вий, и то, что  я  должен  был  любой  -
любой, там  подчеркивалось  это  -  ценой  уцелеть  и  донести  полученную
информацию до Академии, и то  даже,  что  в  случае  необходимости  я  мог
сместить и заменить любого из сотрудников на Кабенге, вплоть до начальника
базы, что я мог располагать на планете абсолютной властью - и он ничего не
понял.
     Мой документ ни в чем не убедил его просто потому, что он  оправдывал
поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг  поймал
себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нем не было и не  могло  быть
той ущербности, что позволила  мне  пережить  этот  день.  Потому  что  он
никогда не смог бы работать у Зигмунда.
     Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему все.
     - Мы не можем вернуться,  -  сказал  я  ему.  -  Я  обязан  выполнить
задание. И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если  я
вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.
     - Это вы интересно говорите, - сказал он, не глядя в мою  сторону.  -
Этим  можно  что  угодно  оправдать.  Цель   оправдывает   средства,   так
получается? Но почему же тогда мы-то живы? - я ничего ему не ответил, и он
продолжил: - Я же все видел - зачем вы лишили  их  связи  в  такое  время?
Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно было,  чтобы
вместо вас погибали другие?
     - Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы
нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь  они  считают  нас
погибшими - а значит, у них больше шансов на спасение.
     - Считают погибшими? Вы уверены в  этом?  -  он  нагнулся  к  пульту,
попытался что-то сделать с сенсорной панелью,  потом  резко  обернулся  ко
мне. - Верните мне управление!  -  заорал  он  вдруг  так,  что  даже  уши
заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и  снова  закричал,  -
Верните мне управление!
     Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не
потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что  мне  было
безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил  руку  и  рухнул  в  кресло,
закрыв лицо руками.
     Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил  меня  -  не
своим, каким-то совершенно потерянным голосом:
     - Почему вы можете ударить, а я - нет? Почему?
     Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще  ничего  не
хотел.
     Не знаю, сколько прошло  времени,  прежде  чем  он  снова  заговорил.
Наверное, я опять забылся, и опять к  действительности  меня  вернули  его
слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с  собой,
едко, желчно, и лицо его - я хорошо видел это  -  было  искажено  какой-то
презрительной гримасой.
     - Академия называется, - говорил он. - Высшая инстанция.  Теперь  мне
понятно, почему все к  чертям  катится.  Почему  кругом,  куда  ни  глянь,
невесть что творится, а по документам все гладко. Академия... Чего уж  тут
ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда все понятно, - он
повернулся в мою сторону и заговорил уже,  глядя  мне  прямо  в  глаза.  -
Хорошее задание - любой ценой спасти свою шкуру. Уцелеть, когда катастрофа
надвигается, когда сами же вы в этом во всем виноваты. Пусть другие за все
платят, так?
     - Думай что хочешь, - спорить с ним мне не хотелось.
     - Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И  вы  мне
так просто, как Панкерту, рот не заткнете.
     - Причем здесь  Панкерт?  -  впервые  удивился  я.  Откуда  он  знает
Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? -  Кто  затыкал
ему рот?
     - Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно  было,  чтобы  он  сидел
себе тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы
такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать  не  смели,
чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и работать  им  не
мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня успокоить сумеете?  Ну  не
надейтесь!
     - Слушай, ты, сопляк, - сказал я совершенно спокойно. Просто  потому,
наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся,  что  стоит  мне  хоть
повысить голос, и я могу сорваться. Ведь нельзя же без конца бить  и  бить
человека по больному, даже если человек этот дошел уже до  того,  что  сам
себя стал презирать. - Заткнись и слушай меня. Никто,  слышишь  ты,  никто
твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе, чтобы  я  больше
не слышал об этом. Потому хотя бы,  что  я  здесь  сейчас  разговариваю  с
тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только из-за того,  что  я
занят расследованием  доклада,  который  твой  Панкерт  передал  к  нам  в
Академию. Понимаешь ты это?! - все-таки не выдержал и сорвался на крик я.
     - Что? - спросил он тихим, совершенно изменившимся  голосом,  голосом
бесконечно удивленного человека. - Какого доклада? Когда он  мог  вам  его
передать?
     - Около двух месяцев назад.
     Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал
от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:
     - Этого не может быть.
     - Почему?
     - Потому что три с половиной месяца назад он погиб.  Здесь.  На  моих
глазах.



                                  ЭПИЛОГ

     По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей  жизни  здесь  все
это превратилось в прочную  привычку,  и  я  по  пальцам  мог  пересчитать
случаи, когда мне не удавалось  ей  следовать.  Я  прилетел  вскоре  после
полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой флаер
на крыше склада  и  загружал  его  продуктами  и  необходимыми  вещами  на
предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать  этого,  воспользовавшись
услугами Службы Доставки, но тогда  пришлось  бы  признать,  что  истинной
причиной моих еженедельных визитов было желание провести вечер в  компании
доктора Кастера и его жены, а мне почему-то даже себе самому  не  хотелось
признаваться в том, насколько высоко ценил я возможность общения с ними.
     Закончив дела на  складе,  я  летел  к  набережной,  сажал  флаер  на
площадке перед "Феррико" - единственным кафе в  Оронко,  названным  так  в
честь основателя поселка - поднимался на террасу и шел к  самому  дальнему
от входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не  занимал  этот  столик  по
четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не бывало.  Я
садился лицом к озеру  и  заказывал  чашечку  кофе.  Климат  в  Оронко  на
редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда бывают и проливные
дожди,  и  сильные  ветры,  к  полудню  все  обычно  заканчивается,   небо
очищается, и можно спокойно сидеть  на  открытой  террасе,  смотреть,  как
солнце постепенно опускается все ниже и ниже к воде, и ни о чем не думать.
Однообразие совсем не  угнетало  меня.  Наоборот,  оно  как  бы  создавало
прочный  фундамент  моей  жизни,  и  мне  не  хотелось  ничего  менять   в
устоявшемся ее укладе.
     Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже  через  полтора,
если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти  годы  он
не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще - это в  тот  день,
когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на набережной и
поднимал в знак приветствия руку. Он  появлялся  не  со  стороны  клиники,
потому  что,  даже  если  ему  и  случалось  там  задержаться,   неизменно
заскакивал домой за своими старинными, выточенными из  настоящего  дерева,
шахматами. Нес он их всегда под мышкой левой руки  без  каких-либо  особых
предосторожностей и даже раза два на моей памяти ронял доску  на  землю  и
рассыпал фигуры. Это не значило, что он не ценил их -  просто  он  считал,
что старинная вещь живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.
     Он садился напротив меня,  мы  чинно  обменивались  приветствиями  и,
заказав по чашечке кофе - для  меня  это  была  всегда  вторая  чашечка  -
принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо  изучить  друг
друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой  очередной
ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами каждой партии.
Мы  даже  выработали  свой  условный  язык  с  ничего  не  значащими   для
постороннего - а порой уже и для нас самих -  словами  и  выражениями,  на
котором разговаривали во время игры. До того, как солнце  тонуло  в  водах
озера, мы успевали сыграть четыре, иногда  пять  партий.  Но  лишь  только
зажигались огни на террасе - кафе "Феррико" вообще на редкость старомодно,
в нем не установлено даже стандартной имидж-аппаратуры, я не могу сказать,
чтобы мне это не нравилось - игра  наша  заканчивалась.  Появилась  Ланга,
жена доктора Кастера, мы заказывали ужин и долго  сидели,  ведя  неспешные
разговоры о происшествиях минувшей недели и планах на  ближайшее  будущее.
Мы никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко  и  его
ближайших  окрестностей.  Не  знаю,  что  заставляло  семью  Кастеров  так
ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я  стремился
полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне это удавалось.
     Потом мы, наконец, поднимались - кафе к тому времени  уже  совершенно
пустело - доктор Кастер брал под мышку свои  шахматы,  и  мы  выходили  на
набережную. Ночное небо над Оронко всегда ясное, и даже когда нет  на  нем
ни одной из лун, яркие звезды  дают  достаточно  света.  Минут  десять  мы
стояли, молча глядя на озеро и прислушиваясь к плеску волн  у  наших  ног,
потом прощались и расходились в разные стороны -  доктор  Кастер  с  женой
направо, а я налево, к своему флаеру.  Мы  не  уговаривались  о  следующей
встрече, мы знали, что через неделю все повторится.
     В тот четверг заведенный порядок был нарушен.
     Я задержался на складе, подбирая стимулятор для своей живой изгороди.
В последние годы в ближнем лесу развелось множество лионок, они умудрились
прогрызть в изгороди массу ходов и изрядно подпортили ее внешний  вид,  не
говоря уже о тех безобразиях, что они вытворяли ночами  на  лужайке  перед
домом. Всякому терпению приходит конец, и я решил в конце концов, что моей
изгороди совсем не помешают острые шипы. Оказалось, однако,  что  в  таком
решении  я  был  не  первым,  все  запасы  нужного  стимулятора  были  уже
исчерпаны, и мне пришлось с полчаса повозиться, настраивая  синтезатор,  а
потом ждать, пока он наработает два пакета нужного мне порошка. Мне  очень
не хотелось нарушать заведенный порядок, да и доктор Кастер, я  знал,  был
бы очень раздосадован, не застав меня на месте, и потому  я  спешил.  Тот,
кто за долгие годы жизни приобрел множество привычек - даже таких, которые
я увидел, что оказаться первым за  нашим  столиком  мне  на  этот  раз  не
удалось. Но досада моя  еще  больше  возросла,  когда,  подойдя  ближе,  я
обнаружил, что человек, сидевший спиной ко входу на моем обычном месте, не
был доктором Кастером.
     Я уже многие годы вел уединенный образ жизни,  стараясь  до  минимума
свести свои контакты с другими людьми, и  то,  что  теперь  мне  предстоял
разговор с кем-то посторонним, не  входящим  в  узкий  круг  моих  здешних
знакомых, совсем  не  улучшило  мое  настроение.  Лица  человека,  который
дожидался меня, я не видел, но он явно не был местным.  Даже  обычный  для
этих мест белый костюм и белая шапочка с козырьком, что лежала на столе  у
его левого локтя, не делали его похожим на местного жителя - когда  долгое
время живешь в одной  местности,  как-то  неосознанно  начинаешь  выделять
всех, кто приехал издалека. Он сидел здесь, видимо, уже давно  -  рядом  с
ним стояла пустая чашечка из-под кофе - и несомненно дожидался меня. Это я
понял сразу, другого объяснения его присутствию за столиком быть не могло.
Ведь, если бы он был простым приезжим, случайно забредшим в "Феррико", его
несомненно предупредили бы, что это место занимать не следует. А  если  бы
ему нужен был доктор Кастер, то для этого незачем было приходить в кафе  -
доктора гораздо легче было бы застать в клинике или, на худой конец, дома.
     Человек этот ждал меня, и мне это очень не нравилось.
     - Добрый день, - сказал я, наверное, не слишком  любезно,  подходя  к
столику.
     - Добрый день, инспектор, - ответил он, вставая и протягивая руку.
     Я тут же узнал его. Из всех встреч, которые могла еще приготовить мне
судьба, на сегодняшний день пришлась,  пожалуй,  самая  нежелательная.  Он
был, как и прежде, рыжим, и, конечно же, бородатым. Но только теперь он не
был уже лаборантом у Ваента. Теперь - я знал это,  хотя  и  не  следил  за
новостями подобного рода - он был уже академиком. И то,  что  член  Совета
Академии Кей  Рубаи  отыскал  меня  в  здешней  глуши,  не  сулило  ничего
хорошего.
     - Не называйте меня инспектором. Я уже  давно  не  работаю  у  вас  в
Академии, - сказал я.
     - Никто не лишал вас этого звания. Но как  вам  будет  угодно,  -  он
пожал плечами и добавил: - Давайте сядем. Мне  нужно  с  вами  поговорить.
Если вы, конечно, не возражаете.
     Мы сели и некоторое  время  молчали.  Я  не  знал,  о  чем  он  хотел
поговорить со мной. И не хотел бы знать. Если бы он вдруг встал и ушел, я,
наверное, сумел бы выкинуть этот визит  из  головы  и  никогда  больше  не
вспоминать о нем. Мне казалось тогда, что  я  научился  забывать.  Прошлое
осталось в прошлом, и бесполезно ворошить его, если  мы  все  равно  не  в
силах ничего изменить.
     - Если позволите, я покажу  вам  некоторые  материалы,  -  заговорил,
наконец, Рубаи.
     - Вы уже показывали мне когда-то материалы, - не  мог  удержаться  от
колкости я. - И не сказали тогда главного.
     - Я стараюсь не повторять прежних ошибок, - вполголоса ответил он, не
приняв моего агрессивного тона.
     Он расстегнул  куртку,  достал  из  внутреннего  кармана  портативный
проектор и положил его на  стол  передо  мной.  Я  давно  не  видел  таких
проекторов. Система "Сэнтал", бог знает, какая древность. Такой же  точно,
помнится, был у Зигмунда. Рубаи, видимо, так и остался пижоном, помешанным
на старинных вещах, подумал я. Впрочем, рано или поздно многие  становятся
такими, потому что с годами все  больше  хочется  задержать  бег  времени,
зацепиться в  своем  прошлом  за  что-то  такое,  что  было  бы  прочно  и
неизменно, и рожденные в прошлом вещи дают нам иллюзию такой неизменности.
Потому-то и  доктор  Кастер  носит  под  мышкой  свои  старинные  шахматы.
Потому-то и Зигмунд так любил свой необъятный письменный стол. Только  мне
вот, к сожалению, этого не дано. Потому что я хотел бы навеки забыть  свое
прошлое.
     - Этот проектор, -  сказал  Рубаи,  -  принадлежал  Зигмунду  Бренко,
вашему бывшему шефу.
     - Принадлежал?
     - Да. Он умер четыре года назад.
     - Жаль.
     Мне действительно было очень жаль старика. Он, в сущности, ни  в  чем
не был виноват передо мной. И то, что  после  Кабенга  я  не  пожелал  его
больше  видеть,  объясняется,  конечно,  не  внезапной   личной   к   нему
неприязнью.  Просто  мне  невыносимо  было  встречаться  хоть  с   кем-то,
связанным в памяти с тем временем. И с Кеем Рубаи в том числе.
     - Да, жаль. Он работал до самых последних  дней,  -  в  голосе  Рубаи
послышалась  укоризна.  Он  помолчал,  потом  сказал:  -  В  памяти  этого
проектора  содержатся   уникальные   материалы.   Вам   следует   с   ними
ознакомиться.
     - Я не занимаюсь историей Нашествия, - буркнул я.
     Я вел себя глупо и прекрасно понимал это. Не мог же я, в самом  деле,
надеяться, что Академик Рубаи, прилетев ко мне в  эдакую  даль,  обидится,
встанет и уйдет. Обидеть его, конечно,  я  мог.  Но  вот  имел  ли  на  то
моральное право? Вряд ли - даже если  и  не  хотел  касаться  ничего,  что
напоминало бы мне о прошлом.
     - И все-таки взгляните, - Рубаи не обратил внимания на мой демарш.  -
История иногда удивительным  образом  прорастает  в  современность.  А  те
материалы, которые записаны в этом проекторе - это не только история.
     Я нехотя пододвинул проектор к себе, просмотрел каталог.
     Зигмунд всегда отличался чрезвычайной аккуратностью.  И  точностью  в
формулировках. Даже без просмотра самих материалов было ясно, о  чем  идет
речь.  Против  моего  ожидания,  материалы  эти  практически  не  касались
вопросов, которыми в свое время занимался  наш  отдел.  Казалось,  Зигмунд
намеренно  выкинул  из  памяти  все,  что  было  хоть  как-то  связано   с
Нашествием, с  тем  Нашествием,  которому  мы  пытались  противостоять,  и
причины которого были, наконец, раскрыты и устранены. И я не сразу  понял,
что мне не казалось это, что это было действительно так. Зигмунд  устранил
из памяти проектора все, что могло бы быть объяснено  с  новых  позиций  в
понимании Нашествия, все, что хоть в малой  степени  могло  иметь  к  нему
отношение. И удивительным образом выявились при этом явления,  которые  до
сих пор оставались необъяснимыми. Оказывается, с самого момента катастрофы
на Кабенге, с того  времени,  когда  были  обнародованы  все  материалы  о
Нашествии и приняты решения, позволявшие, казалось, забыть об этой угрозе,
Зигмунд почти три десятилетия в  одиночку,  поскольку  единомышленников  у
него не осталось, собирал и систематизировал материалы обо всех  явлениях,
по-прежнему не  находивших  объяснения  и  таивших  поэтому  потенциальную
угрозу для человечества. Забыв обо всем на свете, я просматривал собранные
им материалы, и постепенно в душу мою прокрадывался такой знакомый  прежде
и такой, казалось, прочно, навсегда позабытый холод, за  которым,  я  знал
это, шел по пятам  страх.  Я  чувствовал,  как  этот  страх,  страх  перед
неведомой угрозой, что исковеркал мою жизнь, постепенно зреет  в  душе,  и
понимал, что не будет мне  больше  покоя,  как  бы  ни  хотелось  мне  все
позабыть и оставаться в стороне. Потому что за  всеми  этими  материалами,
каких бы смутных вопросов они не касались, где-то там,  в  далеком  и  еще
неопределенном будущем снова увидел я тень зловещего предела Зигмунда.
     -  Насколько  достоверны  эти  данные?  -  спросил  я,  закончив   их
предварительный просмотр. Я знал, что они достоверны. Зигмунд  никогда  не
занимался подтасовкой информации. И не терпел этого в других. Да  и  Рубаи
не прилетел бы ко  мне,  если  бы  информация  эта  не  была  проверена  и
перепроверена неоднократно. Но я на что-то еще надеялся,  и  потому  задал
этот вопрос.
     - Мы проверили все. Над этим два  года  работала  специальная  группа
инфоров. Все приведенные здесь данные достоверны на сто процентов.  У  нас
имеется также множество других материалов, которые не попали в поле зрения
Зигмунда.
     - И что же это значит? - я задавал ненужные вопросы. Но  мне  страшно
было самому сформулировать ответы на них.
     - Это значит, что угроза не миновала.
     К столику подкатил поднос с двумя чашками кофе. Видимо, Рубаи  сделал
заказ,  пока  я  занимался  проектором.  Он  переставил  чашки  на   стол,
пододвинул одну ко мне. Потом сказал, улыбнувшись одними губами:
     - К сожалению, не могу  угостить  вас  сухариком,  как  тогда.  Забыл
захватить из дома.
     Я невольно улыбнулся, хотя и было мне не до смеха. Потом огляделся по
сторонам, посмотрел на время. Прошло, оказывается, уже больше часа, как мы
сидели здесь, но доктора Кастера видно не было. Видимо, его  предупредили,
что сегодня мне будет не до игры в шахматы.  Интересно,  смогу  ли  я  еще
вернуться к той жизни, что вел тут последние годы, подумал я тогда. И  тут
же решил, что вряд ли. Хоть я и не понимал пока, чего  же  хотел  от  меня
Рубаи, но догадывался, что возврат к прошлому теперь невозможен. Чем бы ни
закончился наш разговор.
     - Кстати, - сказал Рубаи, прихлебывая кофе маленькими  глоточками.  -
Недавно начался очередной период  доступности  для  Кабенга.  Возобновлена
работа  постоянной  станции   на   орбите.   На   поверхность   спускались