они  насильники  и  убийцы,  но  никакое
преступление не заслуживает такого  наказания.  А  мы-то  знаем,  за  что,
бывает, посылают в лагеря с Эниары. И они живут там, в лесу, а такая жизнь
пострашнее самой лютой смерти...
     Ну а потом я все-таки вышел к Большой  реке,  несколько  суток  плыл,
соорудив плот. У самого Дэвила вышел на берег и обошел посты  лесом  -  на
всякий случай, боялся, что примут за беглого. Потом снова плыл  -  уже  до
самого Побережья.
     Вдоль Побережья тоже долго идти пришлось. Там ведь местами по  хутору
на сотню километров стоит, и люди с хуторов зачастую других  людей  годами
не видят. Однажды меня там  чуть  не  убили,  хоть  и  старался  я  хутора
стороной обходить. Но наконец добрел до Оушн-порта. Кое-как привел себя  в
порядок, на барахолке огнемет загнал, вот и хватило на билет до Города.
     Вот и вся моя история. А теперь нам с тобой только  и  остается,  что
ждать. Нет, маяк, по-моему, включать рано - наши тут будут не так скоро, а
с фрегатов могут засечь. Поставь-ка его лучше на автоматическое  включение
суток через пять - так, на всякий случай. Уж он-то наверняка уцелеет, хоть
донесения наши не пропадут. А вообще, не знаю, как ты, а я лично собираюсь
хорошенько отоспаться. Если, конечно, лес позволит это  сделать.  Сто  лет
уже не спал по-человечески, а здесь хоть тепло и сухо...
     Ты не чувствуешь - вроде дымом запахло? Неужели огневики?...


     - Господин префект? Докладывает сержант Краус, пост наблюдения.  Пять
минут назад люди губернатора погрузили на яхту восемь ящиков серого цвета.
Нет, сам губернатор  еще  не  прибыл...  Так  точно,  космопорт  к  взрыву
подготовлен... Ждем вашего приказа... Да... Да... Группа захвата готова...
Нет, по-моему, они не ждут нападения... Есть приступить  к  захвату  яхты!
Можете выезжать, господин префект.
     Ну чего уставился? Префект сказал, что все ценности  в  этих  ящиках,
ясно? Уж он-то знает, что там у губернатора было. Идиот...  Стали  бы  они
ждать, пока мы яхту захватим! С этим кретином префектом остались бы  ни  с
чем.  Ну  чего  стоите  -  выбрасывайте   трупы   и   стартуем.   Быстрее,
пошевеливайтесь, идиоты! И губернатора туда же, на  кой  черт  нам  дохлый
губернатор? Шевелитесь, до взрыва три  минуты.  Или  вы  хотите  дождаться
префекта с его ребятами?
     Все, стартуем.



                            4. РАССКАЗ ХАРМЕЛА

     Хармелом меня зовут, начальник. Майком  Хармелом.  Политический  я...
Как это "что значит политический"?  За  политику,  значит,  сидел,  вот  и
политический. Устои, значит, внутренние подрывал ну и все такое...
     Вы мне, начальник, голову своими мудреными  словечками  не  морочьте.
Это у вас там,  может,  слова  такие  в  ходу,  а  я  человек  простой,  и
рассуждения у меня простые. Проходил я по третьему управлению, по третьему
за политику сидят, стало быть и я  политический.  Можете  проверить:  дело
номер восемьдесят-сто сорок один-четырнадцать  дробь  три.  А  мне  откуда
знать, что это невозможно? Мне, думаете,  в  лагерь  газеты  доставлялись?
Может, вы уже и саму Метрополию захватили, я-то откуда знаю?
     Вы мне, начальник,  дела  не  шейте.  Уголовники  -  они  по  второму
управлению проходят, я к ним отношения не имею. А  этого,  из  ангара,  я,
можно считать, и не знаю почти. Вроде бы, его здесь  база,  иначе  на  кой
черт он так сюда попасть  хотел?  Ну  да,  я  вместе  с  ним  прилетел,  я
вертолет-то довел, понимаете? Он к тому времени уже почти совсем в  отрубе
был, а как я его в ангар перетащил, так и вовсе отключился. Еще трое суток
в бреду метался, а потом уж и отдал концы. Но я тут не при  чем,  так  что
если за ним что числится такое особенное, то на меня это перекладывать  не
нужно. Я ведь даже имени его узнать не успел, не до того нам было.
     Вот она, благодарность человеческая. Я из-за вас, можно сказать,  три
года в лагере отсидел, чудом в живых остался, а вы же мне еще и не верите.
Почему из-за вас? Да говорю же: устои я подрывал.  Известное  дело,  самое
опасное  это  преступление,  за  него  и  сроки  дают  побольше,  чем   за
уголовщину. Чего я такое совершил? Да вот хотел, чтобы все как у вас было.
Обобществить, значит, все хотел, поделить чтобы поровну, по справедливости
- правильно ведь? Вот. Ну денег чтобы  ни  у  кого,  опять  же,  не  было.
Правительство чтобы вздернуть.  Что  еще?  Да,  работал  бы  чтобы  каждый
сколько захочет, а получали бы все поровну. Вот за все  за  это  и  упекли
меня в лагерь.
     Что? Да еще как сажают-то, начальник. Жизни ты нашей  не  знаешь.  За
одно за намерение такой срок припаять могут - только держись.  Вон  дружок
мой один, так тот пять  лет  получил  за  то  лишь,  что  Шатликский  банк
ограбить хотел. Ему бы еще сидеть и сидеть, если бы не  эта  заварушка.  И
мне бы тоже.
     Нет, начальник, вы мне мозги-то не вкручивайте. Я такое на своем веку
повидал, что на десятерых хватит. И помирать из-за того, что не  похож  я,
будто  бы,  на  политического,  не  собираюсь.  Слышали  мы,  что  вы   на
захваченных  планетах  устраиваете,  знаем,  что  только  политических   и
оставляете в живых. И правильно делаете - только так, то есть, и  можно  с
ними, с врагами, значит,  поступать.  Мы,  политические,  это  очень  даже
одобряем.
     Да не смотрите вы на меня, начальник, такими глазами! Я на своем веку
ну столько следователей повидал, что вам и  не  снилось.  Я  же  три  раза
попадался и ни разу своего не отсидел. На политике попадался, на политике!
И не надо меня пугать, не пугливый я. После лагеря вообще бояться  нечего.
Ты вот знаешь, что такое белый плющ? Знаешь, каково это - проснуться среди
ночи и увидеть, что дружок твой,  с  которым  еще  вечером  кисель  вместе
хлебали, лежит, корнями белыми опутанный? Ты такое видел?! Так и не  пугай
тогда, пуганый я. Как подумаю, что сам бы мог то место занять, что в  меня
бы корни белые за ночь-то проросли, так уже ничего не боюсь больше. От них
же не убережешься, не почувствуешь, как  они  тебя  достали.  Просыпается,
значит, мой дружок-то, а из спины его уже  целая  борода  корней  в  землю
уходит, будто это он сам пророс. Три часа еще корчился, все помочь просил,
но никто, конечно, не захотел связываться. А ему все одно помирать.  Через
день и следа не осталось, так, куча тряпья.  Так  что  пуганый  я,  и  ты,
начальник, запугать меня не надейся.
     Да, вот так вот мы и жили. То замираешь на полчаса, пока шиповник  не
отползет подальше, то  хлебалом  землю  роешь,  если  споровик  поблизости
рванул, то бежишь сломя голову, когда  шебуршать  начинает,  то  крадешься
по-звериному, когда нечисть почуешь, то на  бородавку  наступишь  и  месяц
потом хромаешь, то в шипучке обваришься. В общем, везло. Жутко  везло.  То
там отскочишь, то здесь рокового шага не сделаешь. Три года  везло,  целых
три года. А впереди еще шесть, если через стукача новый срок не  намотают.
Вот, бывало, и призадумаешься, что не может  же  такого  быть,  чтобы  еще
шесть лет вот так  везло,  что  окончится  когда-нибудь  твое  везение.  И
страшно же временами становилось... А чем ближе конец срока, тем страшнее.
Ну  как,  думаешь,  дотянешь-таки  до  конца,  а  потом  авария  какая   с
транспортом случится, или, там, под машину попадешь,  или  болезнью  какой
заразишься. Ну не можешь просто поверить, чтобы тебя вот так вот  запросто
оттуда выпустили. Это же не тюрьма, это же лагерь. Я  в  тюрьме  эниарской
три раза сидел - ну я говорил уже. Так тюрьма - все равно  что  курорт.  И
опять же - ни разу не встречал я человека, из лагерей вернувшегося.  Знал,
что есть такие - но не встречал. Ну это понятно - мало  кто  возвращается.
Слишком много народа на глазах моих загнулось. В  одном  нашем  лагере  по
три-четыре человека в день, на пять-то тысяч. Вот и посчитай, каковы шансы
девять лет продержаться. Так что понятно, почему почти никто на свободу не
выходит. А вдруг, думаешь, вообще не выходит  никто?  Ну  то  есть  совсем
никто из лагерей живым не возвращается? Вдруг все это  блеф  один,  насчет
свободы-то?
     И тогда уже не ждешь, чтобы срок закончился. Тогда  уже  не  торопишь
время-то.
     Охрана как жила? Так эти сволочи в башне же  все  время  сидели,  они
наружу, почитай, никогда не вылезали. Наверху площадка вертолетная, вокруг
колючка под напряжением - ну прямо будто они в лагере  заключенные,  а  не
мы. У нас - полная  свобода,  иди  куда  хочешь.  Только  знаешь,  что  не
выбраться все равно - вот и ютишься в куче вокруг башни. А охранники - они
же не нас стерегли, они же за  небом  следили.  Чтобы,  значит,  никто  на
вертолете не прилетел да не вывез кого из заключенных. А стерег-то нас сам
лес. Были, правда, психи, которые уходили, но не знаю я ни одного  случая,
чтобы хоть одному выбраться  удалось.  До  Города  пять  тысяч  миль,  это
поопаснее, чем десять лет в лагере проторчать. Да и  как  в  Городе  после
леса покажешься? Не тот у лагерника вид, сразу заметут. Вы вот и то  сразу
во мне заключенного распознали, хоть и переоделся я, вроде бы,  и  киселем
от меня теперь не несет.
     А что, правда это, будто на Эниаре никто не уцелел? Даже в  убежищах?
Ну немудрено, раз там целая  эскадра  поработала.  Мне,  выходит,  повезло
даже. Выходит, если бы не арестовали меня тогда, нам бы с вами, начальник,
не пришлось разговаривать. Никогда не знаешь, где  подфартит.  Правда,  не
пожадничай я в свое время, жил бы сейчас в Метрополии и  горя  не  знал  -
пожалел восемь тысяч монет за  паспорт  отдать.  Но,  может,  это  тоже  к
лучшему - а ну как вы и Метрополию вскорости захватите, а?
     А здесь многие уцелели? Что? Нет, правда? Ну здорово! Ну и  везет  же
мне, ей-богу! Хотя, скажу вам честно, многие могли просто затаиться.  Меня
же, к примеру, вы совсем случайно замели. И чего вы на этой базе потеряли,
спрашивается? Ведь не обшариваете же вы всю планету,  в  самом-то  деле  -
именно туда заявились, где мы  с  этим  типом  укрылись.  Так  я  еще  раз
повторяю: я лично к нему никакого отношения не имею, знать его не знаю, да
и не хочу знать, говоря по чести.
     И какое же будущее вы мне, начальник, готовите? Не-ет, так  у  нас  с
вами не пойдет. Я тут вам  все  по-честному  выкладываю,  а  вы  все  свое
твердите: разберемся да  разберемся.  Это  не  разговор.  Может,  вы  меня
выслушаете да и через шлюз наружу? Откуда мне  ваши  порядки  знать?  Мне,
знаете, нужны какие-то гарантии. Пока вам интересно  услышать,  почему  да
как я уцелел, да что здесь такое  творилось,  моя  безопасность  некоторым
образом гарантируется. Но вот расскажу я вам все -  а  дальше  что?  Чуете
разницу? И не надо мне заливать про гуманизм. Слышал. Это когда мне  судья
девять лет лагерей припаял вместо вышки, тоже  про  гуманизм  говорили.  С
детства про гуманизм этот слышу, тошнит уже. Все вокруг гуманисты, а  если
с голоду подыхаешь, никто  гроша  ломаного  не  даст,  пока  за  горло  не
возьмешь.
     А впрочем, ладно, расскажу. Чего мне терять? Тем  более,  я  ведь  не
только про здешние события рассказать могу. Я ведь многое знаю, начальник,
у меня ведь в самой Метрополии знакомцы есть. Так что не  думайте,  что  я
так уж прост. Майк Хармел - человек известный. В узких кругах, конечно, но
широко известный. Так что слушайте для начала, что  тут  у  нас,  в  лесу,
значит, творилось. А там посмотрим, как вы себя поведете,  там,  может,  и
еще кое-что вам рассказать захочу.
     Я с того утра начну, когда, собственно, все и началось. С утра-то все
как обычно было. Встали, правда, рано, потому что  жрать  очень  хотелось.
Ведь никто, кроме разве что идиотов  последних,  в  темноте  в  лес-то  не
пойдет, а работать пришлось допоздна, вот и легли не жрамши. И то сказать,
что идиотам иногда как раз счастье и выпадает - это я про тех, кто ночью в
лес ходит. Знал я одного, так он дважды ходил - и ничего. Жрал  он  больно
много, и все ему не хватало, а сам худой, как мумия. Так он и стал мумией,
как в третий-то раз ночью  за  киселем  отправился  и  на  дерево-присоску
напоролся. Мы его через месяц, как присоски усохли, оторвали да и  загнали
охранникам: на Эниаре за такую мумию хорошую деньгу зашибить можно. Это  ж
обычное дело - какого-нибудь фраера на присоску толкнуть, а потом  сменять
мумию на выпивку или еще чего. Только следить надо, чтобы его из-под  носа
не увели, охотников чужим попользоваться в лагере завсегда хватает.
     А то, бывает, дуракам еще почище везет.  Один,  в  прошлом  году  это
было, в желудок на глазах у всех угодил. Его уж  там  мять  начало,  а  он
как-то взял да и выпрыгнул. Бывает же такое. Отрубился, правда, дня  через
два, кости же ему все переломало, да и кровью изошел, но все равно здорово
повезло дураку.
     В то утро Жеваный в нашей бригаде дежурным был. Я когда проснулся, он
уже жбан с киселем на костер поставил и корягой своей там  его  помешивал,
по самый локоть корягу в кисель-то запустил. Вылез я из шалаша, смотрю  на
него и удивляюсь - чего это он такой притрушенный? Он и так-то малохольным
был, недаром же его Жеваным прозвали, но тут он мне прямо  не  похожим  на
себя показался, честное слово. Потом чую: чем-то поганым понесло. Нюхнул и
дошло - боится Жеваный, что мы ему накостыляем. И было за что:  уж  больно
вонючего киселя припер, страх просто. В двадцати  шагах  от  жбана  дышать
нечем было. Вы вот, начальник, кисель наш хлебали хотя бы раз? Не  знаете,
небось, каков он из себя? Слышали только - ну это совсем другое  дело.  Да
предложите вы мне в свое время на Эниаре ну хоть тысячу монет за то, чтобы
я тарелку киселя выжрал - я вас знаете  куда  бы  послал?  Еще  бы  дешево
отделались, я человек нервный, мог бы и по харе тарелкой этой съездить.  И
за десять тысяч не стал бы я кисель хлебать. Да вы что, начальник, кто  бы
мне за это сто тысяч предложил? Покажите, где такие кретины водятся.
     Все наши постепенно от этой вонищи стали  просыпаться  да  из  шалаша
выкатываться. Как вдохнут хорошенько, так и  отбегают  скорее  подальше  в
сторону, глаз даже не продрав как следует. Только Брюхач, ленивый самый, в
шалаше остался, и оттуда всех материть начал: у  кого,  дескать  слизнявка
опять завелась, кто, дескать, всех нас удушить задумал? Сам,  зараза,  три
раза по глупости слизнявку из  леса  приносил,  я  и  то  раз  из-за  него
переболел, а туда же, матерится.
     Стоим мы, значит, злые, невыспавшиеся,  голодные,  и  ругаемся.  Кому
больно охота  такой  вонючий  кисель  хлебать?  Ясное  же,  думаем,  дело:
Жеваный, зараза, не то поленился, не то струсил подальше в лес за  хорошим
сходить. С ним  уже  такое  бывало,  и  каждый  раз  ему  хорошенько  бока
наминали. Вообще такие, как этот Жеваный, в лесу долго не протягивали.  Ну
год, ну от силы два. Не хватало в них жизненной силы, что  ли.  Лес  таких
быстро приканчивал - ну тех, которые  его  боятся  очень.  В  лесу,  чтобы
выжить, одной осторожности мало, нужно еще ну что ли  нахальство  какое-то
иметь, смелость. А этот... И работал он скверно, и  боялся  всего,  мы  на
него так и смотрели, как на  совсем  безнадежного.  Когда  такого  тебе  в
группу суют, только и думаешь, что скорее бы подох  -  пользы-то  от  него
никакой, а выработка общая снижается. А если группа  норму  не  выполняет,
всем сроки накинуть могут, это запросто. Так что часто таких  вот  доходяг
просто свои же и приканчивали, чтобы под ногами не путались. В лагере ведь
каждый за себя.
     Ну постепенно мы к вонище-то попривыкли, стали к  костру  стягиваться
да материть Жеваного уже по-хорошему. Правда, в драку никто пока не лез  -
была охота на голодное брюхо кулаками махать. А он граблями своими  кисель
мешает да все по сторонам зыркает,  ждет,  значит,  когда  мы  его  лупить
начнем. Потом залопотал: хотел, мол, к дальнему источнику пройти,  да  там
по пути весь лес перерыт будто и корни, мол,  белые  рыскают.  А  во  всех
ближних, значит, источниках кисель только такой. Этот еще ничего, этот еще
как пятидневный. Если привыкнуть, так и есть можно.
     Мысляк, тот, было, схватил  Жеваного  за  шкирку:  что  ты,  дескать,
брешешь, зараза поганая, что ты, зараза поганая, брешешь, но тут  как  раз
Брюхач из шалаша выполз и заныл, что такой кисель,  мол,  жрать  и  нельзя
вовсе, что ему, Брюхачу, значит, всего, мол, пять месяцев осталось, а этот
Жеваный нас всех отравить хочет, что пусть, мол, Жеваный сначала сам  этот
кисель жрет, а потом уж и люди его есть станут... Ныл он ныл,  Мысляк  его
слушал, слушал с самым тупым видом, на какой только  способен  был,  да  и
отпустил Жеваного.
     Брюхач  тоже,  конечно,  выдал.  Кисель,   дескать,   жрать   нельзя.
Отравиться, дескать, можно. Если бы не голод, мы бы все  покатились  тогда
со смеху. Этот кисель проклятущий, он же в любом виде съедобен. Еще триста
лет назад это определила какая-то сволочь, будь  она  неладна.  С  того  и
лагеря начались: из леса не убежать, и кормить не нужно. Не  будь  в  лесу
киселя навалом, на этой проклятущей планете и  не  жил  бы  никто,  только
психи бы ученые сюда изредка наведывались. А лагеря -  дело  святое,  ради
лагерей можно тут и Город построить, и  полицию  содержать,  и  все  такое
прочее. Тому бы умнику, что кисель открыл, на том бы свете  одним  киселем
питаться. Сто раз убить за такое мало.
     Но кисель хоть и гадость страшная - и вонища от него всегда,  и  вкус
отвратный, так что не привыкнуть, сколько лет его не жри - но  никому  еще
вреда не причинил. Даже поноса от него не бывает. Только  поначалу  тяжело
очень, новичков в первые недели то и  дело  наизнанку  выворачивает,  даже
видеть его не могут. Но потом голод свое берет, жрут как миленькие. Черной
травкой вполне  отравиться  можно,  с  райских  ягод,  если  много  съешь,
пронесет так, что дай бог штаны спустить успеешь, а с киселя, даже старого
уже, самого мерзостного, никогда ничего не будет.
     Так мы тогда думали.
     Тут как раз Жеваный из жбана грабли  свои  вынимает  и  говорит,  что
готово, мол, разогрелось, жрать, мол, можно. А сам потихонечку так отходит
бочком в сторонку. Думает, может мы позабудем, не станем  его  лупить.  Ну
Брюхач и завелся снова: ты чего это, дескать, в сторону  отходишь?  Отраву
нам, дескать, приготовил, а сам шмыг, значит, в кусты? Мне, говорит, всего
пять месяцев осталось, а ты меня отравить  надумал?  Ты,  говорит,  сперва
грабли свои оближи, а потом уж и мы жрать станем. И Мысляк тут же  завелся
снова: лижи, дескать, грабли,  зараза  поганая,  грабли,  зараза  поганая,
лижи! И такая  у  него  при  этом  рожа  тупая  сделалась,  что  и  сейчас
вспоминать невмоготу.
     Жеваный, дурак, и начал пальцы свои, в киселе вымазанные, облизывать,
а у самого из шаров ну прямо  ручьи  текут,  ей-богу.  Ну  обхохочешься  с
такими, честное слово! С полминуты, наверное, мы на него пялились, и  сами
уж было собрались за жратву приняться, пока кисель не  остыл,  Мысляк  так
даже ложку свою достал уже, как вдруг Жеваный  белеть  начал  и  на  землю
оседать. Потом вперед нагнулся, схватился за живот и рухнул хлебалом вниз.
Подскочили мы к нему, на спину перевернули, а он уже и отрубился,  и  пена
изо рта зеленая идет. Брюхач и тут давай ныть: вот, мол, отравитель, сдох,
мол, падла, а как мы теперь не жрамши работать будем?  И  то  верно:  пока
новый жбан сварят, полдня пройдет, а на голодное брюхо -  это  не  работа.
Ноет он так и ноет, а мы стоим и молчим. Уж на что ко всему привычные,  но
такого же никогда не было, чтобы человек от киселя, пусть и протухшего, да
вдруг концы отдал. Вот и думаешь: как  же  дальше-то  быть,  теперь?  Ведь
первым из жбана теперь киселя хлебнуть кто же по своей воле решится?
     Тут Мысляк вдруг изрекать начинает:  не  кисель  это,  дескать,  был,
зараза поганая, а было это, зараза поганая, что-то  другое,  и  ту  заразу
поганую, что нам эту жратву подсунуть  хотела,  надо  бы  в  жбан  головой
засунуть, чтобы, значит, она, зараза поганая, сдохла. Изре