дакивать.

11

     За окнами спальни госпожи Вербелины занимался рассвет. Чернота уступала место серости дня, который обещал быть пасмурным. Эгин бросил на свою подругу испытующий взгляд.
     О да, она хороша. О да, она старательна. О да, она предлагает ему Обращение.
     Но, увы, он не может воспользоваться ни первым, ни вторым, ни третьим.
     - Ты не любишь меня больше? - Вербелина ложится поверх него на мужской манер. Эгин чувствует неловкость.
     - Я - люблю. Но дело не в этом, - отвечает Эгин, припечатывая уста своей подруги поцелуем.
     - Я люблю ездить верхом, - продолжает бесстыдная Вербелина.
     Эгин улыбается. То, что было еще сослагательно возможным ночью, становится все более и более невозможным в промозглой серости утра.
     - Это хорошо, это очень хорошо, - говорит Эгин, оставляя намек без внимания, но и не отвергая его.
     Может, все еще переменится? Становится все светлее и светлее. Он никогда не занимался с ней любовью днем. Она никогда не танцевала днем. Они вообще редко встречались днем. Все больше вечером. Эгин старательно ищет в себе силы полюбоваться совершенными формами своей подруги. Обнаженная красавица в серой дымке утра. На теле ни жиринки. Ни одного лишнего волоска. Гладкая, ухоженная кожа. Нет ни одной морщинки. Ни на шее, ни на лице. И волосы. Хуммер ее раздери! По-прежнему волосок к волоску. Даже гребни, шпильки и заколки с сапфировыми глазками на тех же местах! Как это им удается сохранять прическу в такой неприкосновенности даже после ночи любви?
     Но Эгину лень думать об этом. Он уже почти чувствует, как стараниями Вербелины в его чреслах медленно, но неумолимо расцветает прихотливый тюльпан желания. Еще немного, и он согласится на все что угодно. На все, что предложит ему Вербелина. Еще немного, и ему будет наплевать на подозрения, которые мучали его все два месяца связи с Вербелиной. Еще немного, и он простит ей все - и ее омерзительных огромных псов, и ее привратников, и соглядатаев, таких странных соглядатаев поместья "Сапфир и Изумруд".
     Вот его губы уже шепчут: "Я люблю тебя, моя девочка", а взгляд становится грустным и ничуть не снисходительным. Вот уже его руки треплют ее кудри. Такие богатые, цвета воронова крыла кудри, уложенные в соблазнительную прическу дамы из высшего сословия. Она сделала ее ради него. Но она отстраняется. Зачем? Наверное, чтобы раззадорить его еще больше.
     - Так, значит, грютская скачка? - не то вопрошая, не то утверждая, шепчет Вербелина, и в ее шепоте больше страсти, чем в песне Птицы Любви.
     Эгин кивает. Грютская скачка? Да хоть грабеж со взломом. Да хоть Крайнее Обращение. Теперь он согласен почти на что угодно.
     Его рука обхватывает лебединую шею торжествующей Вербелины. Волосы пахнут горными травами. Чабрецом или арникой. Неважно. Ему нравится этот запах. Ему нравится то, что делает Вербелина. Почему они ни разу не решились на это раньше?
     Но тут его указательный палец находит на затылке подруги небольшое уплотнение. Что-то вроде шрама. Осторожно, чтобы не возбудить подозрения, он проводит двумя пальцами вдоль шрама. Улыбка медленно сползает с его лица, обнажая маску растерянности и гадливости. Нет, это не шрам. Это нижний шов парика, милостивые гиазиры.
     "Волосок к волоску!" - стиснув зубы, произносит про себя Эгин.

12

     - Что случилось, милый? - испуганно спросила Вербелина, когда Эгин встал с ложа и решительно направился к своему платью, брошенному поверх богатого платья его подруги.
     - Я что-то сделала не так? - глаза Вербелины, чье обнаженное тело сливочно-бело на фоне голубого атласа постели, наполнились фальшивыми слезами.
     - Атен, ты что же, вот так и бросишь меня? - спросила Вербелина, а ее правая ручка воровато шмыгнула на затылок, как бы невзначай, как будто бы поправить гребень.
     Эгин следит за ней искоса, поправляя пояс и ножны. Да, конечно. Он был слеп, глух и глуп. Непростительно для человека из Свода Равновесия. Наивен, даже слишком для чиновника Иноземного Дома.
     Разумеется, его хотят подставить. Эта девочка носит черный парик. Сначала волосы выдергивают у трупа в мертвецкой, затем из него делают такой вот замечательный парик, какой сейчас на Вербелине. Кто занимается тем, что выдергивает волосы у трупов? Его коллеги из Свода Равновесия. Своду Равновесия нужно много разных качественных париков. Гораздо больше, чем всем модницам Пиннарина. По каковому случаю парики в Пиннарине вообще запрещены. Она носит черный парик. Это значит, что сама она отнюдь не черноволоса. Так значит, волосы Вербелины цвета меди. Или цвета спелой ржи. Забавно, очень забавно.
     У нее любознательные и понятливые собачки. О да такие понятливые, что они даже расхаживают по ночам на двух ногах и подсматривают в дверные щели, с ночными колпаками на головах и масками на мордах. Она говорит с ними, а они ее понимают. Ему, Эгину, это кажется странным. А вот Норо оке Шину, его непосредственному начальнику, - нет. "Разберемся, разберемся, - сказал по этому поводу Норо оке Шин. - Коллеги из Опоры Безгласых Тварей разберутся". Тогда Норо был весел и спокоен, это Эгин помнит. А почему Норо был спокоен? Да потому, что он прекрасно осведомлен о том, чем занимается Вербелина. Чем бы она тут ни занималась со своими псами, Норо об этом известно. Может быть, даже это услуга за услугу. Свод Равновесия делает услугу Вербелине, а Вербелина - Своду Равновесия. Дескать, мы не трогаем твоих псов, а ты проверяешь наших людей на вшивость. И не только наших людей. Может быть, всех, кого скажут. А то куда же еще подевались двое мужей этой славной черноволосой госпожи. Один из них оставил ей вожделенное "исс", которым она украсила свое низкородное имя, и исчез. Другой - оставил ей поместья, слуг и доход. А потом тоже исчез. А куда подевались любовники этой госпожи? Он, Эгин, вовсе не идиот, чтобы полагать, что он у нее первый. И почему у этой замечательной моложавой красотки нет детей? А если есть, то где же они?
     Это очень приятно - полюбить женщину. А еще приятней в один прекрасный день, а точнее, в одну паршивую ночь в той ее части, где она сливается с рассветом, узнать в этой женщине свою коллегу из Свода Равновесия. Коллегу, работающую против него. Даже в постели.
     Эгин тихо затворил дверь, даже не обернувшись в сторону всхлипывающей Вербелины. Во-первых, потому, что был уверен в том, что этим всхлипываниям - грош цена. А во-вторых, потому, что привычка хлопать дверями в Своде Равновесия не приветствуется.
     Он сам оседлал Луз. Сам открыл ворота. И, пришпорив сонную кобылу, понесся по дороге, не оглядываясь. Не ровен час столкнешься взглядом с умной двуногой собакой, следящей за тобой из кустов боярышника и попивающей молодое аютское из серебряной фляжки. Не смешно.
     Сомнений нет - она хотела склонить его к Обращению, а затем порадовать милостивых гиазиров из Опоры Благочестия. Или даже лучше. Бдительный ар-рум Гастрог лично дал ей указание поступить так, дабы подвергнуть его испытанию, которое, конечно же, окажется не в его пользу, и получить предлог, чтобы уничтожить его по всем правилам....
     Впрочем, в последнее Эгину мало верилось. Он прекрасно знал, что если Свод Равновесия желает уничтожить своего человека, он не нуждается в предлогах.
     Итак, она интриговала против него.
     "Впрочем, - заметил Эгин, когда дорога вышла из лесу, внизу замаячили окраины Пиннарина и на душе стало легче, - я не могу быть сердит на нее, ведь я сам донес на нее Норо, когда застал ее, полуобнаженную, за увещеваниями в псарне. Все мы подличаем, когда это касается служебного долга".

Глава четвертая

ВЕЧЕРИНКА

     - Мракобесие чистейшей воды! Но, если хотите, я считаю все эти штуки наподобие "летающих когтей" и "рогатых секир" таким же мракобесием! Махровым мракобесием! - довольно агрессивно разглагольствовал Онни, самый молодой из присутствующих - все были офицерами Опоры Вещей.
     Отчего-то при каждом новом повторении слова "мракобесие", не иначе как приклеившегося к его языку крепчайшим клеем, он отставлял свою чашку с вином и прикладывал указательные пальцы ко лбу наподобие рогов. Со стороны это выглядело комично, чем не мог не воспользоваться Иланаф.
     - Рогатым мракобесием, правильно, Онни? - иронично и одновременно заискивающе подсказал он товарищу.
     Ирония ускользнула от изрядно захмелевшего Онни, а потому он, не чувствуя подвоха, взглянул на Ила-нафа помутневшим взглядом и подтвердил:
     - Именно это я как раз и хотел сказать. Все прыснули со смеху. Эгин, разумеется, тоже смеялся. Но никто из его товарищей не подозревал, каких трудов ему это стоило. Он проспал как убитый весь прошедший день, что было для него внове. Проспал две ночные нормы сна. Теперь, прихлебывая со-. гретое белое вино, Эгин чувствовал себя жертвой изысканной пытки, которую уже давно не практиковали в подвалах Свода Равновесия в силу ее малой эффективности, а точнее, не той эффективности, которая была нужна,,но о которой любили вспоминать на таких вечеринках, как эта. Когда несчастного опаивали снотворным зельем изо дня в день, разрешая ему бодрствовать не более часа ежедневно и то только для того, чтобы перекусить, запив еду снотворным зельем. Обычно жертва сходила с ума раньше, чем успевала сообразить, что это такое с ней происходит, В какой-то момент Эгину, чей мозг был затоплен многочисленными и беспорядочными обрывками последних суток, тоже начинало казаться, что мир как-то странно подмигивает ему со всех сторон. А потому даже очень смешное вызывало у него самое большее сдержанную улыбку.
     - А потому я и говорю, что ты хоть с тесаком, хоть с "волчьим зубом", хоть с ножом-бабочкой против меня иди. Если я с мечом - капец тебе, ни много и ни мало. Капец потому, что это мра-ко-бе-сие.
     - Ну не скажи, не скажи, - нарочно возражал Иланаф. - А если он тебе раньше все лицо своими "летучими лотосами" изуродует?
     Разговор велся, как обыкновенно бывает под конец таких пьянок, о сравнительных достоинствах различных видов холодного оружия. И хотя мнения всех присутствующих были известны остальным и, что самое любопытное, совпадали по большинству вопросов, на остроте споров это никогда не сказывалось. Сейчас Онни играл партию "простака", поливая отборной руганью алустральские диковины. Такие, например, как ножи с выскакивающими лезвиями или, что даже лучше, летающие секиры, выполненные в форме двух пересекающихся молодых лун. А Иланаф упивался ролью зрелого аналитика, взвешивающего все "за" и "против", прежде чем высказаться. Эгин понимал, что с таким же успехом Иланаф мог ругать все, кроме меча, а Онни упрекать его в скудоумии и узости взглядов. Таковы уж у них, в Своде Равновесия ритуалы.
     - Я вижу, любезный Эгин повесил нос, - встрепенулся Онни, когда разговор в очередной раз зашел в тупик. - Хуммер меня раздери, если я, получив рах-саванна, буду так же похож на гнилую тыкву, как и он!
     В душе Эгина как будто оборвалась струна. Каждый раз, когда его называли так, а не Атеном оке Гонаутом, в его душе обрывались струны, а на сердце скребли кошки. И хотя умом он прекрасно понимал, что его сослуживцы Иланаф, Онни и Канн - это люди, которым он может доверять как самому себе и что кому как не им звать его Эгином, а не Атеном, но... он не мог привыкнуть к этому, как ни старался. "Наверное, Иланафу тоже не по себе, когда я зову его Иланафом, а не Цер-вбм оке Ларвой". Эгин, снова ставший центром всеобщего внимания, встал и улыбнулся друзьям. Он прекрасно понимал, что товарищей не проведешь, ведь каждый из них читал по лицам еще лучше, но считал улыбку долгом вежливости по отношению к ним и этой дружеской пирушке.
     - Я предлагаю выпить за то, чтобы повышение, которое получил я, не обошло стороной ни тебя, любезный Иланаф, ни Онни, ни Канна, - Эгин был совершенно искренен в этом тосте, и все с удовольствием выпили.
     Крепкий гортело прочертил огненную дорожку от горла до самого желудка. Онни и Канн засияли. И в самом деле, они на славу служат Своду, и отчего бы не повысить и их? Впрочем, для этого нужно отличиться и преуспеть в каком-нибудь очень специальном деле наподобие того, какое на днях пришлось на долю Эгина. Об этом слегка заплетающимся языком и поведал товарищам Онни.
     - Не знаю про Эгина, - махнул рукой Иланаф, тотчас же помрачнев, - а я получил повышение совсем по другой причине. Нет; мои успехи тут ни при чем.
     - Да не дури, Иланаф, - недоверчиво бросил Канн.
     Никто из присутствующих не сомневался в том, что звания в Своде Равновесия не раздают кому попало и за что попало. По крайней мере, раньше такие прецеденты не наблюдались.
     - Ни при чем, - твердо и зло повторил Иланаф. - Мой успех - всего лишь следствие чужого провала, милостивые гиазиры. Кто-то должен был занять место гиазира Неназванного, потому что должен же его кто-то занимать.
     Ему никто не отвечал. Не возражал. С ним не спорили. Обсуждать провалы Свода Равновесия на пирушках было не принято. От такого - ровно один шаг до крамолы. Если он вообще еще не сделан.
     - Ну да все равно выпьем, - истерически расхохотался Иланаф.
     Все уткнулись в тарелки, чтобы не смотреть на гримасу отвращения и злобы, какой было искажено лицо Иланафа. Таким Эгин не видел своего товарища никогда. Безусловно, Иланаф был пьян, как и все присутствующие. Но не только. Он был обижен, унижен, уязвлен. Он негодовал, и в его груди клокотал такой же странный вулкан, какой не давал покоя самому Эгину. "Странно, что я не заметил этого раньше", - подумалось ему с укоризной.
     - На посошок, и по домам! - мягко сказал Эгин, чтобы как-то разрядить обстановку.
     "На посошок... на посошок", - эхом повторили остальные, ухватившись за кувшины, словно за спасительные соломинки.
     И в самом деле, когда начинают вслух говориться такие вещи, о каких только что откровенничал Ила-наф, весельчак, балагур и жизнелюб, это первый признак того, что чашка аютского на посошок будет очень и очень к месту.

3

     - Понимаешь, Эгин, Свод Равновесия простоит долго. Но мы все - покойники, - Онни, похоже, передался нервический пессимизм Иланафа. - Я тебе объясню, если хочешь...
     - Хочу, - охотно откликнулся Эгин. Не идти же в самом деле в тишине.
     - Вспомни, как наставлял нас Занно, когда учил фехтовать. Ты только вспомни! Он говорил так: чтобы победить, нужно навсегда расстаться с желанием победить. И не только с ним, а еще с желанием пощеголять перед противником техническими трюками и показать ему все, что знаешь. А еще нужно отказаться от мысли держать врага в страхе... А еще...
     - Помню-помню, - улыбнулся Эгин. Он знал эти наставления так же хорошо, как то, что он - чиновник Иноземного Дома Атен оке Гонаут. - А еще, и это самое главное, нужно избавиться от желания побороть те недостатки, которые ты только что перечислял, Онни.
     - Все верно, Эгин, - покачал головой Онни, опираясь о руку Эгина.
     Похоже, его ноги работали гораздо хуже, чем язык.
     - И что с того?
     - Да вот что: если ты не выполняешь этих требований, когда фехтуешь, то тебя убивают. Рано или поздно. Мы все - и ты, и я, и Иланаф - вроде бы научились оставаться целыми в поединках. Это хорошо.
     Плохо другое. То, чему учил нас Занно, верно не только по отношению к искусству владения мечом. Оно верно всегда. Плохо то, что в жизни мы совсем не такие. Когда мы возвращаем мечи ножнам, начинаем совсем другую жизнь. Мы снова наполняемся желанием победить и прочими пороками, от каких Занно отвадить нас так и не сумел...
     - Может, ты и прав, Онни, - примиряюще откликнулся Эгин. - Но это вовсе не значит, что все мы покойники. По крайней мере, покойники раньше отведенного срока.
     - Значит, значит, - сказал Онни с недоброй усмешкой. - То, что мы четверо собираемся вот так у Иланафа уже четвертый год, - это, в общем-то, чудо. Я чувствую - будет что-то неладное. Уж больно все идет гладко... Кто знает, соберемся ли мы еще хоть раз? Разве ты не чувствуешь чего-то похожего?
     Эгин отрицательно замотал головой. Конечно, последние дни выдались тяжелыми, муторными, суматошными, но он ничего такого не чувствует! Нет! "Наверное, во мне говорит сейчас детское желание противоречить и спорить с тем, с чем уже давно согласился". Но он прогнал эту мысль прочь. Прогнал взашей.
     Эгин никогда не замечал за Онни тяги к сентиментальности и рассуждениям о бренности мира. Тем страннее было идти вот так по Серому Кольцу Пинна-рина и вести беседы, которые офицерам Свода Равновесия вести не пристало.
     "Философия не к лицу вам, мальчики", - говаривал, по другому, правда, поводу, Норо оке Шин. И даже нарушая этот шутейно-серьезный завет, Эгин и Онни чувствовали некую неловкость, неуместность того, что происходит.
     Быть может, поэтому оставшуюся часть пути Онни и Эгин проделали в тягостном молчании, пока наконец-то не показался спасительный перекресток. Эги- ну, который жил на Желтом Кольце, - направо. Онни, который жил у Южных ворот, - налево.
     - Увидимся! - сказал на прощание Онни.
     - Увидимся, - повторил Эгин. - Я очень надеюсь, что ты ошибаешься, дружок. Очень надеюсь.
     Но Онни уже не слышал его последних слов. Решительным, но очень нетвердым шагом молодого подвыпившего офицера он удалялся в ночь, до отказа набитую трелями цикад и смрадом преющих лошадиных куч.

Глава пятая

ВНУТРЕННЯЯ СЕКИРА

     "Нужно было проводить Онни до дома, не то, споткнувшись, упадет в какую-нибудь лужу и проспит там до утра в собственной блевотине", - подумал Эгин, глядя на то, как тот, зацепившись за крыльцо какого-то строения, едва удержал равновесие. Но тут же устыдился этой мысли. С каких это пор офицеры Свода Равновесия, к числу которых относились и он, и Онни, стали сомневаться в способностях друг друга добраться домой после двух кувшинов белого вина? С каких это пор Онни стал нуждаться в провожатых?
     Нет, провожать Онни не стоило. Но и идти домой Эгину тоже не хотелось. В самом деле, что он там забыл? Спать он все равно не станет, читать - от одной мысли об этом ему становилось противно. Не выпивать же в одиночку, в самом деле. Для начала он решил пройтись по Желтому Кольцу, а потом, быть может, до моря в надежде, что занятие сыщется само собой или на ум придет какая-нибудь успокоительная идея.
     Он ускорил шаг и пошел в направлении, противоположном собственному дому, носившему нелепое название Дом Голой Обезьяны. Впрочем, некоторые шутники любили называть его Домом Четырех Повешенных, чему тоже было правдивое историческое обоснование. Рано или поздно, даже идя от него, он все равно придет к тому же знакомому портику, к полуголому уроду, названному невежами обезьяной. Ибо Желтое Кольцо - на то и Кольцо, чтобы обессмысливать направление движения.
     Было тихо. Собак в домах для знатных особ и чиновников, а только такие и окружали Желтое Кольцо, держать запрещалось специальным указом. Кое-какие матроны, как обычно, плевать хотели на эти указы и пестовали-таки своих патлатых любимцев. К счастью, гавкать им было заказано, ибо те же матроны лишали их голоса, перерезая голосовые связки. Эгин не любил собак.
     Город спал, дома пялились на одинокого путника своими пустыми глазницами. Пока они выпивали, прошел небольшой дождик, и было весьма свежо. Эгин шел вперед, не глядя под ноги.
     - Сыть Хуммерова, - неожиданно громко выругался он, когда его правая сандалия погрузилась в лужу, притаившуюся возле крыльца обшарпанного дома, на котором крупными буквами было выведено: "Сдается". На варанском, харренском и грютском языках.
     - Что вы сказали? - спросила девушка, осторожно высунувшаяся из-за двери, приоткрывшейся чуть-чуть, но заскрипевшей на всю улицу.
     Ситуация была из числа идиотских. Или полуидиотских. Эгин спешно нацепил на лицо маску чиновника Иноземного Дома Атена оке Гонаута. Любезника, женского угодника, вежливого и обходительного в обращении, начинающего дипломата и самозабвенного писаки. Он обернулся к девушке, чья перепуганная мордашка была еще бледнее, чем бледный огрызок луны на небе, и, поклонившись, отвечал:
     - Прошу меня простить, госпожа.
     - Но вы