химическое разрушение - если  оно
происходило на самом деле, если  это  не  еще  один  фокус  наподобие  той
тензограммы, что показал Гримсон.
     Наверное, я держался лишь напряжением воли. Но усталость все же брала
свое - картинка перед глазами рябила, и мне никак  не  удавалось  отогнать
эту рябь, чтобы как следует рассмотреть  структуру  пород,  через  которые
прошли скважины. Я на несколько секунд зажмурился, потом  открыл  глаза  и
снова посмотрел вперед. И лишь тогда понял, что  рябь  эта  не  мерещилась
мне, что она существовала в действительности, что  породы  там,  под  нами
были испещрены многочисленными трещинами, заполненными  то  жидкостью,  то
газом. Только это были  не  трещины.  На  предельном  разрешении  сетчатая
структура, которую они образовывали, была видна достаточно  отчетливо.  Не
требовалось  особой  интуиции,  чтобы  понять,  что  же   напоминала   эта
структура, и система почти сразу же подтвердила мою догадку. Там,  глубоко
под нами породы пронизывала сеть каналов, структура которой  больше  всего
напоминала структуру капиллярной сети кровеносной системы.
     И все эти капилляры густо оплетали пробуренные нами скважины.
     - Любопытная картина, не правда ли? - Голос  Гримсона  заставил  меня
вздрогнуть. - Как нетрудно догадаться, эта система ходов развивается  лишь
после  начала  бурения  очередной  скважины.  Вот  поглядите  -   чем   не
иллюстрация к концепции Бланга о живой природе Кабенга?
     Он вывел на экран реконструкцию бурения восьмой скважины, заброшенной
полгода назад. Верхние три километра робот-бур прошел стремительно, как  в
земных условиях, затратив на них  всего  пять  суток.  Но  затем  начались
задержки - я не специалист и не понимал, чем они были вызваны. Примерно на
двенадцатые сутки бурения,  когда  скважина  достигла  глубины  четырех  с
половиной  километров,  вокруг  нее  стали  появляться  отдельные  каналы,
которые с каждым днем становились все более многочисленными. Там, где  еще
несколько суток назад порода была монолитной, теперь, по мере  продвижения
робот-бура все ближе к Резервуару, росла все более  густая  сеть  каких-то
ходов, пока  в  конце  концов  в  полутора  километрах  от  Резервуара  не
случилось то, что не раз уже происходило на соседних скважинах -  оболочка
ее была разрушена в нескольких местах, связь с робот-буром прекратилась, и
через пару суток в нем  сработала  стандартная  программа  самоликвидации.
Восьмая  скважина  была  потеряна  через  шестьдесят  суток  после  начала
бурения.
     - Как я понимаю, это - обычная картина того, что происходит?
     - Более или менее. Я показал вам именно восьмую скважину, потому  что
на ней более полно видны детали процесса. К  тому  времени  мы  установили
дополнительные приборы и датчики вокруг Туруу и смогли увидеть то, что под
нами происходит, во всех подробностях.
     Раньше мы могли только догадываться.
     - А следующие скважины?
     - Они не столь показательны. Эта нас все-таки кое-чему научила, и  мы
изменили тактику. Человек не зря сумел выйти к звездам, мы все-таки учимся
на своих ошибках, и учимся быстро.
     Пожалуй, даже слишком быстро, отметил я про себя. И кому-то это очень
не нравится, и этот кто-то делает все  для  того,  чтобы  остановить  нас.
Зачем? Скорее всего, мы попросту не способны понять, зачем. Но  если  быть
честными перед собой, то есть, есть причины,  по  которым  можно  и  нужно
остановить нашу безудержную экспансию в Галактике. Потому хотя бы, что эта
экспансия грозит сама  выродиться  в  Нашествие.  Если  вдуматься,  то  то
нашествие человека, о котором я говорил  Графу,  было  нашей  повседневной
реальностью. Мы единственные из всех  встреченных  нами  разумных  существ
осваиваем  Галактику,  не  имея,  если  признаться  себе  честно,   вполне
осознанной цели. И меджды, видимо, тоже ее не имели. Что-то в  нас  самих,
что выше нашего понимания, гонит и гонит нас вперед, превращая в  конечном
счете из разумных существ в некую стихийную силу, изменяющую все на  своем
пути.
     - Как вы объясняете то, что происходит? - спросил я.
     - Кабенг - это загадка. Не только геологическая.
     - Слушайте, Гримсон, - он меня, наконец, разозлил. -  Перестаньте  вы
увертываться, бросьте  вы  эти  дурацкие  намеки  и  недомолвки.  Если  вы
намерены еще что-то сказать - говорите.  Нет  -  закончим  этот  разговор.
Только имейте в виду, что то, что вы мне уже рассказали, производит весьма
неблагоприятное, мягко выражаясь, впечатление о всех вас.
     - Какое же именно? - холодно спросил он.
     - Какое? Мне кажется, что вы здесь  намеренно  скрываете  информацию,
существенную для всей нашей деятельности на Кабенге.  Почему  Академия  не
имеет всех этих данных? Почему, наконец, их  нет  хотя  бы  у  руководства
базы?
     - Ваш второй вопрос  некорректен.  Руководство  базы  имеет  все  эти
данные. Поэтому первый свой вопрос вы можете адресовать им.
     - Вы в этом уверены?
     Он не ответил, и я понял, что вопрос был излишним. Немного  помолчав,
он сказал:
     - В конечном счете все зависит ведь не от данных как таковых, а от их
интерпретации. Руководство базы считает, что эти данные ничего не меняют в
нашем понимании целей воздействия на Кабенге, и по-своему они правы.  Есть
и другие мнения. Вы знакомы с Бланга?
     Снова в нашей беседе выплыло это имя.
     - Нет, - ответил я.  Но  я  знал,  о  ком  идет  речь.  Акра  Бланга,
биоконструктор, работает на второй биостанции все  восемь  лет,  с  самого
начала проекта. Сто тридцать четыре года личного времени,  прежде  работал
информационным техником на четырнадцати базах - мнемоблоки тут же выдавали
их названия и годы работы  -  затем  заинтересовался  биоконструированием,
после учебы в Институте Биотехнологии в Глазго восемнадцать лет проработал
в различных центрах на Земле, а затем, в сорок восьмом  году,  побывал  на
Кабенге. Тогда здесь проводились испытания так и  не  прошедшего  в  серию
рокатора-АМ.  С  пятидесятого  года  -  член  инициативного  комитета   по
воздействию на Кабенге. Один из тех, по чьей милости мы здесь оказались.
     - Вам следовало бы с ним поговорить.
     - О чем? Об этих данных?
     - Не только о них. Неужели вы ничего не слышали о концепции,  которую
он разработал в последние годы?
     - Слышал. От вас, сегодня.
     - Очень любопытная концепция. И она многое объясняет.
     Концепция...  У  меня  тоже  сложилась  концепция,   которая   многое
объясняет. Очень многое. Почти все. И аварии. И гибель людей,  занятых  на
неизвестно зачем выдуманных работах.  И  отсутствие  Т-лакта  для  лечения
радиационных поражений. И вообще все, что только  может  тут  приключиться
плохого. Простая концепция, идеально простая: здесь, на Кабенге, как  и  в
других местах, где  мы  подозреваем  влияние  Нашествия,  собралась  кучка
маньяков-самоубийц, которые делают все, чтобы обставить свое  самоубийство
наиболее  эффектным  образом,  а  заодно  и  утащить  в  могилу   побольше
попутчиков.
     Только это, конечно, не было объяснением. Мы проверяли, мы же все-все
проверяли по тысяче раз. Если бы все было так просто, мы бы  давно  вывели
закономерность в третьей категории данных. Очень давно. Пока  что  сделать
это не удалось. А количество данных все множилось...


     Прошло больше трех суток с момента моего прибытия на Кабенг, и я  был
еще жив, и ничего со мной еще не случилось. Но я  не  обольщался.  Теперь,
когда в памяти  восстановилось  все,  что  я  узнал  от  Зигмунда  на  том
финальном инструктаже, теперь, когда мне не удалось убедить Графа  сделать
хоть шаг в сторону от гибельного пути, теперь, когда  я  в  очередной  раз
убедился, что Кабенг находится накануне катастрофы, и  достаточно  легкого
толчка,  малейшего  повода,  чтобы  она  произошла  -  теперь  я  не   мог
обольщаться. Все имеет свой предел. Даже удача.  И  нельзя  слишком  долго
испытывать ее.
     Ламю всегда считался удачником. И очень гордился этим, заявляя  всем,
кто готов  был  его  слушать,  что  родился  в  счастливый  момент  и  под
счастливой звездой. Когда ему говорили, что удача непостоянна и  рано  или
поздно способна изменить ему,  он  обворожительно  улыбался  и  ничего  не
отвечал. И всем, кроме самых близких его друзей - а таких было  немного  -
казалось, что он настолько уверен в своей удачливости, что даже  не  хочет
спорить на эту тему. Ему везло буквально во всем, даже в мелочах. Если  он
направлялся обедать, то лучшие места в кафе обязательно пустовали. Если он
шел в театр, то потом оказывалось, что в этот вечер актеры  давали  лучшее
представление месяца или даже сезона. Если он спешил куда-то по делам,  то
потом оказывалось, что выбранный им  маршрут  самый  быстрый.  Он  никогда
никуда не опаздывал, и всегда добивался тех целей,  которые  ставил  перед
собой.
     И мало кто знал, что четверть века назад его жена погибла у  него  на
глазах самым нелепым образом - просто потому, что они не захватили с собой
дополнительный передатчик, что на перевале их застиг неожиданный снегопад,
что в аптечке не оказалось термостимулятора, что они  отклонились  чуть  в
сторону от маршрута... С тех пор он  так  и  не  женился,  жил  совершенно
одиноко и был - несмотря на свой казавшийся посторонним легким характер  -
крайне нелюдим. Единственное, чему он отдавал свою душу все эти годы, была
работа. Когда я  пришел  в  отдел,  он  уже  считался,  несмотря  на  свою
относительную молодость, одним из самых опытных  сотрудников  Зигмунда.  Я
многому у него научился и многое  благодаря  ему  сумел  понять.  Особенно
после того, как он однажды сказал мне: "Удача, Алеша, никогда не  приходит
случайно. Случайными бывают  только  неудачи  -  удачу  следует  создавать
самому".
     Создать свою удачу на Кабенге ему не удалось.
     Он прибыл сюда наблюдателем - как и  я  -  чуть  больше  года  назад.
Обычная инспекционная поездка.  Каждый  из  нас  бывал  в  десятках  таких
инспекций - иногда в свободном поиске, иногда в рамках предложенной кем-то
и одобренной Зигмундом программы. Мы знакомились с положением  дел,  потом
писали всяческие доклады, составляли отчеты, зачастую совсем  не  понимая,
была ли хоть какая-то польза от нашей работы. Со стороны могло показаться,
что мы большей частью попусту транжирим время и немалые порой средства. Но
никто -  за  все  сорок  восемь  лет  существования  нашего  отдела  -  не
контролировал его деятельность со стороны. А нам самим Зигмунд  усомниться
не давал - просто тем, что каждый из нас в какой-то период  привлекался  к
обработке и обобщению полученной информации и мог лично убедиться  в  том,
что работа проводится не зря, что ситуация  крайне  серьезна,  что  угроза
Нашествия не просто реальна - что это уже даже не  угроза,  что  Нашествие
уже происходит. Сейчас, сегодня Нашествие нависло над передовыми  отрядами
человечества. Завтра - если мы не  сумеем  разгадать  его  причины  -  оно
ударит в самое сердце нашей цивилизации.
     Но разгадать причину - значило найти что-то  общее  в  тех  явлениях,
которые мы связывали с Нашествием. Однако, что  общего  могло  быть  между
катастрофой на Джильберте и блуждающими тенями, между взрывом на Скорпионе
и агрессией гель-организмов  в  пустыне  Лиэк,  между  исчезновением  трех
операторов на станции КН-4 и фантазиями Уго Тревола, вот уже два  столетия
не дающими покоя ксенологам,  между  Зеркальным  городом  на  Каунгонге  и
призраком  Тимофея  Платто?  Что  могло  быть  общего  между  всеми  этими
явлениями, что вообще могло быть  общего  между  различными  флуктуациями,
кроме одного - кроме того, что все флуктуации по природе своей случайны?
     Какой-то иной общности, объединявшей все эти события,  мы  так  и  не
сумели до сих пор отыскать. Но мы  знали,  знали  совершенно  определенно,
могли доказать это с цифрами в руках - если бы кто-то, кроме тех,  кому  и
так по долгу службы все было известно, потребовал от нас  доказательств  -
что  флуктуации  эти  безо  всяких  видимых  нам  причин   катастрофически
нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека
в  Галактике  станет  невозможной   из-за   катастрофического   нарастания
флуктуаций - не из-за того, что каждая флуктуация  вела  к  катастрофе,  а
из-за того  просто,  что  нельзя  планировать  и  осуществлять  какую-либо
разумную  деятельность  в  мире,  где  роль  случайности  превышает  некий
критический порог. И предел этот - предел Зигмунда, как звали мы его между
собой  -  с  каждым  годом  приближался.  Когда  Зигмунд,  проанализировав
предварительные данные, вычислил, что до него  осталось  двести  пятьдесят
плюс-минус тридцать лет, далеко  не  все  из  тех,  кто  был  поставлен  в
известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В
работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня,  спустя  сорок
восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого  из  тех,
кто знал о нем, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня  до  него
оставалось всего полвека - плюс-минус семь лет. А завтра  он  мог  скачком
приблизиться еще больше. И было бы  глупо  и  преступно  закрывать  теперь
глаза на его существование. Мы знали - если мы сегодня не раскроем причину
нарастания  флуктуаций,  человечество  обречено,  и  гибель   человеческой
цивилизации произойдет на наших глазах.
     Год назад Ламю  не  вернулся  из  обычной  инспекционной  поездки  на
Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через  полгода,
после того, как Роман  проверил  все  возможные  пути,  Зигмунд  пришел  к
выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому  времени  он
уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять,  что  планета  находится  под
угрозой. Но у него были связаны руки  -  катастрофа  могла  разразиться  в
любой  момент,  и  он  боялся  инициировать  ее  каким-либо   неосторожным
действием. Ведь на Джильберте, как  он  рассказал  мне  на  том  финальном
инструктаже, все, быть может, и обошлось бы, если бы  он  не  послал  туда
меня. И потому он решился на активные  действия  только  после  того,  как
поступил в Академию доклад Панкерта, и  стало  ясно,  что  медлить  дальше
немыслимо. От момента  прибытия  Ламю  на  Кабенг  до  момента,  когда  он
отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И  ничего
существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего,  что  говорило
бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что
знали. И рассчитали так, чтобы  вероятность  моего  возвращения  превышала
пятьдесят процентов.
     Но одним из условий  столь  высокой  вероятности  было  существование
блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был  еще  жив.  Теперь
же, когда я вдруг  вспомнил  столь  многое  -  и  благодаря  этому  нашел,
наконец, разгадку Нашествия - задание оказалось практически  невыполнимым.
Прикладная психология - наука точная. И тот, кто  нам  противостоял,  имел
достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня  под  контролем.
Пятьдесят процентов за то, что  мне  удастся  вернуться.  Черта  с  два  -
пятьдесят процентов! Теперь, зная все и не имея возможности хоть что-то из
своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою  жизнь  и
одного процента. И это не было еще самым страшным. Гораздо  страшнее  было
то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в
опасности была вся планета, и одним своим присутствием я  незримо  повышал
вероятность катастрофы.
     Все вставало на свои места.
     Информация есть то, на основе чего принимаются решения. Все остальное
- шум. Таков  основной  закон  управления.  Человек  принимает  правильные
решения лишь тогда, когда оперирует  верной  информацией.  Мы  -  разумные
существа,  потому  что  способны,  обобщая  информацию,  отсекать  шумовые
факторы, выделять из  нее  главное,  и  на  его  основе  планировать  свою
деятельность. Лиши нас этой возможности, и мы перестанем быть  людьми,  мы
не сможем противостоять неразумной природе и будем обречены на гибель.
     А  сделать  это,  оказывается,  очень  просто.  Достаточно  поставить
препятствия на пути информации - пусть и препятствия случайного характера.
Достаточно  ослабить  контроль  за  правильностью  информации.  Достаточно
просто перегрузить наше сознание информацией - так, чтобы оно оказалось не
способным выделить в ней главное. Но чтобы сделать все  это,  нужно  взять
под  контроль  то,  что  считается  незыблемым,  то,   что   защищено   от
вмешательства извне  самыми  изощренными  системами  кодирования  и  самой
строгой иерархией доступа  -  нашу  информационную  систему.  За  столетия
своего развития мы настолько привыкли к ней,  настолько  срослись  с  ней,
настолько  свыклись  с  ощущением  ее  как  некоего   продолжения   своего
собственного "я", что сама мысль о том, что наша же информационная система
-  всевидящая,  всезнающая,  та,  без  которой  немыслима  сегодня   любая
деятельность человека - что она способна нас обманывать звучит  дико.  Как
для каждого человека дико звучит, скажем, мысль о  том,  что  он  способен
постоянно обманывать самого себя.
     Но мне эта мысль дикой не  казалась.  Я  слишком  давно  наблюдал  за
симптомами заболевания и был готов к тому, чтобы разглядеть суть  болезни.
Я прекрасно помнил, как поразило меня - уже после катастрофы, уже во время
реконструкции событий на Джильберте - то, что никто в Академии не  знал  о
постоянных перебоях в связи, к которым там привыкли. Я  прекрасно  помнил,
как Зигмунд, изучая отчет о событиях на "Массиве-239" бросил сквозь  зубы:
"Это обман". И я сам  в  последние  годы  только  тем,  по  сути  дела,  и
занимался, что творил обман. Такая уж у меня работа -  ведь  всякая  тайна
несет  в  себе  необходимость  обмана  для  ее  сокрытия,   и   раз   есть
необходимость в соблюдении тайны, значит следует признать и  необходимость
в обмане. Режим секретности по сути своей есть  лишь  один  из  алгоритмов
отсечения шумовой информации на разных уровнях управления - если  понимать
шум как излишнюю информацию.
     Сегодня я знал - здесь на Кабенге, и, видимо, не только здесь, кто-то
помимо человека взялся осуществлять этот режим. И самое страшное  состояло
в том, что люди усиленно ему подыгрывали. В первую очередь - я сам. У меня
просто не было другого выхода.
     Все вставало на свои места.
     Кому-то  -  неважно  сейчас  кому,  неважно  зачем  -   потребовалось
остановить  экспансию  человека  в  Галактике,  остановить  ударную  волну
разума,  зародившуюся  в  Солнечной  системе.  Глупо  было   бы   пытаться
противопоставить силе  человека  явное  противодействие.  Мы  не  раз  уже
доказывали,  что  препятствия,  встающие  на  нашем  пути,  вызывают  лишь
концентрацию человеческих усилий на их преодоление, лишь раскрывают  такие
возможности человечества, о которых мы раньше и сами  не  подозревали.  Мы
самой природой  созданы  для  борьбы  с  препятствиями,  мы,  возможно,  и
развиваемся-то лишь потому, что встают они  на  нашем  пути,  что  без  их
постоянного вызова нашему разуму мы потеряем  ориентиры  в  развитии.  Как
примитивная  бактерия,  плывущая   туда,   где   больше   пищи,   сознание
человеческое все время движется туда, где существуют проблемы, которые оно
может разрешить. И, если подумать, все цели, которое ставило  перед  собой
человечество в своем развитии, сводилось в конечном  счете  к  преодолению
тех или иных препятствий. Так уж мы устроены. И  потому,  столкнись  мы  с
явным противодействием - и все ресурсы человечества  будут  направлены  на
его преодоление, и неизвестно, есть ли во Вселенной  сила,  способная  нам
противостоять.
     Победить нас  можно  -  но  только  если  заставить  нас  самих  идти
навстречу  гибели,  только  если  направить  на  гибельный  путь   ресурсы
человеческого разума. Мы искали следы вмешательст