норовят  мне  пакость  какую-нибудь  устроить.  И  за  что  они  меня  так
невзлюбили? Вчера, например, эта дура Бельтен, жена сапожника  из  комнаты
напротив, отодвинула мою кастрюлю в сторону от огня и место все заняла.  Я
прихожу - вода даже  не  закипела.  Попыталась  назад  ее  подвинуть,  так
Бельтен сразу руки  в  боки  и  давай  на  меня  орать.  И  чего  это  ты,
такая-разэтакая, тут двигаешь? Иди у себя в комнате двигай, а сюда мы тебя
не звали.
     Если вести себя не умеешь, так запрись у себя в комнате и сиди,  пока
другие на кухне. А эти поганки, подружки ее, по сторонам стоят и  хохочут.
Я расплакалась и убежала. Не могу я тут,  не  могу!  Когда-нибудь  подожгу
этот дом проклятый или еще чего-нибудь учиню. Сил моих больше нет!
     Прав был отец - дура  я,  дурой  и  останусь.  Угораздило  же  нам  с
Картьеном повстречать друг друга. Теперь вот и сама  несчастна,  и  ему  в
обузу. И так он, бедный, маялся на свое жалованье, а  теперь  вот  и  меня
кормить приходится. И ребенок скоро будет. Это ведь  мне  поначалу  только
показалось, что Картьен ну вроде принца какого, а тут, в городе, я  быстро
поняла, что к чему. Соседки-то наши  в  деревне  до  сих  пор  небось  мне
завидуют. Видели бы они теперь, как я живу, - разве что руку за милостыней
не протягиваю.
     Это только со стороны по глупости нашей казалось, что раз  городской,
раз в суде служит - то сразу и богач. Приехали они тогда к нам  в  деревню
по делу - помощник судьи и Картьен при нем писарем. Мельник у нас от запоя
повесился, так его сыновья все никак наследство  по-хорошему  поделить  не
могли, вот и пришлось им в суд обращаться. Нам ведь всем тогда показалось,
что Картьен и помощник судьи - ну вроде как ровня. Как же - в  одном  доме
остановились,  вместе  в  трактире  пиво  пили.  А  тут  как  раз  гулянье
случилось, повстречались мы на нем с Картьеном и как с ума сошли.
     Вот теперь и мучаемся.
     Теперь-то я, правда, пообвыкла, а поначалу так  совсем  тяжело  было.
Дома, в деревне, я сама хозяйкой была, ни  у  кого  спрашиваться  не  надо
было. Хочу - дома плиту затоплю, хочу - во дворе на очаге  обед  сготовлю.
Мы с отцом не бедно совсем жили. Сад у нас  большой,  не  заложенный  еще,
яблоками торговали, сидр делали. Не богато, конечно, о таком  платье,  что
мне Картьен на свадьбу подарил, и не мечтала, но зато всегда спокойны были
за завтрашний день. А тут не жизнь, а сплошное дрожание. Вот уволят завтра
из суда, вот повысит хозяин плату за комнату... И камаргосы еще эти. Мы  у
себя ни о каких камаргосах и не слыхали почти.  Знали,  что  они  есть,  и
только. А здесь, оказывается, шагу нельзя  лишнего  ступить  без  оглядки,
слово сказать боишься. Картьен так прямо зеленеет весь, как только речь  о
камаргосах заходит.
     Но хуже всего - соседки. Они меня  сразу  же  за  что-то  невзлюбили.
Может, кто-то из них виды на Картьена  имел,  а  я  дорогу  перебежала,  а
может, просто терпеть не могут нас, деревенских. Дома можно было бы просто
плюнуть на всех и жить как ни в чем не бывало.
     А тут - ну куда от них денешься? Кухня общая, плиту  топит  хозяйская
кухарка.  Раньше  срока,  как  сегодня,  встанешь  -  жди,  пока  затопит.
Опоздаешь - ничего сготовить не сумеешь.  Теснота,  духотища,  а  деваться
некуда. И эти задрыги только того и ждут, чтобы я что не  так  сделала.  И
давай тогда поливать грязью, будто шлюху последнюю. Первые месяцы я вообще
каждый день плакала, а Картьен как увидит - злится.  Говорю  ему  -  давай
уедем из города. У отца сад большой, работы на всех хватит. И слушать даже
не хочет.
     Да и не выход это, я же вижу. Какой  из  него  работник?  Слабый  он,
изнеженный. Здесь хоть пером скрипеть может, кое-что перепадает, а  больше
же он ничего делать не умеет. Даже табуретку вон  целый  год  починить  не
может.
     Так и  не  заметила  я  за  мыслями  этими,  как  до  рынка  добрела.
Раньше-то,  когда,  бывало,  с  отцом  торговать  яблоками   ездили,   все
удивлялась я на городских: такие вроде  богатые,  а  скупые  страшно.  Все
норовят подешевле купить. Сами в такой одежде богатой  ходят,  а  за  грош
каждый так держатся, будто жизнь их от этого гроша зависит. А теперь  сама
до хрипоты торговаться могу, сама этот грош в кулаке зажимаю.  Хожу  между
рядами и облизываюсь только.
     С овощами мне повезло. Продавец - старикан такой, я его уже несколько
дней подряд на этом месте видела -  почти  не  торговался.  Все,  говорит,
хватит с меня, распродаю поскорее  товар  и  уезжаю.  Слыхала  небось  про
знамения-то? Я говорю: ну да, слыхала кое-что.  То-то,  говорит,  страшное
место ваш город, все под драконом живете. А сегодня, говорит,  сам  видел,
как человека одного поутру на площади схватили. Так вот, этот человек  про
то кричал, что погибнет ваш город, что последний день сегодня наступил. Не
к добру такие крики, говорит. Может, спрашиваю, он сумасшедший был, а сама
чувствую, что у меня даже голос задрожал. Да  нет,  отвечает,  не  похоже,
чтобы сумасшедший.  И  пришел  издалека  видно,  одежда  на  нем  какая-то
странная. Да и о знамениях, опять же, весь город говорит, я сам  позавчера
свечение над башней видел. Вы тут, говорит, привыкли  под  драконом  своим
жить, а я даром что старый, а умирать пока что не желаю. Распродам вот все
поскорее и уеду, ну  его  к  лешему,  дракона  вашего.  Еще  пару  луковиц
напоследок мне за просто так подкинул.
     Отошла я от него, а у самой даже ноги  не  гнутся,  будто  из  дерева
сделаны. Пока плакала, пока себя жалела да обиды свои вспоминала,  совсем,
глупая, про ЭТО забыла. А теперь оно вдруг как ожило, так и почувствовала,
будто оно на груди у меня шевелится.
     Я даже остановилась прямо на дороге. Народ идет мимо, толкают, а я  и
не замечаю. Тут  еще,  как  назло,  ребенок  пихаться  начал,  он  меня  в
последнее время постоянно в печенку бьет, так совсем  невмоготу  стало.  И
почему это все на меня, все на меня? Картьен думает, что длин он работает,
что у него одного заботы. Какие у него заботы?  Утром  поел  -  и  в  суд.
Пообедать заскочил - и снова в свой суд пером скрипеть.  Устает,  конечно,
вижу, что устает. Домой приходит усталый, повалится, бывает, на кровать да
так весь вечер и пролежит. А я не устаю? Я весь день кручусь,  так  мне  и
вечером передышки нет. А ребенок будет - на кого все заботы? Как я  вообще
в этом доме с ребенком буду - ума не приложу. Нам ведь на его-то жалованье
служанку-то не нанять. Значит, все опять на меня. А теперь вот еще и ЭТО.
     Тут меня какая-то бабка толстая в  бок  толкнула.  Пройти,  вишь,  не
может. Наорала еще: чего, дескать, дорогу загораживаю? А я и отвечать даже
не стала, до того мне тошно было.  Повернулась  и  пошла  себе  дальше,  к
мясному ряду.
     Так что же все-таки делать-то? Почему ЭТО именно  меня  выбрало?  Вон
ведь сколько людей вокруг - есть же  среди  них  наверняка  и  сильные,  и
смелые, и благородные. А я - ну что я могу? Хотя, конечно, не в  силе  тут
дело, ЭТО - само по себе сила. Недаром же рассказывают, что дракона в свое
время пленила именно женщина,  а  до  этого  шестнадцать  могучих  витязей
сражались с ним и все, как один, погибли. Но у меня же ребенок будет, я же
не о себе одной думать должна. Вон сколько людей вокруг - хоть  кто-нибудь
из них о нас с ребенком позаботится? Да исчезни я, сгинь без следа,  надев
ЭТО, никто и не пожалеет. Может, и не вспомнит никто.
     А ведь страшно-то как, мамочки мои. Знамения-то  зря  не  появляются.
Вон все вокруг поговаривают о свечении  над  башней  драконовой,  и  вчера
поговаривали об этом, и  позавчера.  И  у  нас  на  потолке  знак  дракона
появился - это ведь тоже неспроста. Раньше,  говорят,  когда  такие  знаки
появлялись, весь город на  улицы  выходил,  все  к  башне  шли,  стены  ее
укрепляли да выходы из подземелья прочнее  заделывали.  А  теперь?  Молчат
все, только шепчутся по углам. Не у нас ведь одних наверняка знак  дракона
появился, да только все теперь живут, как и мы с  Картьеном,  все  чего-то
боятся, никто про такое не расскажет.  Страшнее  дракона  быть  ничего  не
может, а все равно боимся всего подряд. Картьен боится, что  из  суда  его
выгонят, я боюсь, что жизни совсем не станет, как ребенок родится, тот вон
дядька, наверное, боится, что  надзиратель  рыночный  товар  его  негодным
признает, - вишь, как лебезит. Все вместе камаргосов боимся, и  камаргосы,
наверное, тоже чего-то боятся. Вот выйдет дракон из подземелья, вот пойдет
палить всех огнем, помянутся нам тогда эти страхи.
     А ведь выйдет, ей-богу выйдет, ЭТО так просто не появляется.
     За такими мыслями я почти весь мясной  ряд  проскочила.  Хорошо  еще,
опомнилась вовремя, а то бы возвращаться пришлось. Остановилась  я,  стала
присматриваться, где бы подешевле кусочек купить. Уж  очень  мне  хотелось
Картьена сегодня обедом хорошим накормить,  и  деньги  как  раз  остались,
овощи-то  я  по  дешевке  купила.   Выбрала   наконец   кусок   приличный,
сторговалась, в сумку за кошельком полезла - нет кошелька. Вот только что,
ну буквально десять минут назад, на месте был, к  ручке  я  его  еще,  как
обычно, бечевкой привязала -  и  нет.  Бечевка  на  месте,  кошелька  нет.
Срезали.
     Повернулась я и пошла прочь, слова не сказав. Последние ведь  деньги,
жалованье Картьен только завтра вечером принесет.  На  два  дня  сготовить
собиралась - что мне теперь, одними овощами  его  кормить?  Как  подумала,
представила себе, что придет он домой, сядет за стол и сморщится,  стряпню
мою увидев, так жить не захотелось. Не скажет он ничего, конечно, но  ведь
подумает, что хозяйка я никудышная. А как объяснишь? Уйти бы, уйти отсюда.
Вот так - взять и уйти. К отцу, в деревню. Прямо так  пешком.  Что  я,  не
дойду? Дойду, дня за четыре дойду, а может и за три. Запросто.
     И так я себя этими мыслями распалила, что сама  не  заметила,  как  к
воротам пошла. И только кварталов через пять вспомнила про ЭТО.
     Мне даже смешно стало. Ей-богу. Стану я жизнь свою губить  ради  этих
гадов. Ради соседок этих, глаза бы мои  на  них  не  глядели.  Ради  ворюг
всяких. Как же, дожидайтесь. Я вам не по  нраву  -  ну  так  и  получайте,
пускай дракон вас всех спалит. А Картьена я уведу отсюда. Сегодня же.  Под
любым предлогом. Совру что-нибудь - будто отец, мой умер  или  при  смерти
лежит или же от дяди хибара его в наследство осталась, надо  срочно  ехать
продавать. И уедем, сегодня же, а там уж будь что будет.
     И так мне легко сразу стало, будто груз с души упал. Как раз  я  мимо
переулка проходила, что к  башне  дракона  ведет.  Там  всегда  малолюдно.
Свернула я в переулок этот, за поворот зашла, вынула ЭТО из-за  лифа  и  в
канаву бросила.
     Вот так!
     Как все просто. Вообще все проблемы в жизни - от рассуждений  лишних,
от слов всяких  дурацких:  честь,  мужество,  благородство...  Нет  ничего
такого, не видела никогда. А видела то, что лишь  мерзавцы  всякие  хорошо
живут. И я тоже жить хорошо хочу. И нечего  все  время  о  других  думать,
надоело. Пора подумать и о себе. О том, что мне самой  нужно.  Не  другому
кому, не Картьену, а мне самой.
     Об ЭТОМ я больше не вспоминала.



                                  НИЩИЙ

     Ишь, как распыхтелся, пузырь  старый!  Того  и  гляди  лопнет.  Можно
подумать, что я его убить хотел. Зарезать. Нельзя уж и руку  за  подаянием
протянуть. Я за нашего герцога кровь проливал, жизни своей не жалел, а  он
небось в это время дома отсиживался, вот и отрастил такое пузо. Да стал бы
я попрошайничать, будь у меня обе руки. Больно нужно.
     Да ну его совсем, что вспоминать-то. Сегодня хорошо  подавали,  будет
на что поесть, еще и на выпивку останется. Жаль только, что Кенк слег,  на
пару с ним  легче  было  бы  работать.  Двоим  всегда  больше  перепадает.
Бедняга, шестой день уж мается. Не дай бог помрет. Хорошо еще, что у  него
деньжата кое-какие припрятаны, есть чем Прагу за место  заплатить.  Да  на
худой конец и я бы его худо-бедно прокормил, не в деньгах дело. Только  бы
поправился.
     Сегодня, пожалуй, заплачу, три гроша и переночую  по-человечески,  на
нарах. А то надоело в развалинах-то ночевать. Хоть и  лето,  а  все  равно
ночами прохладно. Годы-то уже не молодые, старые кости тепла требуют.  Вон
как колени по утрам ноют, а что еще зимой-то будет? Зимой, конечно, Праг и
задаром ночевать пустит, не такой он человек, чтобы дать нашему  на  улице
замерзнуть. Да только его  доброта-то  боком  потом  выйдет.  Он  потом  о
чем-нибудь таком попросит, что  и  в  подземелье  угодить  недолго.  И  не
откажешь.
     Знаю я его, сколько лет уже знаю. Так что всегда лучше, если гроши  в
кармане  позвякивают.  Только  вот  жаль,  что  долго  они   у   меня   Не
залеживаются. А ведь если бы каждый день да всего по грошу  откладывать  -
это сколько же денег за все годы  скопить  бы  удалось?  Страшно  подумать
даже. Вот Кенк - тот умеет копить, тот себе в последнем готов отказать, но
в заветный кошелек руку не запустит.  Вот  теперь  зато  и  может  хворать
спокойно. А я заболею - кто мне  поможет?  Кому  я  нужен-то?  Э-эх,  надо
наконец за ум взяться и откладывать гроши на черный день. А то помрешь вот
так на улице прямо или где под забором потому только, что  все  деньги  до
последнего проживать умудрялся. Не-ет, надо взяться за ум,  я  еще  пожить
хочу.
     Я вообще люблю жить. Конечно, кое-кто может подумать, что у  меня  не
жизнь, а одно мучение, но я-то  с  ним  не  соглашусь.  Это  поначалу  мне
казалось, что жизнь кончилась, когда руку-то потерял. Кузнецом стать хотел
- и вот без руки остался. За герцога нашего пострадал. Все, думал,  теперь
не жизнь уже - ни дома, ни денег, ни руки. Глупый был,  одно  слово.  Жить
все равно хорошо. Встанешь вот как сегодня спозаранку, выйдешь на улицу  -
тихо вокруг, все еще спят, а ты стоишь  и  слушаешь.  Тепло,  спокойно,  и
никаких тревог на  душе.  А  зимой?  Намерзнешься  за  день,  продрогнешь,
притащишься в ночлежку - а тут тебе и похлебка горячая, и чарочка, и огонь
в очаге, и можно весь долгий вечер сидеть и разговаривать и ни  о  чем  не
заботиться. Что толку в заботах? Заботься не заботься, а завтра все  равно
придет и окажется совсем не таким, какого ты ждал. Надо жить сегодня - так
я считаю.
     И вообще, уж если ты живешь, так нечего ныть да хныкать. Живи, другим
жить не мешай и радуйся, что не помер пока. Я вот уже тридцать  два  года,
как мог бы в могиле лежать, - а вот жив, хожу, ем да пью. Да ты любого  из
тех, кого в тот день на Капласе порубили, спроси, что им больше по душе  -
в могиле лежать или вот, как я, жить, -  никто  мою  жизнь  на  могилу  не
променяет. Даже Будар, маршал наш, и тот, я думаю, на могилу не согласился
бы. Что ему теперь толку во всех его богатствах,  в  милостях  герцогских,
если он уж больше тридцати лет, как в земле лежит?  А  я  вот  пока  живу.
То-то же.
     Вообще люди чем лучше живут, тем злее становятся. Это уж  точно.  Вот
я, к примеру, никого не обижу, хоть  и  не  имею  почти  ничего.  Помру  -
схоронить даже не на что. А этот  толстяк,  что  на  меня  наорал,  небось
каждый день по четыре раза пузо свое набивает. Так ему  жалко  мне  медный
грош подать, прямо перекосило всего, будто  я  к  нему  в  кошелек  залез.
Разобрало его. Небось,  жди  его  дома  шесть  голодных  малышей  да  жена
больная, и то так не жадничал бы.
     Но вообще-то сегодня подавали хорошо, жаловаться  грех.  Люди  всегда
как какое беспокойство почувствуют, так сразу же начинают подавать  лучше.
Уж я-то знаю. А тут как раз  знамения,  да  камаргосы  повсюду  рыщут,  да
какие-то бандиты появились, прохожих по ночам режут - вот и  развязываются
кошельки-то сами собой. Честное слово, вот наступят снова тяжелые времена,
сам начну на стенах знаки дракона рисовать.
     А вообще - страшно. Что-то такое  тревожное  в  воздухе  висит,  гнет
какой-то, как перед  грозой.  И  спокойно  вроде  все  вокруг,  а  вот-вот
загремит.  Шесть  лет  назад  так  же  вот  было,  а  потом  как  началась
заваруха... На улице тогда страшно показаться было,  ни  за  что  пропасть
было очень даже просто. В такое время ведь не разбирают особенно, прав  ты
или виноват. Хватают всех подряд - и на виселицу. Чует мое сердце,  то  же
самое скоро начнется. Тут бы лучше куда  подальше  укрыться,  да  куда  же
нашему-то брату, нищему, податься? В деревнях, говорят, снова недород, там
своих голодных хватает, а в городе одна надежда  пропитание  найти  -  все
время на людях быть. Только и остается, что не высовываться,  не  говорить
лишнего, держаться от беды подальше. А то, глядишь, получится, как утром с
этим беднягой, что перед ратушей кричал. Видел  я,  как  его  стражники-то
схватили, и минуты он поговорить не сумел. Да ему-то мало радости,  что  к
стражникам попал, по такому делу его все равно к камаргосам  заберут.  Это
если бы, скажем, он украл что или убил кого-нибудь, тогда, конечно, мог бы
радоваться, что стража рядом оказалась. Судили  бы  его  все-таки,  может,
даже и не повесили бы. А уж раз к камаргосам попадет -  все,  крест  можно
ставить. Мне-то, конечно, камаргосов бояться нечего, я человек  маленький,
ничего лишнего не говорю,  ничего  противозаконного  поделаю,  за  герцога
нашего как-никак пострадал, а все равно страшно.
     Тут меня толкнул кто-то, я даже чуть не упал. Оборачиваюсь -  женщина
молодая. Вот ведь народ, чуть старика в канаву  не  столкнула  и  даже  не
обернулась. Тьфу! Из переулка она выскочила, что к башне ведет,  а  я  так
задумался, что чуть было мимо не проскочил.
     Мне-то как раз мимо башни самая удобная дорога, там в южном  конце  у
Скегара можно неплохо и дешево пообедать. Свернул  я  в  переулок  и  стал
наверх подниматься. Ноги, конечно, не те уже, суставы болят к непогоде, да
и ходить далеко тяжеловато. А тут еще в гору - башня-то на  вершине  холма
поставлена. А под башней, в  подземелье,  где  дракон  обитает,  сокровищ,
говорят, видимо-невидимо. Будто  бы  прежде  там  герцогская  сокровищница
было, когда они еще на холме этом жили. Ну а когда дракона-то в подземелье
загнали  и  заклятие  наложили,  сокровища  так  и  остались  там.  Так  и
получилось, будто дракон их охраняет.
     Правда, я лично думаю,  что  про  сокровища  позже  придумали.  Народ
горазд болтать. Уж сколько рассказов всяких про  клады  я  на  своем  веку
наслушался - не перечесть. Да вот что-то  ни  одного  живого  человека  не
встречал, который бы сам клад нашел. Это ж, по-моему, каким  дураком  надо
быть, чтобы деньги свои в землю закопать да так их там и оставить. Нет уж,
будь у меня деньги, я бы нашел им гораздо лучшее применение.
     И тут у меня прямо даже сердце остановилось и внутри все  похолодело.
Сперва я даже не понял, от чего. А потом увидел  -  почти  под  ногами,  в
канаве, в грязи.
     Я оглянулся - никого. Слава богу, мало здесь народа шатается.  Только
бы ноги унести, а там уж я найду способ в деньги это обратить. Тот же Праг
за такое кучу монет отвалит. Я нагнулся, вытащил его из грязи и похолодел.
     В руке я держал ЭТО.
     Ну что, старик, сказал я себе, вот и кончилось  твое  бродяжничество.
Одна теперь у тебя дорога. И так мне тоскливо вдруг стало, что хоть садись
и помирай. Что мне, мало будто в жизни доставалось? За что же мне такое? Я
и за герцога воевал, и руку в битве на Капласе потерял, и нищенствовал три
десятка лет, и жизнь меня била, и люди били, и больной я совсем, и  старый
- за что же мне еще и ЭТО досталось? Вот ведь дурак старый,  о  сокровищах
размечтался, глаза-то на все пялил. Прошел бы мимо, не заметил бы - и  жил
бы себе дальше спокойно. А теперь какая жизнь? Теперь, стало быть, никакой
уже жизни не осталось.
     Неспроста, значит, знамения-то, неспроста.
     Я положил ЭТО в  карман,  нащупал  там  тряпицу  и  обтер  его.  Иные
удивляются, сколько всего я могу одной левой рукой делать. Пожили бы с мое
- и не тому бы научились. Я