Гай Гэвриел КЕЙ
   ТИГАНА

Перевод с английского Н. Ибрагимова. OCR & spellcheck: HarryFan


Анонс

   Мстя за смерть  сына,  король  -  чародей  Брандин  Игратский  решает
предать забвению само имя захваченной им земли, истребив ее защитников и
рассеяв по полуострову Ладонь их братьев  и  сыновей.  Но  память  убить
невозможно.   Она   возрождается   и   становится    силой,    способной
сопротивляться магии тирана. Сын погибшего принца Тиганы Алессан  меняет
сотни обличий, плетя сети заговора, вербуя сторонников и  подчиняя  себе
древнее колдовство Ладони. Битва, в  которой  он  сойдется  с  Брандином
лицом к лицу, начинается.

   Ты бросишь все, к чему твои желанья
   Стремились нежно; эту язву нам
   Всего быстрей наносит лук изгнанья.
   Ты будешь знать, как горестен устам
   Чужой ломоть, как трудно на чужбине
   Сходить и восходить по ступеням.
   Данте, Рай

   Что может помнить пламя? Если оно помнит немного меньше необходимого,
оно гаснет; если помнит немного больше необходимого, тоже  гаснет.  Если
бы только оно могло научить нас, пока горит, как правильно помнить.
   Джордж Сеферис.
   Моряк Стратис описывает человека

ПРОЛОГ

   Обе луны стояли высоко в  небе,  затмевая  все  звезды,  кроме  самых
ярких. По обеим сторонам реки горели цепочки походных костров,  уходящие
далеко в ночь. Тихо струилась Дейза, ловила лунный свет и оранжевые огни
костров и отражала их ровной волнистой рябью. И все лучи света стекались
к нему, туда, где он сидел на речном берегу, обхватив руками  колени,  и
думал о смерти и о минувшей жизни.
   Ночь великолепная, думал Саэвар, глубоко вдыхая теплый летний воздух,
запах воды, водяных цветов и растений, наблюдая за  отражением  голубого
лунного света в серебристой реке, прислушиваясь к тихому шелесту течения
Дейзы и поющим голосам у далеких костров. На  другом  берегу  реки  тоже
поют, отметил он, вслушиваясь в голоса вражеских  солдат,  долетающие  с
севера. Странно, как трудно  вложить  ощущение  абсолютного  зла  в  эти
мелодичные голоса и слепо  ненавидеть  их,  как,  по-видимому,  положено
солдату. Только он в действительности вовсе не солдат и никогда не  умел
ненавидеть.
   Он не различал фигур на противоположном берегу, но  видел  костры,  и
несложно было понять, насколько к северу от Дейзы их больше, чем  здесь,
у него за спиной, где его сограждане ждали рассвета.
   Почти наверняка - последнего. Саэвар не питал иллюзий, никто  из  них
не питал иллюзий после той битвы у этой же реки пять дней назад.  У  них
было лишь мужество и вождь, чья дерзкая отвага могла сравниться только с
отвагой двух его молодых сыновей, находящихся здесь вместе с ним.
   Оба были  красивые  мальчики.  Саэвар  пожалел,  что  ему  так  и  не
представился случай сделать хотя бы один их скульптурный портрет. Принца
он, разумеется,  ваял  много  раз.  Принц  называл  его  другом.  Нельзя
сказать, думал Саэвар, что он прожил бесполезную  или  пустую  жизнь.  У
него было его искусство, оно давало радость и стимул к жизни, и за  него
он удостоился признания  больших  людей  своей  провинции,  даже  целого
полуострова.
   И любовь он тоже знал.  Саэвар  подумал  о  жене,  а  потом  о  двоих
собственных детях. О дочери, чьи глаза открыли ему отчасти смысл жизни в
тот день, пятнадцать лет назад, когда она родилась. И  о  сыне,  слишком
юном, чтобы  позволить  ему  идти  на  север  воевать.  Саэвар  вспомнил
выражение лица мальчика, когда  они  расставались.  Наверное,  такое  же
выражение было и в его собственных глазах. Он тогда обнял  обоих  детей,
потом долго молча обнимал жену; за эти годы все слова были  сказаны  уже
много раз. Потом он отвернулся, быстро, чтобы они не увидели  его  слез,
вскочил на коня, с непривычки неловко управляясь  с  мечом  у  бедра,  и
ускакал вместе с принцем на войну с теми, кто напал на них из-за моря.
   Он услышал легкие шаги за спиной слева,  приближавшиеся  оттуда,  где
горели походные костры и голоса сплетались  в  песне  под  аккомпанемент
сириньи. Саэвар обернулся.
   - Осторожно, - негромко крикнул он. - Не то споткнешься о скульптора.
   - Саэвар? - прошептал чей-то насмешливый  голос.  Голос,  который  он
хорошо знал.
   - Это я, милорд принц, - ответил он. - Вы можете  припомнить  другую,
столь же великолепную ночь?
   Валентин подошел - света было более  чем  достаточно,  и  все  хорошо
видно - и аккуратно опустился на траву рядом с ним.
   - Сразу не припомню, - согласился он. - Видишь?  Прибывающая  Видомни
сравнялась с убывающей Иларион. Две луны вместе составили бы одну полную
луну.
   - Странная это была бы луна, - заметил Саэвар.
   - Это странная ночь.
   - Так ли это? Изменилась ли ночь из-за того,  что  мы  творим  здесь,
внизу? Мы, смертные, охваченные безумием?
   - С нашей точки зрения, это так, - тихо ответил Валентин, его быстрый
ум уже нашел ответ на вопрос. - Мы видим в  ней  такую  красоту  отчасти
потому, что знаем, что сулит утро.
   - А что оно сулит, милорд? - спросил Саэвар, не успев сдержаться.  Он
почти надеялся,  словно  ребенок,  что  у  этого  черноволосого  принца,
гордого и милосердного, есть ответ тому, что ждет их на том берегу реки.
Ответ всем этим голосам игратян и всем их кострам, горящим к  северу  от
них. И, прежде всего, ответ ужасному  королю  и  чародею  Играта  и  той
ненависти, которую он-то без труда пробудит завтра в своих солдатах.
   Валентин молчал,  глядя  на  реку.  Над  головой  Саэвара  пронеслась
падучая звезда, прочертила небо на западе и, вероятнее  всего,  упала  в
простирающееся там море. Он пожалел о своем вопросе -  сейчас  не  время
взваливать на принца бремя притворной уверенности.
   Только он собрался извиниться, как Валентин заговорил  размеренным  и
тихим голосом, чтобы его слова не уносились  за  пределы  их  маленького
круга темноты.
   - Я бродил среди костров, и Корсин и  Лоредан  делали  то  же  самое,
пытаясь утешить солдат, вселить надежду и развеселить их, насколько  это
в наших силах, чтобы люди смогли уснуть. Больше  мы  ничего  сделать  не
можем.
   - Они хорошие мальчики, оба, - сказал Саэвар. - Я  как  раз  думал  о
том, что так и не изваял никого из них.
   - Мне очень жаль, - ответил Валентин. - Если что-то и останется после
нас хоть на какое-то время, так это искусство, например твое. Наши книги
и музыка, зелень Орсарии и башни Авалле. -  Он  помолчал  и  вернулся  к
прежней  теме.  -  Они  действительно  храбрые  мальчики.  Но  им  всего
шестнадцать и девятнадцать лет, и если бы я смог, то оставил бы их дома,
вместе с братом и твоим сыном.
   И за это Саэвар тоже его любил: Валентин помнил о его сыне и думал  о
нем, как и о своем самом младшем из принцев, даже сейчас, в такое время.
   На востоке и немного позади них, вдали от  костров,  внезапно  запела
триала, и  оба  замолчали,  слушая  серебристые  звуки.  Сердце  Саэвара
неожиданно переполнили чувства, он боялся навлечь на себя позор слезами,
боялся, что их могут принять за слезы страха.
   - Но я не ответил на твой вопрос, старый друг, - продолжал  Валентин.
- Истину легче разглядеть здесь, в темноте,  вдали  от  костров  и  всех
необходимых дел, которыми я там занимался. Саэвар, мне  очень  жаль,  но
истина в том, что почти вся кровь, которая прольется утром, будет  нашей
кровью, и боюсь даже, что она вся будет нашей. Прости меня.
   - Мне нечего прощать, - быстро ответил Саэвар так твердо, как  только
смог. - Эту войну не вы начали, и не в ваших силах  было  ее  остановить
или отменить. И, кроме того, может быть, я не солдат, но, надеюсь, и  не
глупец. Это был лишний вопрос: я сам вижу  ответ.  В  тех  кострах,  что
горят за рекой.
   - И в колдовстве, - тихо прибавил Валентин. - Больше  в  нем,  чем  в
кострах. Мы могли бы отбить более многочисленные силы, даже измученные и
страдающие от ран после сражения на прошлой неделе.  Но  с  ними  сейчас
колдовская  сила  Брандина.  Лев  явился  собственной  персоной   вместо
детеныша, и поскольку детеныш  мертв,  утреннее  солнце  должно  увидеть
кровь. Может быть, мне следовало  сдаться  на  прошлой  неделе?  Сдаться
мальчишке?
   Саэвар повернулся и изумленно посмотрел на принца при смешанном свете
лун. На несколько секунд он потерял дар речи, потом вновь обрел его.
   - После того как мы сдались бы, - решительно проговорил он,  -  я  бы
пришел во Дворец у Моря и разбил все ваши скульптурные портреты, которые
когда-то сделал.
   Через мгновение он услышал странные звуки. Он  не  сразу  понял,  что
Валентин смеется,  потому  что  такого  смеха  Саэвару  никогда  еще  не
доводилось слышать.
   - Ох, друг мой, - наконец сказал принц,  -  мне  кажется,  я  заранее
знал, что ты это скажешь. Уж эта наша гордость. Наша  ужасная  гордость.
Хотя бы это будут о нас помнить после того, как нас не  станет,  как  ты
думаешь?
   - Возможно, - ответил Саэвар. - Но помнить будут. Единственное, что я
знаю наверняка, это то, что нас будут помнить. Здесь, на полуострове,  и
в Играте, и в Квилее, даже на западе, за морем, в Барбадиоре и  Империи.
Мы оставим след.
   - И мы оставим наших детей, - сказал Валентин. - Младших.  Сыновей  и
дочерей, которые будут нас помнить. Наши жены и отцы будут учить  их,  и
когда дети вырастут, узнают о битве на реке  Дейзе,  о  том,  что  здесь
произошло, и даже больше - чем мы были  в  этой  провинции  до  падения.
Брандин Игратский может уничтожить нас завтра, может разрушить наш  дом,
но он не сможет отнять наше имя и память о том, какими мы были.
   - Не сможет, - эхом отозвался Саэвар,  неожиданно  чувствуя  странный
подъем. - Я уверен, что  вы  правы.  Мы  не  будем  последним  свободным
поколением. Волны завтрашнего дня будут видны на воде все грядущие годы.
Дети наших детей будут нас помнить и не станут покорно носить ярмо.
   - А если кто-нибудь из них и проявит  такую  склонность,  -  прибавил
Валентин другим тоном, - дети или  внуки  одного  скульптора  снесут  им
головы - каменные или из другого материала.
   Саэвар улыбнулся в темноте. Ему хотелось рассмеяться, но пока что  он
не находил в себе для этого сил.
   - Надеюсь, что так и будет, милорд, если  будет  на  то  воля  богов.
Благодарю вас. Благодарю, что вы это сказали.
   - Никаких благодарностей, Саэвар. Только не  между  нами  и  не  этой
ночью. Да хранит и оберегает тебя завтра Триада, а после - да  хранит  и
оберегает всех, кого ты любил.
   Саэвар проглотил комок в горле.
   - Вы знаете, что принадлежите к их числу, милорд. Вы - из тех, кого я
любил.
   Валентин не ответил. Только через мгновение он наклонился и поцеловал
Саэвара в лоб. Потом поднял руку, и скульптор,  со  слезами  на  глазах,
тоже  поднял  руку  и  коснулся  ладонью  ладони  принца  в   прощальном
приветствии. Валентин встал и ушел обратно к кострам своей армии,  тенью
в лунном свете.
   Пение прекратилось на обоих берегах реки. Было очень  поздно.  Саэвар
знал, что ему тоже следует вернуться  и  попробовать  поспать  несколько
часов. Но уйти было трудно, встать и уйти от  совершенной  красоты  этой
последней ночи. От реки, лун, звездной  арки,  светлячков  и  всех  этих
костров.
   В  конце  концов  он  решил  остаться  здесь,  у  воды.  Он  сидел  в
одиночестве во тьме летней ночи, на берегу реки Дейзы,  крепко  обхватив
сильными руками колени. Смотрел, как заходят две  луны,  как  постепенно
гаснут костры, и думал о жене, о детях и о  скульптурах,  созданных  его
руками, которые останутся жить и после его смерти. По крайней  мере,  он
на это надеялся.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КЛИНОК В СЕРДЦЕ

1

   В осенний сезон вина из  утопающего  в  кипарисах,  оливах  и  тучных
виноградниках загородного поместья герцога Астибарского пришло известие,
что бывший правитель города и всей провинции завершил свою жизнь и  свою
ссылку и с последним горестным вздохом скончался.
   Ни один служитель Триады  не  присутствовал  при  его  кончине  и  не
произнес ритуальных молитв. Ни жрецы Эанны в  белых  одеждах,  ни  жрецы
темной Мориан, богини Врат, ни жрицы самого бога Адаона.
   В городе Астибаре  никто  особенно  не  удивился,  когда  пришло  это
известие, как не удивился и вести  о  кончине  герцога.  Гнев  ссыльного
Сандре, направленный против Триады и ее жрецов в последние  восемнадцать
лет жизни, ни для кого не был тайной. А  отсутствие  благочестия  всегда
было свойственно Сандре д'Астибару, даже во времена его правления.
   Накануне Праздника Виноградной Лозы в городе  было  полно  народу  из
прилегающей дистрады  и  дальних  земель.  В  переполненных  тавернах  и
кавницах люди, которые никогда не видели  его  лица  и  которые  некогда
побледнели бы от вполне оправданного страха, если бы их вызвали ко двору
герцога в Астибаре, обменивались правдивыми и лживыми  историям  о  нем,
словно шерстью и пряностями.
   Всю свою жизнь герцог Сандре был предметом слухов и домыслов на  всем
полуострове, который называли Ладонью, и его смерть  не  изменила  этого
факта, несмотря на то что восемнадцать лет назад Альберико из Барбадиора
явился со  своей  армией  из  заокеанской  Империи  и  сослал  Сандре  в
дистраду.
   Возможно, потому, что всегда был осторожным и осмотрительным во всем,
Альберико, который железной рукой правил четырьмя из девяти провинций  и
соперничал с Брандином  Игратским  за  власть  над  девятой  провинцией,
поступил в точном соответствии с протоколом.
   Около полудня того дня, когда умер герцог, из восточных ворот  города
выехал гонец от Альберико. Гонец нес синее с серебром траурное знамя  и,
никто в этом не сомневался, составленное витиевато и напыщенно  послание
с соболезнованиями детям и внукам Сандре, собравшимся сейчас в  обширном
поместье в семи милях от городских стен.
   В кавнице "Паэлион", где в  тот  сезон  собирались  самые  остроумные
люди, с цинизмом заметили, что  от  тирана  скорее  можно  было  ожидать
посылки  не  одного  гонца,  а  целой  роты  собственных  наемников   из
Барбадиора, если бы оставшиеся в живых потомки Сандре не были  настолько
беспомощными. Не успел стихнуть насмешливый, но осторожный, с  оглядкой,
ропот после этих слов, как один заезжий музыкант -  а  их  в  ту  неделю
съехались в Астибар десятки - предложил  пари  на  весь  свой  заработок
следующих трех дней, что еще до окончания  праздника  из  Кьяры  пришлют
соболезнования в стихах.
   - Слишком удобный случай, - объяснил  неосторожный  гость,  сжимая  в
ладонях дымящуюся кружку кава,  сдобренного  одним  из  дюжины  ликеров,
стоящих на полках бара "Паэлиона". - Брандин не сможет упустить подобный
шанс и не напомнить Альберико - и всем остальным, - что хотя они  вдвоем
и  поделили  между  собой  полуостров,  но  большая  доля  искусства   и
просвещения приходится на его западную часть, рядом с Кьярой.  Попомните
мои слова - а кто хочет, может побиться об заклад, - через три  дня,  не
успеет  в  Астибаре  умолкнуть  музыка,   как   мы   получим   нескладно
зарифмованные стихи тучного Доарде или  какой-нибудь  дурацкий  акростих
Камены, над  которым  надо  поломать  голову  и  где  имя  Сандре  можно
прочитать шесть раз туда и обратно.
   Раздался смех, но опять-таки  осторожный,  даже  накануне  праздника,
когда давняя традиция, которую  Альберико  из  Барбадиора  осмотрительно
сохранил, позволяла большие  вольности,  чем  в  остальное  время  года.
Несколько человек, разбирающихся в подсчетах, быстро прикинули время  на
плавание и опасности осеннего моря к северу от провинции Сенцио и  между
островами Архипелага, и пари музыканта быстро было принято и записано на
грифельной доске, висящей на стене "Паэлиона" как раз для этих целей:  в
городе любили биться об заклад.
   Но вскоре все пари  и  насмешливая  болтовня  были  забыты.  Некто  в
невероятной шляпе с кудрявым пером распахнул дверь в  кавницу  и  громко
потребовал внимания. Добившись его, он сообщил, будто только что  видел,
как гонец тирана вернулся в город  через  те  же  восточные  ворота,  из
которых недавно выехал. Что этот гонец скакал значительно  быстрее,  чем
прежде, и что всего в трех милях за ним следовала  похоронная  процессия
герцога Сандре д'Астибара, которого,  в  соответствии  с  его  последней
волей, привезли для прощания на один день и одну ночь в тот  город,  где
он некогда правил.
   Реакция   посетителей   "Паэлиона"   была   мгновенной    и    вполне
предсказуемой: мужчины начали кричать во все горло,  чтобы  их  услышали
сквозь их собственный галдеж. Шум, политика и предвкушение  удовольствий
праздника вызывали сильную жажду. Торговля пошла  настолько  бойко,  что
взволнованный владелец "Паэлиона" начал лить полноценные порции ликера в
кав. Его жена, более флегматичная по натуре, продолжала недоливать ликер
всем клиентам подряд, не делая исключений даже для любимчиков.
   - Их повернут обратно! - вскричал молодой  поэт  Адриано,  решительно
стукнув своей кружкой и расплескав горячий напиток по  темному  дубовому
столу, стоящему в самом удобном месте "Паэлиона".  -  Альберико  никогда
этого не позволит!
   Послышалось  одобрительное  ворчание  его  друзей  и   прихлебателей,
которые всегда собирались вокруг именно этого стола.
   Адриано  украдкой  взглянул  на  странствующего  музыканта,   который
заключил дерзкое пари на Брандина Игратского и его придворных  поэтов  с
Кьяры. Этот парень с веселым видом, насмешливо выгнув брови,  развалился
на стуле, который некоторое время назад без зазрения совести придвинул к
их столику. Адриано чувствовал себя оскорбленным  этим  человеком  и  не
знал,  что  его  обидело   больше:   намек   музыканта   на   культурное
превосходство Кьяры или то, что он небрежно отозвался о  великом  Камене
ди Кьяре, которому Адриано усердно подражал в последние полгода,  причем
не только в стихосложении, но и в одежде, ни днем, ни  ночью  не  снимая
трехслойный плащ.
   Адриано  был  достаточно  умен,  чтобы  понимать,  что  в  этих  двух
источниках раздражения заложено противоречие. Но он был слишком молод  и
выпил много кружек кава с  бренди  из  Сенцио,  так  что  это  понимание
осталось на уровне подсознания.
   А на сознательном уровне  он  сосредоточился  на  этом  самонадеянном
деревенском парне. Тот, очевидно, приехал в город, чтобы в течение  трех
дней пиликать или  тренькать  на  каком-нибудь  народном  инструменте  и
заработать пригоршню астинов, а потом прокутить  их  на  Празднике.  Как
посмел такой парень зайти в  самую  модную  кавницу  на  всей  Восточной
Ладони и плюхнуться своим  деревенским  задом  на  стул  у  столика  для
избранных  в  этом  зале?  Адриано  все  еще  сохранил  до  боли   ясное
воспоминание о том долгом месяце, который потребовался ему - даже  после
того, как его  первые  стихи  появились  в  печати,  -  чтобы  осторожно
подобраться поближе, внутренне содрогаясь в ожидании отпора, прежде  чем
он стал членом избранного и широко известного  круга  людей,  занимающих
этот стол.
   Он поймал себя на тайной надежде, что музыкант посмеет ему возразить:
у него уже был готов отборный куплет насчет  презренной  черни,  смеющей
высказывать собственное мнение в компании гораздо более умных людей.
   И словно уловив эту мысль, парень еще вальяжнее откинулся  на  спинку
стула,  погладил  длинным  пальцем  рано  поседевший  висок  и   сказал,
обращаясь прямо к Адриано:
   - Кажется, сегодня мне везет на пари. Рискну поставить все,  что  мне
предстоит выиграть на прошлом пари,  что  Альберико  слишком  осторожен,
чтобы нарушить по этому поводу традиции  праздника.  В  Астибаре  сейчас
слишком много народу, и настроение слишком приподнятое, даже несмотря на
то что здесь недоливают спиртное.
   Он ухмыльнулся, чтобы смягчить свои последние слова.
   - Тирану гораздо выгоднее проявить великодушие, - продолжал он. -  Со
всеми церемониями раз и навсегда  похоронить  своего  старого  врага,  а
потом  возблагодарить  тех  богов,  которым  нынче   велит   поклоняться
барбадиорам их заморский император.