рански - вовсе не такая добродетель, как кажется отдельным книгочеям. Хотя в бытность свою Кальтом Лозоходцем он знал варанское наречие неплохо.
     Ибалар бросил на него взгляд, подернутый ледком хорошо скрываемого раздражения.
     - Ты будешь гнорром Варана. Первым человеком в Варане, а не в Багряном Порту. Стало быть, ты будешь варанцем и будешь говорить по-варански так же хорошо, как говорят на нем пиннаринские аристократы. Это произойдет не позже, чем к началу следующего полнолуния.
     "Ага, значит через девять дней я начну болтать по-варански не хуже Шета окс Лагина", - подумал Лагха, дивясь тому, как в его сознании само собой возникло и рассыпалось снопами изумрудных искр это мудреное имя князя из полузабытой легенды. Легенды, которой была жизнь Шета окс Лагина.
     Ибалар тем временем отпер сундук и достал пухлый, порядочно зачитанный и замусоленный кем-то свиток. Это были "Хроники Шета окс Лагина, Звезднорожденного".

7

     Лагха не обманул ожиданий Ибалара. За три дня до начала полнолуния он уже изъяснялся на варанском со всей возможной вычурностью и сыпал цитатами из подметного "Исхода Времен", вел с Ибаларом просвещенные беседы о нравах и обычаях столицы и пытался болтать на портовом диалекте, столь любимом матросами и их женщинами. Иногда Ибалар поправлял его или вставлял оборот позабористей. Например, вместо "А не пошел бы ты, приятель, к е...й матери!" Ибалар рекомендовал Лагхе выражаться если не короче, то резче, отбросив прочь всякие околичности. Например: "Пес еб твою мать, мудак!".
     Дальше был харренский. С ним было куда легче и куда трудней. Легче - ибо Лагха уже знал многое на харренском наизусть в этой жизни и отлично изъяснялся на нем в бытность Кальтом Лозоходцем. Трудней - ибо все, что он знал, он проговаривал с совершенно неизбывным южным акцентом. Все-таки в этой жизни он был южанином и с этим фактом Лагхе предстояло яростно сражаться. Впрочем, ближайшие семь дней позволили Лагхе преодолеть и эту трудность.
     А после того как три языка Круга Земель вошли в плоть и кровь Властвующего и Покоряющегося, господин Ибалар увлек Лагху в иные сферы, к иным материям.

8

     В то утро Лагха проснулся в гробу.
     В гробу оринского образца. Известно, что оринцы хоронят своих покойников довольно необычным образом. Они не кладут их на спину или на живот, как то водится у других просвещенных народов, а усаживают в узкие высокие бочки, наподобие тех, которые стоят в дешевых публичных банях. А затем намертво забивают бочку крышкой. И свежая могила у оринцев выглядит не так, как на Юге. Она больше похожа на дыру в земле, оставленную маленьким шардевкатраном. Или на гигантскую кротовину. Туда, в эту дыру, опускают бочку с покойником. Да так, чтобы он оказывался вниз головой, причем глазами на восток. Покойник должен располагаться в гробу в той же позе, в которой младенец ожидает своего появления на свет в утробе матери. Это совершенно обязательно - считают оринцы.
     Поэтому ничего удивительного нет в том, что в то утро Лагха проснулся в позе младенца в деревянной бочке. Притом вниз головой.
     Бочка не лежала и не стояла. Она качалась на воде, утопая в ней почти полностью. Она была прочной и двойной (Лагха видел эту бочку у черного входа дома на сваях, но не обращал на нее внимания. Теперь ему было совершенно очевидно, что она предназначалась именно для него.) И все равно воду бочка пропускала. Он попробовал ее на вкус - она была гнилой и несоленой. Сбылось еще одно предположение - его бросили в смрадное болотное озерцо в нескольких лигах от их обиталища.
     "Чем я провинился перед учителем?" - такой была первая мысль.
     "Я ни в чем не провинился перед учителем", - такой была вторая мысль.
     "Я провинился перед учителем в чем-то, о чем не имею никакого понятия", - такой была третья мысль. Но Лагха догадывался, что истина находится где-то между этими тремя догадками. Так оно и было.

9

     На глупую шутку это было непохоже. Воды становилось все больше. Она сочилась беспрестанно, хотя и маленькими порциями. Все платье Лагхи было влажным и воняло тиной. Было трудно дышать.
     "Быть может, это испытание на физическую силу?" - подумалось Лагхе. Он напряг свои мышцы и попробовал разорвать обручи бочки. Нет, это было совершенно бесполезно. Гроб был сработан на совесть в расчете на весьма норовистого и дюжего покойника. "Может, это испытание на твердость духа?" - подумал Лагха и дал себе зарок, что не позовет на помощь и не попросит пощады. Чего бы это ему не стоило.
     Кровь, прилившая к голове, стучала в висках пожарным колоколом. Сидеть было очень неудобно - колени упирались в уши, болел хребет, бочка беспрестанно поворачивалась вокруг своей оси с каждым движением Лагхи. Самым разумным было не шевелиться, но это-то как раз было самым трудным. К счастью, Лагхе удалось раскачать бочку и она опрокинулась набок.
     Чтобы как-то развлечься, Лагха стал вспоминать разные исторические анекдоты, но все они отчего-то казались ему пресными и ослоумными. Мысль о том, что его гроб неуклонно погружается, наполняясь болотной тиной, делала плоским даже самый смешной анекдот. Тогда Лагха стал размышлять о том, каким образом господин Ибалар исхитрился засадить его в бочку, заколотить ее, отвезти к озеру и бросить в воду. Причем проделать все это так, что Лагха даже ничего не заметил и не почувствовал. Но от этих пустопорожних размышлений легче не стало.
     "Когда я утону, болото выплюнет меня так же, как оно выплюнуло скелеты моих предшественников. Только гроб уже не понадобится", - заключил Лагха и снова закрыл глаза. Смотреть было, прямо скажем, не на что.

10

     То был день когда Лагха второй раз в жизни всерьез задумался о смерти. Причем, в отличие от первого, задумался не в абстрактном метафизическом ключе. А во вполне приземленном.
     "Если я умру, никто не расстроится, даже господин Ибалар", - это казалось Лагхе совершенно очевидным. Оставалась, впрочем, непонятой одна вещь - зачем нужно было покупать его, учить языкам и тащить сюда. Уморить его даже таким экзотическим способом можно было еще в Багряном Порту. И еще одно - неужели он, обыкновенное та-лан отражение, найдет себе смерть столь необычную и вместе с тем совершенно бесславную?
     Не понимая зачем, Лагха ощупал потайной карман с семью золотыми аврами старой чеканки, любовно перенесенными из старых штанов в новые. Деньги были по-прежнему при нем. Только что за них купишь в гнилой утробе заболоченного озерца?
     Дышать было совершенно нечем. Лагха в десятый раз попробовал высадить крышку головой и дно ногами и в десятый раз потерпел неудачу. Липкий страх сковал его волю, мышцы и притупил чувства. Бочка тонула теперь гораздо быстрее, чем раньше. Словно парусник, разорванный надвое "молнией Аюта". "Будь что будет", - прошептал Лагха, вновь опуская безвольную щеку на мокрые доски бочонка. "Сейчас было бы в самый раз закричать какую-нибудь гадость или потерять сознание". Но ни первого, ни второго не случилось.
     Потому что Лагха услышал, как о доски стукнул багор и заерзал по обручам со знакомым металлическим скрежетом. Потом еще раз. И еще. Бочка прянула вверх и, рассекая болотную тину, поплыла к берегу, влекомая сильной рукой господина Ибалара.

11

     - Ты хотел меня убить?
     - Нет. Я хотел, чтобы ты почувствовал, что мне очень легко подарить тебе медленную и мучительную смерть.
     - Я все время это чувствую.
     - Нет, ты не чувствуешь. С одной стороны, ты относишься ко мне слишком хорошо. Я бы даже сказал, нежно. Как к няньке или как к папеньке. Ты должен раз и навсегда понять, что ничего хорошего моя персона в себе не заключает. А с другой стороны, ты все еще не чувствуешь, что такое покоряться. Впрочем, что такое властвовать тоже.
     Лагха молчал. С его волос капала вода. Его глаза светились безумным блеском, а зубы выбивали дробь. Он чуть не утонул, в конце концов. Лагха поежился и обнял плечи ладонями. Ему было очень зябко и неуютно.
     - Я стараюсь научиться, Ибалар.
     - А я стараюсь научить тебя этому. Ради твоей же пользы.
     "Ради моей же пользы", - эхом повторил Лагха, разглядывая своего учителя. В руках Ибалара был багор, он залихватски упер ногу в бочку и самозабвенно вещал. С довольным и в то же время суровым выражением лица. Слишком уж он похож на рыбу. Или на жабу. Он что, и вправду эверонот? Может и эверонот, только одержимый.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРРУМ

ГЛАВА 8. ВАЯ

МЕДОВЫЙ БЕРЕГ, 63 ГОД ЭРЫ ДВУХ КАЛЕНДАРЕЙ
Третий день месяца Алидам

1

     Одним словом, Кух пристал к Эгину крепче банного листа.
     Весь неближний путь до Ваи они проделали вместе. Проделали, не оглядываясь. "Гиазира не боится?" - не то вопросительно, не то утвердительно повторял Кух, вообще-то болтливостью не отличавшийся. Под "гиазирой" он разумел, конечно, не себя, а Эгина, и сам трясся словно осиновый лист.
     Кух был единственным горцем, проживавшим на территории уезда Медовый Берег вне земель своих сородичей. Чтобы не идти в тягостном молчании, Эгин выспрашивал у Куха подробности его биографии и составлял разрозненные факты, изложенные на отвратительном варанском, в некое подобие стройной картины.
     Выходило так, что, совершив некое тяжелое преступление (о котором он ни за что не хотел распространяться), Кух был поставлен советом своего племени перед непростой дилеммой. Либо он становится изгоем и отправляется жить в оплот мерзости Ваю, либо его связанным оставляют в горах и он превращается в сытный обед для семейства горных росомах или в легкий завтрак для одного желтого медведя.
     Кух выбрал изгнание. Но удивило Эгина не это. А то, что, по уверениям Куха, буквально все преступники, которых ставили перед таким выбором до него, выбирали второе. То есть смерть.
     Это было по крайней мере два года назад и за эти два года Кух успел овладеть чуждой горцам варанской речью, завести себе жену из числа вдовушек в деревне Круста Гутулана, а также похоронить ее, так и не дождавшись детей. Круст Гутулан был неплохим хозяином, но, судя по всему, большим авторитетом для Куха не являлся и плакать о его безвременной гибели Кух был явно не намерен. Вот тут-то и начиналось самое забавное. Эгин произвел на Куха, исстрадавшегося за "настоящей службой" (по его собственному уверению), неизгладимое впечатление. И Кух, сраженный наповал героизмом и достоинствами Эгина, части которых он был свидетелем, когда тот спасался из гибнущей Кедровой Усадьбы, мгновенно заболел идеей стать Эгину тенью.
     - Я, гиазира, твой буду раб, - уверял Эгина Кух. - И теперь я есть тебе служить. Что хотишь, то делаешь. Хотишь - мне голову отрезать. Хотишь - меч жаловать. А я тебе все. Кух теперь раб гиазиры, - произнеся эту тираду, Кух просиял.
     В иное время и в ином месте Эгин подумал бы, что его собеседник мертвецки пьян, но только мастерски это скрывает. Слыханное ли дело - самого себя добровольно отдавать в рабство к человеку, которого видишь первый раз в жизни? Причем не за провинность и не за благое дело. А просто так - чтобы хлебнуть "настоящей службы". А будучи в плохом настроении, он скорее всего накостылял бы по шее этому смуглокожему низкорослому человечку с простодушным взглядом и детскими мыслями. Чтобы знал, зачем таким дуракам, как он, дается здоровое тело и голова. Уж точно не за тем, чтобы отдавать и то, и другое в пользование кому-то.
     Но сейчас настроение Эгина не было плохим. Оно было отвратительным. И аррум лишь пожал плечами. Сил на то, чтобы вправлять кому-нибудь мозги, у него не оставалось.
     Все тело гудело, в голове свистел дурной ветер, перед глазами то и дело проплывали зеленые и красные огни, ухо было надорвано стрелой, несколько шишек на затылке и на темени чесались и болели одновременно. Ноги, на долю которых сегодня выпало тяжелое испытание, были целы, но сплошь покрыты ссадинами, царапинами, синяками. Правое бедро сочилось свежей кровью при каждом шаге.
     - Что за бред ты несешь, а, Кух? Какой раб? Мне не нужен никакой раб! - устало отмахнулся Эгин, вдыхая полной грудью ночной воздух.
     О Шилол! Кажется, одно ребро сломано. Или треснуло.

2

     Но Кух не сдавался. Он был столь же напорист, сколь и наивен, а потому продолжал гнуть свое.
     - Я делать еда. Я плести шапка. Зверя убивать, - продолжал он.
     - Да мне не нужен раб, я же тебе сказал. Еда у меня есть, шапка - тоже, а охотой я не интересуюсь. Значит, ты мне не нужен. Наслаждайся свободой!
     - Те еще не знаешь, нужен или не нужен, - парировал Кух. - Вот посмотришь, я буду хороший, а ты будешь со мной делиться своей большой сила.
     - Большой силой? - переспросил Эгин.
     - Ну, у тебя столько много силы! Тебе не жалко будет со мной поделиться. Куда ты пойдешь, туда и я. Твоя слава это будет немножко моя слава. Это будет хорошо, - мечтательно сказал горец.
     Эгин шел молча. Из "Земель и народов" их беседа потихоньку превращалась в столичный фарс. Продажная девица уговаривает смазливого матроса взять ее даром, а тот не соглашается. Утомительно, хотя местами все-таки смешно.
     - Кух полезный. Он знает где живет мое племя. Про мед знает. Про Большую Пчелу много знает.
     - Про мед? - оживился Эгин, который был слегка заинтригован - последние слова Круста Гутулана были посвящены именно меду. - А твой предыдущий хозяин, Круст, он что - тебе больше не хозяин?
     Кух поморщился и, скроив уморительную рожу, отвечал.
     - Не-ет. Круст трусливый, он не воин. И хозяином меня не бывал. Не-ет, такой человек не может мне быть за хозяина. Я ему продал немного меду, а он мне за это позволил жить у себя. Я не быть ему раб. Другие - да, а я - нет. Я только тебе, гиазира, буду раб... Ну что, здорово? - с надеждой, с настоящей и неподдельной надеждой спросил Кух, остановившись, как вкопанный, перед Эгином.
     Эгин тоже остановился. Скрестил руки на груди. Осмотрел Куха с ног до головы. В неярком розовом свечении утренней зари горец казался совсем смуглым. На его лице застыла блаженная, немного глуповатая и совсем детская улыбка. Кто бы мог подумать, что можно так радоваться возможности попасть в рабство? Затем Эгин вспомнил о Прокаженном и о личном задании гнорра, которое так и осталось невыполненным. Возможно, этот странный парень окажется ему полезен. И мед. Кто еще знает про этот проклятый мед больше, чем один из горцев?
     - А если я буду плохим хозяином? - с хитрым прищуром спросил Эгин.
     Кух соображал и решал довольно долго. Похоже, для него такой вопрос был равноценен вопросу "А если твой хозяин будет ходить не на ногах, а на руках?". А затем, собрав в кулак всю свою волю и риторические способности, ответил:
     - Если плохим, тогда Кух уйдет. Здорово? - с неподдельной серьезностью заявил он.
     - Здорово. Договорились, - Эгин, как ни старался, не смог сдержать улыбки.
     Хорошенькие рабы здесь на Медовом Берегу!

3

     Когда Есмар, предававшийся утреннему бритью, увидел своего начальника и тайного советника Йена окс Тамму через распахнутое окошко, его лицо противоестественно вытянулось.
     Есмар был удивлен. А удивляться, прямо скажем, было чему. Тайный советник был грязен в буквальном смысле как свинья, а также потен, окровавлен, изможден. Одежда советника была изодрана и кое-где покрыта корками спекшейся крови, спутанные волосы были собраны в неопрятный узел на затылке, а над ножнами курился едва уловимый пар - дух тяжелой ночной работы. Таким Есмар еще не видел Эгина никогда.
     Рядом с Эгином семенил низкорослый мужичок, одетый как пастух Круста Гутулана, с которым тайный советник, представьте себе, даже не брезговал разговаривать. Есмар завязал штаны, быстро стер островки мыла со щек и натянул рубаху. Что-то подсказывало ему, что первым делом разбираться будут с ним.
     Есмар опрометью бросился к пустующей комнате прислуги и выпустил оттуда Логу.
     Пес выглядел мятым, обиженным и злым. Раньше хозяин никогда не отправлял его в изгнание на всю ночь. А в эту ночь - отправил. Логу огорчало, что столь многие и важные вещи, которые он пытался объяснить своему хозяину лаем и воем, сегодняшней ночью остались не поняты и не приняты.
     Учуяв приближение тайного советника, Лога заметно повеселел. Наконец хоть кто-то объяснит его хозяину на человеческом языке то, что он, Лога, не смог объяснить ему на своем, собачьем.

4

     Так оно и случилось. Эгин был скуп на описания, угрюм, но не пропустил ничего существенного. Ни выползков, ни проседающие строения, ни "гремучий камень", ни нравы костеруких.
     Есмар слушал Эгина, подперев ослабевшую челюсть коленом. Его, конечно же, учили, что в жизни случаются разные неприятные и непредвиденные вещи. И что некоторые вещи являются предметом особого внимания офицеров Свода Равновесия, к числу каковых он, Есмар, относится. Но вот в то, что на Медовом Берегу, в этой дыре, где только сто лет назад начала кое-как ходить варанская монета, как раз и случаются именно такие вещи, Есмар все еще не мог поверить. Хотя и стремился к этому всей душой.
     - То-то я думаю! Лога всю ночь бесновался, будто повредился в уме! - сокрушенно затянул Есмар, которому было и страшно, и интересно в одно и то же время. - Я думал, у вас там гроза, а то был "гремучий камень"!
     Эгин бросил одобрительный взгляд на пса. Он был о его проницательности значительно худшего мнения. Твари они и есть твари. Что с них взять. Кстати, о тварях...
     Эгин взглянул на Есмара с бесшабашным весельем смертельно усталого человека и потребовал:
     - Ладно, хватит попусту жрать воздух. Неси мне альбатроса. Пора ему лететь в Пиннарин.
     - Я так и думал, сейчас его позову, - с готовностью отвечал Есмар и скрылся за дверью.

5

     Некоторые птицы могут жить в неволе. Некоторые - нет. Альбатрос как раз из вторых. Сколь бы ни была велика клетка, сколь бы ни был хорош корм, альбатросу не просидеть в ней более трех недель. Причем три недели - это срок для альбатросов, выпестованных в Своде Равновесия Опорой Безгласых Тварей. Остальные не сносят в неволе и трех дней.
     Альбатрос, которого привезли с собой из Пиннарина Эгин и Есмар, получил свободу в тот же день, когда офицеры устроились в новом жилье. Но свобода эта была, конечно, относительной. Здесь действовал общий принцип, распространявшийся на всех, кто когда-либо имел отношение к Своду Равновесия. Тебе может казаться временами, что ты свободен, но в более трезвом состоянии духа, конечно, понимаешь, что эта свобода - не более, чем иллюзия. Хотя отнюдь не худшая из иллюзий.
     Альбатрос должен был являться по первому зову Есмара в промежуток времени не больший десяти коротких варанских колоколов, причем звать его Есмар выходил на крышу того самого дома, где они жили. Как он это делал, какие слова говорил и говорил ли вообще какие-нибудь слова, Эгин не знал. Да ему это было, в сущности, безынтересно. Каждый должен заниматься своим делом. Офицер Опоры Благонравия - пресекать Крайние Обращения, офицер Опоры Писаний - находить и уничтожать вредные книжки о Звезднорожденных, а офицер Опоры Безгласых Тварей - повелевать альбатросами. Эгин уже однажды был свидетелем, как Есмар вызвал птицу среди ночи. Вызвал, когда на море лютовал шторм, а на суше хлестал ливень, и сделал это очень быстро. Видимо, слово Есмара было для альбатроса законом. Более непреложным, чем веления собственного естества.
     Одним словом, в том, что Есмар вернется с минуты на минуту, Эгин не сомневался. А потому он поспешил в свою комнату, чтобы достать письменные принадлежности и попытаться собрать разбегающиеся мысли. Ибо составлять письмо гнорру Свода Равновесия, находясь в подавленном состоянии духа и при отсутствии предельной ясности в мыслях - все равно что писать прошение о своей отставке. А когда молодой офицер Свода вдруг просит отставки - это значит, что он получит ее незамедлительно. В Жерле Серебряной Чистоты.
     А легко ли иметь вдохновение к писанию после ночи, проведенной в гостях у Хуммера?

6

     Однако Есмара все не было. Эгин успел густо залепить кляксами весь черновик письма, которое обещало быть коротким, но крайне содержательным, выпить ча