последовательности команд, необратимо разрушающей функционирование
аппаратуры связи. Именно  эту  последовательность  я  и  вводил  теперь  в
систему.
     Когда все было готово, я восстановил связь  со  спутником.  Наверное,
мне следовало как-то замереть перед тем, как вводить  эти  команды  в  его
систему связи, хоть чем-то отметить момент, возврата с которого  быть  уже
не могло. Но я ничего такого уже не помню.
     Времени было в обрез, действовать надо было без  задержек,  и  я  как
автомат делал то,  что  было  намечено  заранее.  И  лишь  когда  спутник,
висевший над нами,  был  необратимо  выведен  из  строя,  лишь  когда  вся
аппаратура  связи  вездехода  была  намертво  заблокирована,  лишь   когда
обнаружить нас вне пределов прямой видимости стало абсолютно невозможно  -
а кому придет в голову искать нас в том аду,  через  который  я  собирался
провести вездеход? - лишь тогда я повернулся к Гребневу и спросил:
     - Тебе нужны какие-то объяснения?
     Я уже тронул вездеход и вел его в сторону леса - отсюда до него  было
не больше пятнадцати километров. И никто не смог  бы  перехватить  нас  по
пути туда теперь, после обрыва связи - в этом я был  уверен.  И  никто  не
станет искать нас там, если нас вообще будут искать, если им вообще  будет
тут до поисков. Я все увеличивал  и  увеличивал  скорость  и  старался  не
думать о том, что же творится сейчас  с  другими,  со  всеми  сотрудниками
биостанции, оставшимися во время прорыва без связи. И все равно не мог  не
думать об этом.
     - Нет, - ответил, наконец, Гребнев на мой вопрос - я уже и забыл, что
задал его. Ответил  тихо,  но  таким  голосом,  что  я  даже  вздрогнул  и
посмотрел в его сторону. Он сидел, глядя прямо  перед  собой,  с  бледным,
каким-то помертвевшим внезапно лицом - так, будто прислушивался к какой-то
зреющей внутри боли. И я вдруг почувствовал, что ничего я ему объяснить не
сумею, что ему нужно говорить либо все, либо ничего вообще не говорить.
     - Ты прочитал? - спросил я его.
     - Да, - он протянул мою карточку назад, и  я  спрятал  ее  обратно  в
карман. Я больше не глядел на  него  -  местность  становилась  все  более
пересеченной, я вел машину на приличной скорости и, несмотря на весь  свой
опыт участия в ралли, несколько раз был  близок  к  перевороту.  Наверное,
происходило это потому, что я злился и не мог целиком  сосредоточиться  на
вождении. А злился я потому, что он все так же сидел молча, глядя  вперед,
и не говорил ни слова. Наконец, я не выдержал и спросил:
     - Что, так и будешь молчать?
     - Остановите машину, - сказал он и начал подниматься.
     - И не подумаю. Зачем? - я  повернул  не  слишком  аккуратно,  и  его
бросило назад в кресло.
     - Тогда я выйду на ходу, - снова поднимаясь, сказал он. - Это  у  вас
есть приказ вернуться любой ценой. А я не желаю быть предателем.
     На этот раз я специально резко дернул машину вправо, а когда он снова
стал подниматься, я не поворачиваясь ударил его левой рукой. Он  не  знал,
как защищаться от такого удара - приемы подобного рода не входят  в  число
разрешенных, и о них давно уже забыли.
     Он вообще, наверное,  не  думал,  что  надо  защищаться.  Он  даже  и
почувствовать ничего, наверное, не успел - просто дернулся вперед, едва не
ударившись лицом о пульт, но я выставил руку  и  отбросил  его  в  кресло.
Потом кое-как, потому что он  сполз  вниз,  закрепил  его  фиксаторами,  и
больше уже не отвлекался.
     Лес открылся внезапно и совсем рядом, потому что как  всегда  граница
обработанного биофиксатором участка проходила по водоразделу. Я не  ожидал
встретить какие-то препятствия при въезде в  него,  но,  видимо,  описания
сетчатого леса, которые я изучал при подготовке, не годились для участков,
соседствующих с созданной человеком пустыней. Вместо  гигантских  стройных
опорных стволов я увидел впереди сплошные заросли скэнба, фактически живую
стену из скэнба, простиравшуюся в высоту до самого второго яруса  леса.  И
стена эта, конечно, была столь же непроницаема, как  непроницаем  был  сам
второй ярус,  образованный  переплетенными  и  сросшимися  друг  с  другом
ветвями опорных деревьев. Километра два я проехал  вдоль  этой  стены,  не
особенно надеясь, что хоть где-то  сумею  обнаружить  проход  сквозь  нее,
потом остановил вездеход и, развернув аэрозольную  пушку  выпустил  в  нее
облако биофиксатора.
     Минут пять ничего не  происходило.  Ядовитый  туман  некоторое  время
проглядывал сквозь переплетение ветвей, но потом совершенно  рассеялся,  и
стена скэнба стояла передо  мной  совершенно  невредимая,  без  каких-либо
признаков поражения. Я уже подумывал о том, чтобы  выпустить  по  ней  еще
одно облако аэрозоля, когда впереди раздался треск. Потом затрещало где-то
справа, потом что-то  снова  треснуло  впереди  и  стало  трещать  уже  не
переставая - так, будто кто-то огромный ломал в глубине леса  хворост.  Но
стена, как и прежде, стояла передо мной совершенно непроницаемая,  и  лишь
когда вдруг начали раскачиваться отдельные, торчащие наружу побеги скэнба,
я понял, что биофиксатор  сделал  свое  дело.  Но  пришлось  прождать  еще
несколько  минут,  прежде  чем  под  переходящий  в  непрерывный  гул  шум
ломающихся и рвущихся ветвей живая стена вдруг  провалилась  внутрь  леса,
будто кто-то вышиб державшую подпорку, и  передо  мной  образовался  проем
шириной метров в пятьдесят.
     Через него, несмотря на завалы, уже можно было проехать, и за проемом
скэнба уже не  было.  Я  бросил  машину  вперед,  и  через  минуту  брешь,
проделанная мною  в  границе  леса,  осталась  позади.  Ехать  приходилось
зигзагами, объезжая  постоянно  выраставшие  на  пути  гигантские  опорные
стволы, уходящие ввысь на полсотни метров. Там, в высоте,  они  ветвились,
срастались друг с другом  отдельными  побегами,  образуя  сплошную,  почти
непроницаемую для света сеть, в которой обитало бесчисленное множество еще
по большей части совершенно не  изученных  живых  существ.  Но  здесь,  на
уровне  земли,  все  было  сумрачно  и  безжизненно.  Под   псевдоколесами
вездехода лежала  ровная,  хорошо  утрамбованная  почва,  и  ничто,  кроме
выраставших на пути опорных стволов, не задерживало продвижения вперед.
     До цели было около  двадцати  пяти  километров,  и  я  преодолел  это
расстояние за полчаса. Наконец, местность стала повышаться, и я понял, что
цель близка. Вскоре стало светлеть,  и  просветы  между  деревьями  далеко
впереди начали окрашиваться в красный цвет.
     Впереди было красное поле. И я должен был его пересечь.
     У крайнего со стороны поля опорного ствола я  остановил  машину.  Мне
совсем не хотелось ехать дальше. Почему-то  только  теперь  мне  стало  по
настоящему страшно. Но пути назад уже не было. Если я не хотел, чтобы меня
нашли, если хотел, чтобы мой след затерялся,  то  я  должен  был  пересечь
красное поле. Я обругал себя  самым  последним  идиотом  и  тронул  машину
вперед, прямо на заросли ядовито-красных  лопухов,  постепенно  увеличивая
скорость. И почти тут же небо над головой, еще только что ярко-голубое,  с
начинающим клониться к закату солнцем стало затягиваться  белесой  дымкой.
Теперь пути назад уже точно не было, теперь был один путь - вперед, только
вперед, к вершине холма. А дальше уж как придется. Я гнал  вездеход  вверх
по склону холма на максимально возможной скорости, чтобы выиграть время  и
оказаться там раньше, чем  красное  поле  отреагирует  на  мое  вторжение.
Рваные клочья  лопухов  летели  из-под  псевдоколес,  обрызгивая  вездеход
кроваво-красным  дождем,   когда   приходилось   объезжать   то   и   дело
встречавшиеся на пути ямы. И все темнее становилось небо  над  головой,  и
вот уже солнце исчезло в дымке,  и  даже  в  кондиционированной  атмосфере
кабины почему-то ощущалась  давящая  духота  наружного  воздуха.  И  время
тянулось медленно-медленно, и лишь потом, реконструируя эту свою  гонку  к
вершине, я с удивлением узнал, что заняла она не больше двух минут.
     На вершине я остановился.
     Небо висело совсем низко над головой  -  так  низко,  что,  казалось,
опустись оно еще немного, и вездеход на  вершине  холма  будет  раздавлен.
Позади, там, где он только-что  проехал,  склон  холма  перерезала  черная
борозда - местами почти прямая, местами идущая зигзагами. И в  стороны  от
этой борозды, как волны по  воде  вслед  за  быстро  пронесшимся  катером,
расходились по поверхности красного  поля  белесые  полосы.  Они  медленно
катились по склону холма, а с вершины его, с того места, где сейчас  стоял
вездеход, наперерез им шли точно такие же белесые круги. Было темно, душно
и очень тихо - как перед грозой, когда  все  вокруг  замирает.  Все  точно
соответствовало описанию красных полей, хранящемуся  в  моих  мнемоблоках.
Там же хранилась и  инструкция,  которую  я  нарушил  теперь,  инструкция,
запрещавшая приближаться к красным полям  -  со  стороны  ли  леса  или  с
воздуха - на расстояния, меньшие пятисот метров. Инструкции подобного рода
пишутся кровью. Их нарушение стоит крови.
     Но иного выхода у меня не было.
     Я поудобнее уселся в своем кресле,  глубоко  вздохнул  и  перешел  на
прямое мысленное управление вездеходом. Это было теперь моей  единственной
надеждой на спасение. Но я не поручился бы тогда, что мне хватит  выдержки
на то, чтобы сконцентрировать свое внимание  целиком  и  исключительно  на
управлении машиной, что я смогу слиться с вездеходом в одно целое и увести
его из-под удара. Я знал лишь одно - то, что это  не  полигон,  и  если  я
ошибусь, то это будет моей последней ошибкой. Знание такого рода позволяет
творить чудеса, но не думаю, чтобы  нашлось  много  охотников  творить  их
такою ценою.
     Игра со смертью началась через полторы минуты.
     Сначала я увидел, как где-то далеко внизу, у самой  границы  леса  на
поверхности красного поля появилась темная полоса. Она  быстро  покатилась
вверх по склону холма навстречу белесым кругам, расходившимся от  вершины,
края ее загибались, постепенно опоясывая холм, и вот уже она сомкнулась  в
быстро сжимавшийся круг, в центре которого  стоял  вездеход.  Первый  раз,
пока еще не знаешь, когда наступает  момент,  после  которого  промедление
становится губительным - самый опасный.  Вездеход  отскочил  в  сторону  в
самый  последний  момент  -  не  раньше,  когда  красное  поле  могло  еще
отреагировать на его перемещение, но и не позже. Я проскочил через темное,
стремительно сужавшееся кольцо, когда оно было всего лишь метров  двадцати
в диаметре, и сейчас же позади с низко нависшего неба ударила  молния.  Но
мне некогда было смотреть на след, который она оставила, потому что  снизу
снова накатывалось темное кольцо, и снова нужно было увернуться от него, и
снова сзади, совсем рядом ударил с неба мощный разряд,  и  снова  и  снова
повторилось то же самое. Вскоре я совершенно сбился со счета,  я  перестал
слышать шум от непрерывно бьющих совсем рядом в землю разрядов, я  потерял
всякое ощущения направления, я полностью забыл о  том,  кто  я  и  где  я,
слился с вездеходом в одно  целое,  превратился  в  автомат,  единственной
задачей которого было выскочить из центра очередного черного кольца.
     И вдруг все кончилось. Вездеход стоял на самой опушке сетчатого леса,
едва не упираясь в один из могучих  стволов,  выдвинутых  вперед.  И  была
тишина. Совершенная, невероятная тишина, так что какое-то время  мне  даже
казалось, что я оглох. Я перешел снова на ручное управление, перевел дух и
вытер пот со лба. Было светло, значительно светлее,  чем  несколько  минут
назад, когда вездеход стоял на вершине холма, но все вокруг  было  покрыто
туманом, и какое-то время я не мог  понять,  откуда  же  он  взялся,  этот
туман. Не должно быть никакого тумана, ни в одном  описании  не  говорится
про туман, думал я, и вдруг даже вздрогнул, все вспомнив. Прямое мысленное
управление - штука коварная и непредсказуемая, и немного найдется людей  с
достаточной для него мысленной дисциплиной. Где-то там, на склоне холма, я
вспомнил о биофиксаторе в баках  вездехода  -  и  каким-то  образом  подал
команду опустошить их. И вот теперь все  вокруг  было  упрятано  в  облако
биофиксатора, и это означало, что опасность еще не  миновала.  Времени  на
то, что бы посмотреть, что станет с красным полем после того, как вездеход
пересек его, уже не оставалось. Я знал - борозды, образовавшиеся там,  где
проехал вездеход, заполнятся  сначала  жидкой,  всеразъедающей  слизью,  а
затем снова зарастут красными листьями, и никто и  никогда  не  отыщет  на
красном поле наших следов. Правда, теперь, под воздействием  биофиксатора,
кое-что здесь пойдет, наверное, по-другому, но особого значения это теперь
не имело. Не оставалось даже времени  на  то,  чтобы  привести  в  чувство
Гребнева, чтобы хоть как-то поудобнее устроить  его.  Надо  было  ехать  -
немедленно, пока лес вокруг еще не начал умирать. Я перешел на  локаторный
обзор и тронул вездеход.
     Сначала мне казалось, что проскочить отравленный участок будет совсем
нетрудно, но уже через минуту в крышу кабины ударила капля какой-то черной
жидкости, и совсем скоро сверху, из второго яруса леса  полился  настоящий
ливень.  Это,  конечно,  было  почти  не  опасно,  хотя  наверняка  потоки
обрушивающейся на вездеход жидкости и были ядовиты, и  весьма  агрессивны.
Опасно было другое - лес,  которым  я  ехал,  на  глазах  переставал  быть
обычным сетчатым лесом.  Опорные  стволы,  еще  совсем  недавно  прямые  и
стройные, теперь теряли свое изящество, они как бы оседали под  непомерной
тяжестью,  изгибались,  на   глазах   вспучиваясь   наростами,   а   полог
переплетенных ветвей второго яруса, казалось, опускался все ниже  и  ниже.
Внезапно ствол дерева справа от вездехода разломился посередине  и  повис,
раскачиваясь, на обрывках ветвей, а затем  рухнул  на  землю,  увлекая  за
собой и два соседних ствола. Я резко свернул влево и боковым зрением успел
увидеть, как целый массив сетчатого леса в том направлении, куда я  только
что ехал, вдруг как бы сложился и  накрыл  землю  непроходимым  буреломом,
из-под которого мне уже никогда не удалось бы вывести вездеход.
     А потом все  неожиданно  кончилось.  Я  вел  машину  через  колоннаду
стройных деревьев, и не верилось, что совсем  рядом,  всего  в  нескольких
сотнях метрах позади, все было погублено облаком  биофиксатора.  Но  я  не
решился остановиться, и гнал вездеход вперед еще полчаса, пока  не  достиг
предгорий Южного Анарга. Лес - да и  всякая  вообще  жизнь  -  кончился  у
подножия первых же холмов, и, отвезя вездеход на несколько сотен метров от
его границы, я, наконец, остановился. Если  бы  не  Гребнев,  до  сих  пор
лежащий без сознания в соседнем кресле,  я  тут  же  заснул  бы  в  полном
изнеможении. Но его необходимо было привести в чувство, и это придало  мне
сил.
     Я положил в рот сразу две  таблетки  стимулятора,  немного  подождал,
пока  они  начнут  действовать,  потом  достал  из  аптечки  инъектор   и,
расстегнув защитную форму, приложил его  к  плечу  Гребнева.  Минут  пять,
наверное, ничего не происходило, но, когда  мне  стало  уже  по-настоящему
страшно, он вдруг открыл  глаза  и  попытался  встать.  Тело  все  еще  не
слушалось его, и он только еще  больше  съехал  вниз.  Тогда  он  повернул
голову в мою сторону, отыскал меня глазами и попытался сказать  что-то.  Я
нагнулся ниже, но не смог разобрать ни слова. Губы  его  шевелились  почти
беззвучно, и он, наконец, оставил свои попытки и  долго  -  минут  пять  -
сидел не шевелясь, закусив нижнюю губу и шумно, со стоном выдыхая  воздух.
Потом приоткрыл рот, вздохнул и сказал сиплым голосом:
     - Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.
     Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дернулся в сторону
и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что  действительно
чуть  не  ударил  его  снова.  Впервые  в   жизни   я   применил   сегодня
обездвиживающий  прием  против  живого  человека,  не  манекена,  и   вот,
оказывается, готов был снова ударить его.  Достаточно  начать,  достаточно
хоть раз совершить что-то, противное прежде  твоей  человеческой  природе,
чтобы повторить это  потом  во  второй,  в  третий  раз  оказалось  совсем
нетрудно. Достаточно только начать...
     - Думай что угодно, - сказал я через силу, не глядя на  него.  -  Это
теперь ничего не изменит.
     Солнце - уже оранжевое - опустилось к самому горизонту. Кончался  мой
четвертый день на Кабенге - самый тяжелый день в моей  жизни.  И  я  вдруг
понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда  не
будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему, что  было
раньше, и то, что  я  продолжал  существовать,  не  означало,  что  я  его
пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим человеком, и как
бы я ни пытался, поступки мои, совершенные за этот  день,  никогда  нельзя
будет оправдать с  позиций  того  человека,  каким  я  был  еще  накануне.
Предательству нет и не может быть оправдания, и наивно думать, что я  хоть
когда-нибудь сумею найти оправдания для  себя  самого,  если  не  способен
оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы стать предателем, достаточно
предать один раз, и я вдруг поймал себя на чудовищной мысли, что мне лучше
было бы остаться одному, чтобы не пришлось ни перед кем  оправдываться.  И
эта мысль, само ее зарождение, сама ее возможность - я  прекрасно  понимал
это - была  самой  страшной  расплатой  за  предательство.  Теперь  каждый
человек, пусть даже  и  не  знает  он  ничего  о  том,  что  мне  пришлось
совершить, самим своим присутствием будет напоминать  мне  о  том,  что  я
сделал. И не было оправдания в том, что не  сделать  этого  тоже  означало
совершить предательство.
     Мы, оказываемся, живем в жестокое время.
     Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем  глаза  я
видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись,  уселся  в  нормальное
положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он собирается делать,  да
и не хотел знать. Я впал в какое-то забытье, заснул с  открытыми  глазами,
и, быть может, мне лишь снилось все это. Во всяком случае,  я  не  помнил,
как и когда скрылось за горизонтом солнце, мне казалось, что оно  все  так
же неподвижно висит над торчащими  из  вершины  недалекого  холма  острыми
скалами и светит мне в левый глаз. И я удивился, когда вдруг  увидел,  что
кругом совершенно темно, а на небе над нами горят яркие звезды.
     Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в  кабине  почти
не было - лишь отсветы от немногих горящих на пульте  индикаторов  -  и  я
видел только его темный  силуэт  на  фоне  звездного  неба.  Он  о  чем-то
спрашивал, но смысл его слов до меня дошел не сразу, да  и  самих  слов  я
поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал мое забытье:
     - ...слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор...
     Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове,  и  я
хотел  прокричать  ему,  чтобы  он  замолчал  сейчас  же  -  но  крика  не
получилось. И я лишь просипел громким шепотом:
     - Замолчи...
     Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришел в себя.
     Я потянулся к пульту, включил  освещение  кабины.  Налил  себе  воды,
выпил. Сразу стало легче. Он все так же молча стоял  рядом,  нависая  надо
мной всем своим двухметровым ростом.
     - Что ты хотел? - спросил я его.
     - Надо ехать, инспектор.
     - Куда?
     - Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их  вот  так.  Вы  же
сами потом не простите себе этого.
     Удивительно, он, оказывается, еще думал о моей душе.
     - Ты садись, - сказал я ему, и он послушно  сел  на  свое  место.  Он
прочитал мою карточку, где было сказано  все  -  и  то,  что  мне  обязаны
оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего  задания
мог потребовать чрезвычайных дейст