ольше не дрожала, ее  собственная
боль вернулась к ней свежей  раной.  -  Тигана  тоже  платит;  разбитыми
статуями и разрушенными башнями, убитыми детьми и исчезнувшим именем".
   Она следила за лицом Брандина. И Руна.
   - Я тебя слышу, - ответил наконец король певице. - Я услышал  больше,
чем ты сказала. Мне нужно знать еще лишь одну вещь.  Ты  должна  сказать
мне, кто из них это сделал. - Это было произнесено с видимым сожалением.
Уродливое лицо Руна было сведено в гримасу, он беспомощно и беспорядочно
размахивал руками.
   - А почему вы вообразили, что их цели в этом не совпадали? - спросила
Изола, выпрямившись, с жестоким высокомерием человека,  которому  больше
нечего терять. - Почему надо выбирать одного, король Играта? - Голос  ее
звенел, резкий, как смысл ее слов.
   Брандин медленно кивнул.  Теперь  его  боль  была  очевидна;  Дианора
видела эту боль в том, как он стоял и  говорил,  как  бы  хорошо  он  ни
владел собой. Ей не было необходимости смотреть на Руна.
   - Хорошо, - сказал Брандин. - А ты, Изола? Что они  могли  предложить
тебе, чтобы заставить тебя пойти на подобный поступок? Неужели  ты  меня
так сильно ненавидишь?
   Женщина  заколебалась  всего  на  секунду.  Затем,  так  же  гордо  и
вызывающе, как и раньше, ответила:
   - Я так сильно люблю королеву.
   Брандин закрыл глаза.
   - В каком смысле?
   - Во всех смыслах, а вы от нее отказались, когда променяли  любовь  и
постель жены на жизнь в ссылке и любовь к мертвецу.
   В любой обычной ситуации, даже отдаленно  напоминающей  обычную,  эти
слова вызвали бы реакцию двора. Ее не могло не быть. Но  Дианора  ничего
не услышала, только осторожное дыхание множества  людей,  когда  Брандин
снова открыл глаза и посмотрел сверху вниз на певицу. На лице  игратянки
было написано нескрываемое торжество.
   - Я звал ее, - повторил он почти печально. - Я мог бы  ее  принудить,
но предпочел не делать этого.  Она  ясно  выразила  свои  чувства,  и  я
оставил выбор за ней. Я считал это  более  добрым,  более  справедливым.
Похоже, что мой грех в том, что я не приказал ей прибыть на полуостров.
   Столько разных оттенков горя и боли нахлынули на Дианору.  За  спиной
короля она видела д'Эймона;  его  лицо  стало  болезненно-серым.  Он  на
секунду встретился с ней взглядом и быстро  отвел  глаза.  Позднее  она,
возможно, придумает способ использовать это внезапное превосходство  над
ним, но сейчас Дианора не чувствовала  ничего,  кроме  жалости  к  этому
человеку.
   Она  знала,  что  он  подаст  сегодня  ночью  в  отставку.  Возможно,
предложит убить себя по древнему обычаю. Брандин откажется, но после все
уже будет не так, как раньше.
   По очень многим причинам.
   - Думаю, ты сказала мне все, что мне нужно было знать.
   - Кьярский поэт действовал в одиночку, -  неожиданно  сказала  Изола.
Она махнула рукой в сторону Камены, которого  железной  хваткой  держали
двое стражников у нее  за  спиной.  -  Он  присоединился  к  нам,  когда
приезжал в Играт два года назад. До сих пор его и наши цели совпадали.
   Брандин кивнул.
   - До сих пор, - тихо повторил он. -  Я  так  и  думал.  Спасибо,  что
подтвердила это, - серьезно прибавил он.
   Воцарилось молчание.
   - Вы обещали мне легкую смерть,  -  напомнила  Изола,  держась  очень
прямо.
   - Обещал, - ответил  Брандин.  -  Действительно,  обещал.  -  Дианора
перестала  дышать.  Король  смотрел  на  Изолу  без  всякого   выражения
невыносимо долгие секунды.
   - Ты даже не представляешь себе, -  наконец  произнес  он  почти  что
шепотом, - как я был счастлив, что ты приехала снова петь для меня.
   Потом махнул правой рукой, точно таким  же  небрежным  жестом,  каким
отсылал прочь слугу или просителя.
   Голова Изолы взорвалась, будто перезрелый плод  под  ударом  молотка.
Темная кровь выплеснулась из шеи, а тело мешком осело  на  пол.  Дианора
стояла слишком близко; кровь убитой женщины сильной струей  брызнула  ей
на платье и в  лицо.  Она  отшатнулась.  Иллюзорные  змееподобные  твари
извивались и корчились  на  том  месте,  где  голова  Изолы  только  что
превратилась в бесформенную, растекающуюся массу.
   Отовсюду неслись  крики  обезумевших  придворных,  которые  старались
отодвинуться подальше. Одна фигура внезапно выбежала вперед. Спотыкаясь,
чуть не падая в спешке, эта фигура рывком выхватила меч. Потом неуклюже,
держа меч двумя руками, шут Рун начал рубить мертвое тело певицы.
   Его лицо странно исказила ненависть и ярость. Пена и слюна текли  изо
рта и ноздрей. Одним яростным ударом мясника он отсек руку от  туловища.
Нечто темное, зеленое и безглазое появилось из  обрубка  плеча  Изолы  и
заколыхалось, оставляя след блестящей черной слизи.  За  спиной  Дианоры
кто-то подавился от ужаса.
   - Стиван! - услышала она душераздирающий вопль Руна. И среди тошноты,
хаоса и ужаса ее сердце внезапно сжалось от всепоглощающей жалости.  Она
смотрела на лихорадочно машущего мечом шута, одетого точно так  же,  как
король, вооруженного мечом короля. Из его рта летели брызги слюны.
   - Музыка! Стиван! Музыка! Стиван! - непрерывно кричал Рун, и с каждым
яростно  вылетавшим  словом  его   тонкий,   усыпанный   драгоценностями
придворный меч поднимался и падал, бросая яркие отблески света, и  рубил
мертвое тело, словно мясо. Он поскользнулся на  залитом  кровью  полу  и
упал на колени,  подкошенный  собственной  яростью.  Откуда-то  возникла
серая тварь с глазами на  качающихся  стебельках  и  присосалась  к  его
колену, словно пиявка.
   - Музыка, - в последний раз произнес Рун, мягко и  неожиданно  четко.
Потом меч выпал  из  его  пальцев,  и  он  сел  в  лужу  крови  рядом  с
изувеченным  трупом  певицы  в   безнадежно   испачканных   бело-золотых
придворных одеждах, неловко склонил лысеющую голову  несколько  набок  и
зарыдал так, словно у него было разбито сердце.
   Дианора обернулась к Брандину.  Король  стоял  неподвижно,  его  руки
безвольно висели по бокам. Он смотрел на ужасную  сцену  перед  собой  с
пугающим равнодушием.
   - Всегда приходится платить, - тихо произнес он почти про себя  среди
наполнявших Зал аудиенций несмолкающих воплей и смятения.
   Дианора несмело шагнула к нему, но  он  уже  отвернулся  и  вместе  с
быстро последовавшим за ним д'Эймоном покинул  зал  через  дверь  позади
трона.
   После его ухода сразу же исчезли извивающиеся, змееподобные твари, но
осталось изуродованное тело певицы и жалкая, скорчившаяся фигурка  шута.
Кажется, Дианора одна осталась возле него,  все  остальные  бросились  к
выходу. Кожа у нее горела там, где на нее попала кровь Изолы.
   Люди спотыкались и толкали друг друга в лихорадочной спешке, стремясь
покинуть зал теперь, когда король ушел. Она видела, как солдаты поспешно
увели Камену ди Кьяру через боковую дверь. Другие солдаты подошли, чтобы
накрыть куском ткани тело Изолы. Для этого им пришлось отодвинуть  Руна.
Казалось, он не понимает, что происходит. Он все еще  плакал,  его  лицо
гротескно  сморщилось,  как  у  обиженного  ребенка.  Один   из   солдат
решительно поднял отрубленную Руном руку и подсунул  под  ту  же  ткань.
Дианора видела, как он это сделал. Ей казалось, что все ее лицо в крови.
Она была на грани срыва и оглянулась в поисках помощи, любой помощи.
   - Пойдем отсюда, госпожа, - произнес рядом с ней голос, в котором она
отчаянно нуждалась. - Пойдем. Позвольте отвести вас обратно в сейшан.
   - Ох, Шелто, - прошептала она. - Пожалуйста. Пожалуйста, уведи  меня,
Шелто.
   Новость промчалась по  сейшану,  словно  огонь  по  сухому  хворосту,
наполнив его слухами и страхом. Покушение, организованное из  Играта.  С
участием жителя Кьяры.
   И оно чуть было не увенчалось успехом.
   Шелто поспешно провел Дианору по коридорам к ее комнатам  и,  яростно
оберегая ее, захлопнул дверь перед носом возбужденной, трепещущей толпы,
роящейся  в  коридоре,  словно  масса  одетых  в  шелк  мотыльков  моли.
Непрерывно бормоча себе под нос, он раздел и вымыл ее,  потом  тщательно
закутал в самые теплые одежды.  Она  не  могла  унять  дрожь,  не  могла
говорить. Он разжег огонь и заставил ее сесть возле него.  С  безвольной
покорностью   она   выпила   чай   маготи,   приготовленный   им,    как
успокоительное. Две чашки,  одну  за  другой.  В  конце  концов  Дианора
перестала дрожать. Но Шелто заставил ее остаться в кресле у огня.
   Она чувствовала себя душевно  разбитой,  оцепеневшей.  Казалось,  она
совершенно не способна понять что-либо, правильно отреагировать  на  то,
что случилось.
   Лишь одна мысль вытесняла другие, стучала в ее мозгу, подобно  ударам
жезла герольда об пол. Мысль настолько невероятная,  настолько  лишающая
сил,  что  она  пыталась  изо  всех  сил,  сквозь  ослепительное  биение
нахлынувшей головной боли, ее остановить. Но не сумела. Стук  прорывался
снова и снова: она спасла ему жизнь.
   Одно биение пульса отделяло Тигану от возвращения в этот мир.  Биение
пульса Брандина, которое оборвала бы стрела из арбалета.
   Вчера ей снился дом. Место, где играли дети. Среди башен возле гор, у
реки, на волнах белого или  золотого  песка,  рядом  с  дворцом  у  края
прибоя. Дом стал тоской, сном отчаяния, именем во  сне.  И  сегодня  она
сделала единственное, что было в ее силах, чтобы это имя не вернулось  к
жизни, а навеки осталось во сне. Пока все сны тоже не умрут.
   Как ей справиться с этим? Как справиться с тем, что это означает? Она
приехала сюда, чтобы убить  Брандина  Игратского,  оборвать  его  жизнь,
чтобы погибшая Тигана снова ожила. А вместо этого...
   Ее снова начала бить дрожь. Что-то  бормоча  и  суетясь  вокруг  нее,
Шелто еще раз разжег огонь и принес еще одно одеяло,  чтобы  накрыть  ей
ноги и колени. Увидев слезы на ее лице, он издал  странный,  беспомощный
звук отчаяния. Немного позже  кто-то  громко  постучал  в  ее  дверь,  и
Дианора услышала, как Шелто прогнал их прочь такими словами, которых она
никогда прежде от него не слыхала.
   Постепенно,  очень  медленно,  она  снова  взяла  себя  в  руки.   По
меркнущему свету, который мягко лился сквозь высокие окна,  она  поняла,
что день уступает место сумеркам.  Она  потерла  щеки  и  глаза  тыльной
стороной ладоней. Села. Ей надо быть готовой,  когда  наступят  сумерки;
именно в сумерках Брандин посылал в сейшан.
   Она поднялась с кресла, с удовольствием отметив,  что  уже  увереннее
стоит на ногах. Шелто подскочил  к  ней,  протестуя,  но  осекся,  когда
увидел ее лицо. Не говоря ни слова,  он  проводил  ее  через  внутреннюю
дверь по коридору в бани. Его яростный взгляд заставил замолчать слуг. У
нее возникло чувство, что он бы  ударил  их,  если  бы  они  заговорили;
Дианора никогда не слышала ни об одном его  насильственном  поступке.  С
тех пор, как он убил человека и потерял свое мужское достоинство.
   Она позволила им выкупать себя,  смягчить  ароматными  маслами  кожу.
Сегодня днем на ней была кровь. Вода  кружилась  вокруг  нее  и  убегала
прочь. Слуги вымыли ее волосы. Потом Шелто покрасил ей ногти на руках  и
ногах. В мягкий цвет пыльной розы. Совсем не похожий на цвет крови, цвет
гнева и горя. Потом он покрасит ей  губы  в  тот  же  цвет.  Но  Дианора
сомневалась, что они будут с Брандином  заниматься  любовью.  Она  будет
обнимать его, а он ее. Дианора вернулась к себе и стала ждать.
   За окном стемнело, и она  знала,  что  уже  спустился  вечер.  Все  в
сейшане знали, когда наступал вечер.  День  вращался,  стремясь  к  часу
наступления темноты, а потом убегал прочь. Она послала Шелто  за  дверь,
чтобы встретить гонца.
   Скоро он вернулся и сообщил ей, что Брандин послал за Солорес.
   В  ней  вспыхнул  дикий  гнев.  Он  взорвался,  словно  голова  Изолы
Игратской в Зале аудиенций.  Дианора  едва  могла  вздохнуть,  настолько
сильной оказалась ее внезапная ярость. Никогда в жизни  она  не  ощущала
ничего подобного этому раскаленному добела  котлу  в  ее  сердце.  После
падения Тиганы, после вынужденного ухода ее брата  ее  ненависть  обрела
форму, стала управляемой, подогреваемой определенной целью,  оберегаемым
язычком пламени, которому, как она знала, предстоит гореть еще долго.
   А  это  было  адское  пламя.  Кипящий  в   ней   котел,   чудовищный,
неукротимый,  сметающий  все,  подобно  потоку  лавы.  Если  бы  Брандин
находился сейчас у нее в комнате, она могла бы  вырвать  у  него  сердце
ногтями и зубами - как женщины разорвали Адаона на  склоне  горы.  Шелто
непроизвольно сделал шаг назад; никогда прежде Дианора не видела,  чтобы
он испугался ее или любого другого человека. Но это наблюдение сейчас не
имело значения.
   А имел значение единственный факт: она сегодня спасла жизнь  Брандина
Игратского, втоптав в кровь и грязь чистую, незапятнанную память о  доме
и клятву, которую она дала так давно, перед приездом сюда. Она  нарушила
суть всего, чем когда-то была;  изнасиловала  себя  более  жестоко,  чем
любой мужчина, который  когда-либо  спал  с  ней  за  деньги  в  комнате
наверху, в Чертандо.
   А  взамен?  Взамен  Брандин  просто  послал  за  Солорес  ди   Корте,
предоставив ей коротать сегодняшнюю ночь одной.
   Нет, не следовало ему так поступать.
   Не имело значения, что даже ослепленная пламенем собственного  пожара
Дианора могла понять, почему он мог так поступить. Понять, как  мало  он
нуждается сегодня ночью в ее остротах или уме, в блеске,  в  вопросах  и
предположениях. Или в страсти. Ему будет нужна  мягкая,  нерассуждающая,
врожденная доброта, которую дарит Солорес. А она  сама,  очевидно,  нет.
Убаюкивающее  обожание,   нежность,   утешающий   голос.   Сегодня   ему
понадобится убежище. Она  могла  понять:  она  сама  нуждалась  в  этом,
нуждалась отчаянно после того, что произошло.
   Но все это должен был дать ей он.
   И вот как получилось, что, оставшись одна в своей постели в ту  ночь,
никем  и  ничем  не  защищенная,  Дианора  почувствовала  себя  нагой  и
неспособной скрыться от того, что пришло,  когда  огонь  ярости  наконец
угас.
   Она лежала без сна, когда колокола прозвонили в первый раз,  а  потом
во  второй,  отмечая  триады  ночных  часов,  но  перед  третьим   боем,
провозглашающим наступление серого рассвета, с ней произошли две вещи.
   Первая - неумолимое возвращение единственного  воспоминания,  которое
она всегда старательно отделяла от  тысяч  горестных  воспоминаний  того
года, когда оккупировали Тигану. Но она была действительно беззащитна  и
уязвима во тьме этой ночи Поста, и ее уносило  страшно  далеко  от  всех
пристаней, которые за это время обрела ее душа.
   Пока Брандин, в дальнем крыле дворца,  искал  утешения,  как  мог,  у
Солорес ди Корте, Дианора лежала, словно на открытом пространстве, одна,
не в силах убежать от тех образов, которые нахлынули на нее  из  далеких
лет. Образов любви, боли и потери любви  в  боли,  которые  были  такими
пронзительными, таким резким и ледяным ветром  в  сердце,  что  в  любое
другое, обычное время она их не пускала в себя.
   Но перст смерти в тот день указал на Брандина Игратского, и она  одна
отвела этот перст, увела Брандина от темных Врат Мориан, а сегодня  была
ночь Поста, ночь призраков и теней. Так что  это  время  нельзя  считать
обычным,  и  оно  таким  не  было.  И  на  Дианору   нахлынули   ужасные
воспоминания, одно за другим, непрерывной чередой, словно волны  темного
моря, последние воспоминания о брате перед тем, как он ушел.
   Он был тогда еще слишком молод, чтобы сражаться у  Дейзы.  Ни  одного
бойца младше пятнадцати лет, строго приказал принц Валентин и  уехал  на
север  воевать.  Алессана,  младшего  сына  принца,  тайно  увез  на  юг
Данолеон, Верховный жрец Эанны,  когда  пришло  сообщение,  что  Брандин
направляется к ним.
   Это случилось после того, как погиб Стиван. После  этой  единственной
победы. Они все знали, измученные мужчины, которые сражались и  уцелели,
женщины, старики и дети, оставшиеся  дома,  что  приход  Брандина  будет
означать конец того мира, в котором они жили и любили.
   Они не ведали, насколько буквально это сбудется,  что  король-чародей
из Играта сможет сделать то, что он сделал. Это им предстояло  узнать  в
последующие дни и  месяцы,  и  это  было  похоже  на  жестокую,  тяжелую
опухоль, разрастающуюся в душах уцелевших людей.
   "Погибшим у Дейзы повезло" - так говорили все чаще, шепотом и с болью
в год гибели Тиганы те, кто выдержал это умирание.
   Дианора и ее брат остались с матерью, чей разум  лопнул,  как  тетива
лука, когда пришли известия о второй битве  при  Дейзе.  Когда  авангард
игратян вошел в сам город, занимая улицы и площади Тиганы, богатые  дома
и Дворец у Моря, тонко  расписанный  нежными  красками,  она,  казалось,
потеряла последнюю  связь  с  внешним  миром  и  молча  ушла  бродить  в
пространство, куда не мог последовать за ней никто из детей.
   Иногда она улыбалась и кивала чему-то  невидимому,  сидя  в  то  лето
среди их разгромленного двора, среди  обломков  расколотого  мрамора,  и
сердце дочери ныло, как ноет старая рана во время зимних дождей.
   Дианора взяла на себя обязанности по дому, как могла, хотя трое  слуг
и учеников погибли вместе с отцом.  Двое  других  убежали  вскоре  после
того, как пришли игратяне и началось разрушение. Она даже  не  могла  их
винить. Только одна из женщин и младший из учеников остались с ними.
   Ее брат и этот  ученик  подождали,  пока  прекратится  долгая  полоса
разрушений и пожаров, потом нашли работу по расчистке мусора или ремонту
стен, когда по приказу игратян началось частичное восстановление.  Жизнь
начала  возвращаться  в  нормальное  русло.  Или  в  русло,  похожее  на
нормальное, в городе, называемом теперь Нижний Корте, в провинции с  тем
же названием. В мире, где никто, кроме них самих, не мог  услышать  само
слово "Тигана". Вскоре они  перестали  произносить  его  в  общественных
местах.  Боль  была  слишком  сильна:  все  внутри  сжималось  при  виде
непонимающего выражения на лицах игратян или  торговцев  и  банкиров  из
Корте, которые быстро явились в город в  поисках  той  прибыли,  которую
можно найти среди мусора  медленно  отстраивающегося  города.  Это  была
боль, для которой невозможно найти названия.
   Дианора помнила с острой, режущей  ясностью  тот  первый  раз,  когда
назвала свой дом Нижним Корте. Все могли вспомнить подобный момент,  все
уцелевшие: в душу каждого из них воспоминание об этом  моменте  впилось,
словно рыболовный крючок. Погибшим при Дейзе и  в  первой  и  во  второй
битве очень повезло, так говорили в тот год.
   Она с горечью наблюдала, как брат стал взрослым в те  первые  лето  и
осень, горевала о его исчезнувшей улыбке, потерянном смехе. Его  детство
закончилось слишком быстро, но она не знала, как те же жестокие уроки  и
лишения избороздили ее собственное лицо, худое  и  непривлекательное.  В
конце лета ей исполнилось шестнадцать, а ему осенью пятнадцать.  На  его
именины она испекла пирог для ученика, старухи  матери,  брата  и  себя.
Гостей не было: сборища любого рода  были  в  тот  год  запрещены.  Мать
улыбнулась, когда Дианора дала  ей  кусок  темного  пирога,  но  Дианора
знала, что эта улыбка не имеет никакого отношения ни к одному из них.
   Брат это тоже знал. Противоестественно серьезно он поцеловал  мать  в
лоб, потом сестру и ушел из дома на ночь глядя. Конечно, было  запрещено
покидать дом после наступления темноты, но что-то все время толкало  его
бродить по улицам, мимо там и сям продолжающих тлеть  пожарищ  почти  на
каждом углу.  Похоже  было,  что  он  бросает  вызов  патрулям  игратян,
подзадоривая их поймать его. Наказать его за  то,  что  ему  исполнилось
всего четырнадцать лет перед началом войны.
   Однажды  ночью  двоих  солдат  зарезали.  В  ответ  быстро  соорудили
двадцать колес смерти. Шесть женщин и пятеро детей оказались среди  тех,
кого подняли на эти колеса умирать. Дианора знала большинство из них; не
так много народа осталось в городе, они все друг друга зна