баэрд  не
вернулись в охотничий домик той ночью, я бы убил себя  после  того,  как
туда приходили барбадиоры. - Он помолчал. - А это значит, полагаю, что я
должен поблагодарить тебя за мое теперешнее состояние, сосед Ровиго.  За
ночи, которые ты много  лет  проводил  под  моими  окнами.  За  то,  что
подслушивал, как мы составляли свой немощный заговор.
   При косо падающих лучах  голубого  света  в  его  глазах  можно  было
увидеть блеск. Ровиго слегка отступил, но  голова  его  осталась  высоко
поднятой, и он не отвел глаз.
   - Это было ради того дела, о котором  вы  теперь  знаете,  милорд,  -
сказал он. - Дела, к которому вы присоединились. Я бы дал отрезать  себе
язык прежде, чем предал бы вас барбадиорам. Думаю, вам это известно.
   - Мне это известно, - через мгновение сказал Сандре.  -  Это  гораздо
больше, чем я могу сказать о своих собственных родственниках.
   - Только об одном из них, - быстро ответил Ровиго, - а он мертв.
   - Он мертв, - повторил Сандре. - Они все мертвы.  Я  -  последний  из
Сандрени. И что нам с этим делать, Ровиго? Что нам  делать  с  Альберико
Барбадиорским?
   Ровиго ничего не сказал. Ответил Баэрд, стоящий у кромки воды.
   - Уничтожить его, - сказал он. - Уничтожить их обоих.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ВОСПОМИНАНИЕ ПЛАМЕНИ

17

   В день совершения обряда Шелто разбудил ее очень  рано.  Она  провела
ночь в одиночестве, как и подобает, а  вечером  принесла  дары  в  храмы
Адаона и Мориан. Теперь Брандин  старался,  чтобы  все  видели,  что  он
соблюдает обычаи и обряды Ладони. Жрецы и жрицы в храмах просто из шкуры
вон лезли, стараясь выразить  свою  с  ним  солидарность.  То,  что  она
собиралась сделать, сулило им власть, и они это знали.
   Она спала недолго и неспокойно, и когда Шелто разбудил ее  осторожным
прикосновением, стоя с кружкой горячего кава в руке, она  почувствовала,
как последний ночной сон ускользает от нее.  Закрыв  глаза,  проснувшись
лишь наполовину, она попыталась догнать его, и  почувствовала,  как  сон
уходит в глубину по коридорам сознания.  Она  гналась  за  ним,  пытаясь
возродить образ, который не хотел задержаться, а затем,  в  ту  секунду,
когда он уже готов был померкнуть и исчезнуть, она вспомнила.
   Дианора медленно села на постели, протянула руку за кружкой  и  взяла
ее обеими руками в поисках тепла. В комнате не было холодно,  но  теперь
она вспомнила, что это за день, и в  ее  сердце  проник  холод,  который
выходил за рамки предчувствия и граничил с уверенностью.
   Когда Дианора была еще маленькой  девочкой,  лет  пяти  от  роду  или
немного меньше, ей однажды ночью приснился сон, будто она тонет. Морская
вода смыкалась у нее над головой, и она видела, как  приближается  нечто
темное, какая-то ужасная фигура, чтобы утащить ее вниз, в лишенную света
глубину.
   Она проснулась с криком,  задыхаясь,  и  заметалась  по  кровати,  не
понимая, где находится.
   А потом рядом оказалась  мать,  прижала  Дианору  к  сердцу,  шептала
что-то, баюкала ее,  пока  рыдания  не  утихли.  Когда  Дианора  наконец
подняла голову от материнской груди, она увидела при свете  свечей,  что
отец тоже здесь, он стоял в дверях и держал на руках Баэрда.  Брат  тоже
плакал, неожиданно разбуженный ее криками  в  своей  комнате  по  другую
сторону коридора.
   Отец улыбнулся и положил к ней на постель Баэрда, и все четверо долго
сидели среди ночи, а пламя  свечей  создавало  вокруг  них  круг  света,
образуя островок в темноте.
   - Расскажи мне, - вспомнила она слова отца.  Потом  он  показывал  им
теневые фигурки на стене при помощи рук, и Баэрд успокоился и  задремал,
а отец снова попросил ее:
   - Расскажи мне свой сон, дорогая.
   "Расскажи мне свой  сон,  дорогая".  На  Кьяре,  почти  тридцать  лет
спустя, Дианора почувствовала боль потери, будто все это  было  недавно.
Дни, недели назад, совсем недавно. Она вспомнила, как мать сделала знак,
отводящий беду, чтобы разрушить реальность этого сна и  отвести  от  нее
прочь.
   На следующее утро, перед тем как  открыть  студию  и  начать  дневную
работу, Саэвар повел обоих детей мимо бухты  и  дворцовых  ворот  на  юг
вдоль берега и начал учить их плавать в мелкой бухте, защищенной от волн
и западного ветра. Дианора ожидала, что  будет  бояться,  когда  поняла,
куда они направляются, но она ничего по-настоящему не боялась,  когда  с
ней был отец. Они с Баэрдом оба обнаружили, с восторженными воплями, что
им вода нравится.
   Она вспомнила - какие странные вещи помнит человек, - как Баэрд в  то
утро, нагнувшись на мелководье, поймал двумя  ладонями  маленькую  юркую
рыбешку  и,  пораженный  собственным  достижением,  посмотрел   на   них
смешными, круглыми от удивления глазами, приоткрыв рот,  а  отец  громко
хохотал и был очень горд.
   Каждое погожее утро в то лето они втроем шли в  бухту  плавать,  и  к
приходу осени, с ее холодами и дождем, Дианора уже  чувствовала  себя  в
воде так легко, словно это была ее вторая кожа.
   Однажды, помнила она, - не было ничего удивительного в том,  что  это
воспоминание сохранилось, - сам принц присоединился к ним, когда они шли
мимо дворца. Отпустив свою свиту, Валентин пошел вместе с ними в  бухту,
разделся и нырнул в море рядом с ее отцом. Он уплыл далеко в море и плыл
еще долго после того, как Саэвар повернул обратно, уходя  из-под  защиты
берегов бухты, среди белых барашков волн.  Затем  он  повернул  назад  и
приплыл к ним, улыбка у него была ясная, как у  бога,  тело  стройное  и
крепкое, капельки воды сверкали в золотистой бороде.
   Он был лучшим пловцом, чем отец, Дианора сразу же поняла это, хотя  и
была совсем ребенком. И еще она поняла  каким-то  образом,  что  это  не
имело особого значения. Он был принцем, ему  полагалось  быть  лучше  во
всем.
   Ее отец оставался самым чудесным человеком на свете, и ничто из того,
чему можно научиться, не могло это изменить.
   И ничто не изменило, думала она  теперь  в  сейшане,  медленно  качая
головой, словно стараясь освободиться от  липкой  паутины  воспоминаний.
Ничто  не  изменило.  Хотя  Брандин  в  другом,  лучшем  мире,   в   его
воображаемом Финавире, возможно...
   Она потерла глаза, потом снова покачала  головой,  все  еще  стараясь
проснуться. Внезапно она подумала, видели ли эти двое, ее отец и  король
Играта, друг друга, смотрели ли друг другу в глаза в тот страшный день у
Дейзы.
   От этой мысли стало так больно, что она чуть не расплакалась. Но  это
никуда не годилось. Только не сегодня. Никто, даже Шелто  -  и  особенно
Шелто, который слишком хорошо  ее  знал,  -  не  должен  был  в  течение
следующих нескольких часов видеть в ней ничего, кроме спокойной гордости
и уверенности в успехе.
   Следующие несколько часов. Последние несколько часов.
   Часов, которые приведут ее на берег моря, а  потом  вниз,  в  темные,
зеленые воды, которые она видела в пруду ризелки. Приведут ее туда,  где
наконец ее путь стал ясен, а затем подошел к концу.
   Все разворачивалось так прямо и просто, начиная с того момента, когда
она стояла у пруда в Королевском саду и видела в нем  себя  среди  толпы
людей в гавани, а потом себя одну под  водой,  и  ее  тянуло  к  смутной
фигуре в темноте, которая больше не внушала детского ужаса, а наконец-то
сулила освобождение.
   В тот же день в библиотеке Брандин сообщил ей,  что  отказывается  от
Играта в пользу Джиралда, но Доротея, его жена, должна будет  умереть  в
наказание за то, что она сделала. Его жизнь протекает на глазах у  всего
света, сказал он. Даже если  бы  он  захотел  пощадить  ее,  у  него,  в
сущности, нет выбора.
   Он не хочет ее щадить, сказал Брандин.
   Затем он заговорил о том, что  еще  пришло  ему  в  голову  во  время
прогулки верхом в  то  утро,  в  предрассветном  тумане  острова:  образ
Королевства Западная Ладонь. Он собирается воплотить этот образ в жизнь,
сказал он. Ради самого Играта и ради людей, живущих здесь, в провинциях.
И ради собственной души. И ради нее.
   Только тем игратянам, которые пожелают добровольно  стать  гражданами
четырех объединенных провинций, будет позволено остаться, сказал он; все
остальные могут плыть домой, к Джиралду.
   Он останется. Не только ради Стивана и возникшего в его сердце  плана
мести за гибель сына, хотя это все останется по-прежнему, это  нерушимо,
но чтобы построить здесь объединенное государство,  лучшую  страну,  чем
была у него прежде.
   "Это все останется по-прежнему, это нерушимо".
   Дианора слушала его и чувствовала, как у нее из глаз полились  слезы;
она подошла к сидящему у камина Брандину и положила  голову  к  нему  на
колени. Брандин обнял ее, перебирая пальцами ее черные волосы.
   Ему нужна королева, сказал он.
   Голосом, которого она никогда не слышала; голосом, о котором  мечтала
так долго. Он теперь хочет иметь сыновей и  дочерей  здесь,  на  Ладони,
сказал Брандин. Начать все сначала, построить жизнь заново на фундаменте
боли от потери Стивана, чтобы нечто яркое и прекрасное могло возродиться
из всех лет печали.
   А потом он заговорил о любви. Нежно пропуская пряди ее  волос  сквозь
пальцы, он говорил о любви к ней.  О  том,  как  эта  истина  наконец-то
открылась в  его  сердце.  Прежде  она  думала,  что  гораздо  вероятнее
схватить и удержать луны, чем когда-либо услышать от него такие слова.
   Она плакала и не  могла  остановиться,  так  как  в  его  словах  все
собралось вместе, она даже видела, как это собирается  вместе,  и  такая
ясность и предвидение были слишком большим бременем для души  смертного.
Для ее смертной души. Это было вино Триады, и  на  дне  чаши  оставалось
слишком много горькой печали. Но она видела ризелку, она знала,  что  им
предстоит, куда теперь ведет  их  путь.  В  какой-то  момент,  всего  из
нескольких ударов сердца, она спросила себя, что бы произошло,  если  бы
он прошептал ей те же слова прошлой ночью, вместо  того  чтобы  покинуть
одну у костров воспоминаний. И эта мысль причинила ей  такую  боль,  как
ничто другое в жизни.
   "Откажись! - хотелось  ей  сказать,  хотелось  так  сильно,  что  она
прикусила губы, чтобы удержать слова. - О любовь моя, откажись от  этого
заклятия. Позволь Тигане вернуться, и вернется вся радость мира".
   Но она ничего не сказала. Знала, что не может этого сделать, и знала,
потому что она уже не была ребенком, что милость так легко не  даруется.
Это невозможно, после всех этих лет, в течение которых Стиван  и  Тигана
так переплелись и так глубоко внедрились в боль самого  Брандина.  После
всего, что он уже сделал с ее родным домом. Невозможно  в  том  мире,  в
котором они живут.
   И кроме того, и прежде всего, была еще  ризелка,  и  ее  ясный  путь,
раскрывающийся перед ней с каждым словом, произнесенным у огня.  Дианоре
казалось, что она знает  все,  что  будет  сказано,  все,  что  за  этим
последует. И каждое пролетающее мгновение уносило их - она  видела  это,
как некое мерцание воздуха в комнате, - к морю.
   Почти треть игратян осталась. Больше, чем он рассчитывал,  сказал  ей
Брандин, когда они стояли на балконе над гаванью  две  недели  спустя  и
смотрели, как отплывает его флотилия домой, туда,  где  прежде  был  его
дом. Теперь он находился в ссылке, по собственной воле, больше в ссылке,
чем когда-либо раньше.
   В тот же день  позже  он  сказал  ей,  что  Доротея  умерла.  Она  не
спросила, как или откуда он узнал.  Она  по-прежнему  не  хотела  ничего
знать о его магии.
   Но  вскоре  после  этого  пришли  плохие  вести.  Барбадиоры   начали
двигаться на север, по направлению к Феррату и через него, все три  роты
явно направлялись к границе Сенцио. Дианора  видела,  что  он  этого  не
ожидал. Не ожидал так скоро. Это было слишком не похоже  на  осторожного
Альберико - делать столь решительные шаги.
   - Там что-то произошло. Что-то его подталкивает, - сказал Брандин.  -
И я бы хотел знать, что именно.
   Теперь он стал слабым и уязвимым, вот в чем проблема. Ему  необходимо
время, все они это понимали. После  ухода  большей  части  армии  Играта
Брандину необходимо было получить возможность  создать  новую  структуру
власти  в  западных  провинциях.  Превратить  первую  головокружительную
эйфорию  после  его  заявлений  в  узы  и  обязательства,   из   которых
выковывается истинное Королевство. Это позволило бы ему  создать  армию,
которая сражалась бы за него,  из  покоренных  людей,  еще  недавно  так
жестоко угнетаемых.
   Ему крайне необходимо было время, а Альберико ему  этого  времени  не
дал.
   - Вы могли бы послать нас, - предложил однажды утром канцлер д'Эймон,
когда размеры кризиса начали вырисовываться. - Послать игратян,  которые
остались, и разместить корабли вдоль побережья Сенцио. Вот увидите,  это
задержит Альберико на какое-то время.
   Канцлер остался с ними. Никто и  не  сомневался,  что  он  останется.
Дианора знала, что, несмотря на испытанный им шок - он еще  долго  после
заявления  Брандина  выглядел  постаревшим   и   больным,   -   глубокая
преданность д'Эймона, его любовь, хотя он бы  со  смущением  отверг  это
слово, были отданы человеку, которому он служил, а не стране. В те  дни,
когда ее саму раздирали противоречивые чувства, она завидовала  простоте
выбора д'Эймона.
   Но Брандин наотрез отказался последовать его совету. Она помнила  его
лицо, когда он объяснял им причину, подняв взгляд от карты и рассыпанных
по столу листков с цифрами. Они втроем собрались вокруг стола в гостиной
рядом со спальней короля. Четвертым был  беспокойный,  озабоченный  Рун,
сидящий на диване в дальнем конце комнаты. У Короля Западной Ладони  все
еще был его шут, хотя короля Играта теперь звали Джиралд.
   - Я не могу заставить их сражаться в одиночку, - тихо сказал Брандин.
- Взвалить на них полностью бремя защиты тех  людей,  которых  я  только
сделал равными им. Это не может быть войной игратян. Во-первых, их мало,
и мы проиграем. Но дело не только в этом. Если мы пошлем армию или флот,
они должны состоять из  людей  всех  провинций,  или  этому  Королевству
придет конец еще до того, как я начал его создавать.
   Д'Эймон встал из-за стола, возбужденный, заметно встревоженный.
   - Тогда я вынужден  повторить  то,  что  уже  говорил:  это  безумие.
Следует вернуться домой и разобраться с тем, что произошло в Играте.  Вы
нужны им там.
   - Не очень, д'Эймон. Не буду себе льстить. Джиралд правит Игратом уже
двадцать лет.
   - Джиралд - предатель, и его следовало казнить как предателя,  вместе
с матерью.
   Брандин посмотрел на него внезапно ставшими холодными серыми глазами.
   - Зачем возвращаться к этому спору?  Д'Эймон,  я  нахожусь  здесь  по
определенной причине, и тебе она  известна.  Я  не  могу  отказаться  от
мести: это подорвет самую основу моей личности.  -  Выражение  его  лица
изменилось.
   - Никто не обязан оставаться со мной, но  я  привязал  себя  к  этому
полуострову любовью, и горем, и моим собственным характером, и  эти  три
вещи будут держать меня здесь.
   - Леди Дианора могла бы поехать с  нами!  После  смерти  Доротеи  вам
понадобится королева в Играте, и она была бы...
   - Д'Эймон! Достаточно. - Его тон решительно прекращал дискуссию.
   Но канцлер был мужественным человеком.
   - Милорд, - настаивал он с мрачным лицом, голос  его  звучал  тихо  и
напряженно. - Если я не могу говорить об этом, и вы  не  хотите  послать
наш флот на встречу с Барбадиором, то я не знаю, что  вам  посоветовать.
Провинции пока не пойдут сражаться за вас, мы это знаем.  Им  необходимо
время, чтобы поверить в то, что вы - один из них.
   - А у меня нет времени, - ответил Брандин со спокойствием,  кажущимся
неестественным после острого напряжения их спора.  -  Поэтому  я  должен
сделать это немедленно. Дай мне совет, как это сделать, канцлер. Как мне
им это  показать?  Прямо  сейчас.  Как  заставить  их  поверить,  что  я
действительно привязан к Ладони?
   Вот так они подошли к этому, и Дианора поняла,  что  ее  час  наконец
настал.
   "Я не могу отказаться  от  мести:  это  подорвет  самую  основу  моей
личности". Она никогда не питала никаких иллюзорных надежд на то, что он
по доброй воле снимет свое заклятие. Она слишком хорошо знала  Брандина.
Он не из тех, кто отступает или меняет свои решения.  В  чем  бы  то  ни
было. В этом его суть. В любви и ненависти, в определяющей его  характер
гордости.
   Дианора встала. В ее ушах зазвучал прежний шелест волн, и если бы она
закрыла глаза, то, несомненно, увидела бы тропу, уходящую вдаль,  прямую
и ясную, как лунная дорожка на море, ярко блестящую перед ней. Все  вело
ее туда, всех их вело. Он уязвим, беззащитен, но он никогда не  повернет
назад.
   Когда она встала, в ее сердце расцвел образ Тиганы. Даже здесь,  даже
сейчас, образ ее родины. В  глубине  пруда  ризелки  было  много  людей,
собравшихся под знаменами всех провинций, пока она  спускалась  вниз,  к
морю.
   Она аккуратно положила ладони на спинку стула и посмотрела туда,  где
он сидел. В его бороде виднелась седина, и казалось, ее становилось  все
больше каждый раз, когда она ее замечала, но глаза оставались такими же,
как всегда, и в них не было ни страха, ни сомнения, когда он ответил  ей
взглядом. Она глубоко вдохнула воздух и произнесла  слова,  которые  как
будто  давно  уже  были  ей  подсказаны,  слова,  которые   лишь   ждали
наступления этого момента.
   - Я сделаю это для тебя, - сказала она.  -  Я  заставлю  их  поверить
тебе. Я совершу Прыжок  за  Кольцом  Великих  герцогов  Кьяры,  как  это
происходило перед войной. Ты вступишь в брак  с  морями  полуострова,  я
свяжу тебя с Ладонью и с удачей в глазах всех людей, когда  достану  для
тебя из морской глубины кольцо.
   Она смотрела на него своими темными,  ясными  и  спокойными  глазами,
произнеся наконец после стольких лет слова, что вывели ее  на  последнюю
дорогу, что вывели на эту дорогу их всех, живых и мертвых,  названных  и
забытых. Потому что, любя его всем своим разорвавшимся  надвое  сердцем,
она солгала.
   Дианора допила свой кав и встала с постели. Шелто раздвинул шторы,  и
она могла видеть темное  море,  освещенное  первыми  лучами  восходящего
солнца. Небо над головой  было  ясным,  и  едва  виднелись  знамена  над
гаванью, лениво колышущиеся на предрассветном ветерке. Там уже собралась
огромная толпа задолго до начала церемонии. Множество людей провели ночь
на площади в гавани, чтобы захватить место поближе к молу и увидеть, как
она нырнет. Ей показалось, что один человек, крохотная фигурка на  таком
расстоянии, поднял руку и показал на  ее  окно,  и  она  быстро  шагнула
назад.
   Шелто уже выложил одежду, которую ей  предстояло  надеть,  ритуальную
одежду. Темно-зеленую, для спуска к воде:  верхнее  платье  и  сандалии,
сеточку, куда будут убраны воло