- Сегодня уже поздно плыть. Завтра с утра. Но это выйдет вам
на девять авров дороже.

Паллис ощущал то самое опустошение, которое по вечерам
навещает тех, кто честно и тяжело потрудился, стремясь
оправдать положенные за работу деньги.

- Вставайте, юноша, вставайте!

Паллиса разбудил нетерпеливо дрожащий голос Стагевда. Спустя
мгновение он почувствовал, что сон улетучился безвозвратно,
как это обычно бывает, когда внешний мир напоминает о себе
слишком настойчиво и эта настойчивость делает ненужным
прохладное умывание, укрощает зевоту, подавляет при
пособничестве своих навязчивых прикосновений все те маленькие
привычки и ухищрения, которые из года в год, утро за утром
облегчают переход от безвременья сна к бодрствованию будней.
("Можно даже утверждать, будто это самое отличие в образе
пробуждения и есть то главное, что делает будни непохожими на
их противоположности любого свойства", - философствовал
Паллис, наблюдая за тем, как грубиян перевозчик укладывает на
середину плота его нехитрые пожитки.)

- Я очень сожалею, - рассыпался в извинениях Стагевд, - и
кляну себя за допущенный промах. Вам, конечно, было бы куда
лучше остаться в "Серой утке". Здесь на берегу такая
нездоровая сырость - не ровен час вы подхватили бы насморк, и
ваш замечательный, с фамильной горбинкой (кажется, она
называется "седлом Элаев"?) нос был бы вынужден мириться со
слякотью. Я сожалею. Более, чем сожалею. Хотя у меня в запасе
есть оправданьице величиной с маковое зерно. Ведь вчера
вечером вы были столь решительны, столь устремлены прочь, что
даже не простились со мной так, как мне, не скрою, того
хотелось бы. Где уж было мне настаивать, расхваливая уют
гостевых покоев. Видите ли, я боялся предложить, ибо боялся
отказа.

Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько
очевидны, что Паллис едва не поддался искушению поставить под
сомнение способность своей памяти воскрешать людей такими,
какими они представали некогда перед ничего не выражающим
лицом ее капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье видеть
господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причесанного
и умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение?
Или давеча передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не
бесталанный фарс с одаренным притворщиком в роли чудаковатого
хозяина поместья и лукавыми подмигиваниями зрителей-знатоков,
разражающихся беззвучными рукоплесканиями вослед каждой
удачной выходке своего любимца из затемнений в глубине
коридоров, лишь только кажущихся безлюдными? Да?")

- Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь
презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее,
чем чью бы то ни было, - в голосе Стагевда сквозила какая-то
странная нежность, - ведь отныне я ваш должник!

То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было
лишь крайней степенью недоумения, впрочем, настолько
искреннего и сильного, что не мудрено было и обознаться,
приняв его за первое, нарядившееся в одежды живого интереса.
Паллис молчал.

- Милый юноша! Спасибо вам. Вот уже много лет, как я не
испытывал такой душевной приязни ни к одному существу в этом
бренном мире. Как сказано у Астеза Торка, в этой

"Юдоли разобщения и чувства,

Взаимности не знающего в чувстве".

Теперь не определишь, что более покоробило Паллиса - отчаянно
ли перевранная цитата из итских классиков, дурного ли пошиба
высокопарность или простая, плоская в своей простоте догадка,
касающаяся "приязни к одному существу". ("Неужели ко мне?
Неужели этот вчерашний сумасшедший углядел в моих узких бедрах
лиру, чьи струны зовут к себе цепкие пальцы ухаживаний? А
что, если так и было задумано Пагевдом с самого начала, а тех
трехсот авров, которых нельзя не посчитать воистину щедрой
платой для рассыльного, по мнению кукольного вельможи, как раз
довольно для успокоения юноши, не отличающегося
щепетильностью, а проклятая жаба - суть есть бутафорский
предлог для сводничества?")

- Сколь редко в наши дни такое взаимопонимание, - умилился
Стагевд, отворачивая полу халата. Из-за нее, словно цепной пес
из конуры, показалась пупырчатая фарфоровая голова, к которой
со страстным, почти любовным трепетом, припала ладонь
Стагевда. - Я обрел себя в общении с ней.

"Ква!", - участливо отозвалась жаба.

"О ужас!", - блаженно зашептал он.

И только тогда Паллис понял, что, говоря об "одном существе",
Стагевд имел в виду совсем не его.

("Приятно знать. Приятно быть свидетелем. Словно
предприимчивому слуге двух недалеких господ, мне удалось
отщипнуть от щедрот обоих. От Пагевда - денег, от Стагевда -
любезностей и "ценных безделиц", правда из числа тех, которые
зовутся таковыми лишь в силу того, что некто их такими
полагает, а для прочих остаются безделицами - и ничем иным. К
тому же, если взглянуть на вещи с иной стороны, то есть под
тем углом зрения, под каким это пристало человеку,
отягощенному трезвомыслием, деньги Стагевда пока что - лишь
жалкий аванс, любезности же Стагевда в изяществе не уступят
разве только дрессированному медведю, колесящему по опилочному
блюдцу площадного балагана, кувыркаясь и потешно путаясь в
оборчатом жабо, а ценность "ценной безделицы", выспренно
нареченной Стагевдом "прощальным даром вновь обретенной души"
вряд ли возможно приписать жмене мраморноспинных раковин,
единственным достоинством которых является только то, что
такие не валяются по берегу Арту на каждом шагу, пребывая при
этом в местах более укромных, к примеру, схоронясь, не без
желания быть найденными, под коричневыми шлейфами песчаных
дюн. Откровенно говоря, какой прок мне от этих раковин?
Какой?")

"Ква", - вещала жаба, удобно расположившись на впалом животе
Стагевда, уже не обращавшего внимания на отчаливающий при
легком волнении вод и неистово бранящегося перевозчика
бревенчатый плот, уже замкнувшего линию своего внутреннего
горизонта на холодной огуречной ее спине, уже обращающего к
ней мягкую и нетерпкую сладость, отжатую из сочных гроздей
оринской лирической поэзии.

("Красавица, не прячь от людей Свой ясный взор под пышную
прядь - Убранство слив в цветущем саду, Цветок нежней
ласкающих рук.")

Так радуется наконец-то выпроводивший гостей молодой помещик,
мысленно уже овладевающий томящейся в потайной комнате
куртизанкой, раньше положенного приличиями времени
прекративший выкрикивать "Прощайте, дорогие друзья! Да будет
ваша дорога беспечной!" - вдогонку паланкинам, расползающимся,
словно неповоротливые мокрицы из-под нежданно вывороченного
пня, от ворот его усадьбы, не желая смирять сладострастную
тяжесть, разлитую на донце еще не успевшего располнеть живота.

"О ужас!", - шептал хозяин "Серой утки".

"Пожалуй, доложив об этом Пагевду, я подвергну себя опасности
не получить ни авра, ведь тогда мое поручение можно будет без
всякой злонамеренной натяжки назвать неисполненным", -
догадался Паллис, а потому, едва коснувшись ягодицами красного
бархата облюбованной им еще во время первого визита кушетки,
он с напускной озабоченностью печально поприветствовал давнего
приятеля - коленопреклоненного механического лучника - и
сказал Пагевду:

- Ваш бедный брат был просто в ужасе. Никогда не видел ничего
подобного! Он весь затрясся и побледнел как смерть, когда она
квакнула! Он даже завизжал. Нет, не завизжал, завопил! - для
вящей убедительности Паллис страдальчески воздел руки к небу
("Уподобившись господину-младшему-брату!"), изо всех сил
стремясь показаться Пагевду существом впечатлительным,
доверчивым, наивным. - Он был несказанно испуган.

Пагевд, потерев в ладонях несуществующую горсть песка,
довольно захихикал, но тут же спохватился:

- Впрочем, я не усматриваю здесь ничего смешного. Напротив,
это очень прискорбно. Я ведь совсем не хотел испугать его.
Вы-то понимаете, что я мечтал всего лишь развлечь беднягу,
скрасить его затворническое прозябание.

- Уж я-то понимаю, - заверил его Паллис, взвешивая в руке
славный тяжеленький кошель - безответного, схваченного за
горло толстяка с золотыми внутренностями.

("Без сомнения, понимаю. И все-таки, отчего так весел гиазир
Пагевд?"

Возможно, выходя на крыльцо хмурого особняка, слепая рука
Паллиса наткнулась на задохнувшуюся в кармане домовую мышь -
ту самую, - но последнюю фразу он наверняка проговорил про
себя или даже вовсе не проговорил.)

(с) Александр Зорич, 1994


     Александр Зорич.
     На сладкое


"В правление императора Таная
Незлобивого отнюдь не всякий
гость мог досидеть до конца
торжественного приема - таковы
были игры, таково было угощение."

"Полная история". Вакк Акийорский

- Как вам нравится наш коронованный шут? - скроив подобие
доверительной улыбки, спросил у Динноталюца его сосед слева.

Посол оторвался от сочного фаршированного каплуна и
покосился на сидевшего рядом Главного Гонца, который всем своим
видом демонстрировал полную непричастность к готовому
завязаться разговору: нашептывая на ухо нечто занятное даме с
высокой прической, скрепленной заколками в виде миниатюрных
оленьих рожек, он одной рукой деятельно восполнял недостаток
спаржи в своей тарелке, а другой - утирал жир с заостренного
наподобие носка щегольской туфли подбородка. Несмотря на это, у
Динноталюца не возникало и тени сомнения в том, что его ответ
будет по крупицам отобран чутким Гонцом из общей гулкой
тарабарщины, создаваемой придворными чревоугодниками в стенах
Обеденного Покоя, и до поры отложен в одной из чистеньких
комнаток той части его памяти, где предписано храниться всему,
имеющему касательство к исполнению обязанностей сановника
высшего ранга.

Подготовленная за то время, которое потребовалось послу,
чтобы непринужденно пригубить два глотка вина из кубка
суэддетской работы, возмущенная отповедь прозвучала тем лучше,
что выпитый перед этим гортело придал его голосу необходимой
искренности:

- Шут!? Позвольте узнать, кто вы, собственно говоря,
такой, чтобы отзываться о своем государе столь возмутительным
образом?

Вопреки ожиданиям, риторическое любопытство Динноталюца
было удовлетворено Главным Гонцом, бросившим, даже не глядя в
его сторону:

- Шут Саф, любимчик нашего государя.

Будто приветствуя недоумение посла, Саф оживленно
закивал головой и набил рот сразу тремя жареными пеночками,
желая, видимо, избавить себя от необходимости вдаваться в
какие-либо подробности. Динноталюц собрался было облегченно
рассмеяться и, пользуясь случаем, как-нибудь сгладить плохое,
как ему мнилось, впечатление, произведенное на сотрапезников
попыткой одернуть поддельного невежу, но Главный Гонец,
внезапно посмотрев на посла в упор, тем ревнивым тоном,
который обычно призван предостеречь собеседника от
отрицательного ответа, осведомился:

- Так вам нравится наш коронованный шут?

Эти слова, такие легкие и естественные в устах
императорского любимца, низкородной твари, которая вчера, быть
может, зазывала матросов с варанских галер насладиться
прелестями небескорыстной любви на площади Одинора, сегодня
носит шелковые рубахи со стрельчатым золотым шитьем и
пользуется столовым прибором ценою в месячную выручку всех
веселых домов площади Одинора, а завтра из-за нескольких
строчек подметного письма, состряпанного будто бы иностранцем
("... а еще хочу сообщу вашу милостивую гиазиру лезущую в
никакие ворота известием..."), станет очередной жертвой
самосуда обитателей площади Одинора, эти же самые слова,
сказанные Главным Гонцом, казались фразой на чужом наречии,
которая, по невозможному стечению обстоятельств, в точности
повторяет звучание тарского языка, вместе с тем заключая в
себе иной, быть может совершенно безобидный, смысл. Его
надлежало разыскать без промедления, поскольку трепетом
ажурных крыльев стрекозы, борющейся с утренней одурью, к
Динноталюцу вновь возвращалось предобморочное состояние,
испытанное в тронном зале неоднократно, но все же не обретшее
привычный вкус, позволяющий безошибочно распознать страх перед
чернотой дверного проема, ведущего в комнату жены, или боязнь
поскользнуться на мокрых ступенях лестницы из неотвязного
сновидения, и эта непривычность лишала посла надежды укрыться
за одной из знакомых шторок, изобретенных им, чтобы ограждать
душевное спокойствие от посягательств беспокойного рассудка.
Динноталюцу хватало смелости признаться себе в том, что
толкователь (он не был полностью уверен в существовании этих
людей и чем больше доходило в город слухов об обычаях тарских
поединков, тем слаще замирало сердце перед не просто
непостижимо сложным, но еще и восхитительно запутанным
строением Империи) из него получается никудышный, но не
доставало отчаяния, чтобы вовсе оставить попытки понять чужое
наречие, которым воспользовался Главный Гонец с целью
показать, как посредством губ и языка можно вылепить из
воздуха нечто недопустимое. В итоге поспешного перебора
вариантов Динноталюц пришел к заключению, что ему следует
рассматривать плод стараний своего недоброжелателя (он силился
убедить себя в беспристрастности Главного Гонца, но самые
несокрушимые доводы лопались, как грибы-дождевики и выпускали
в лицо облачко горькой пыли при мысли о зловещем жужжании
шершней, которым полнилось его вчерашнее "южжжанин") как
приглашение к игре, именуемой "Либо я умалишенный, либо вы -
болван" или чуть-чуть иначе: "Я, конечно, умалишенный, но зато
вы - болван".

Выбрав первое, он наколол на вилку маринованную улитку
и, завороженно созерцая лакомый пепельно-сизый мясной комочек,
произнес:

- Ваш государь само великолепие.

Саф неприлично захохотал, поперхнулся и, сплевывая
мелкоскопические птичьи кости, заговорил сквозь душивший его
кашель:

- "Само...", кха-кха..., "...великолепие"! ...кха...
Лучше не... кха-кха... скажешь... кха-кха-кха...

В это время с другого конца стола, который возглавлялся
императором и его супругой, полностью невидимыми из-за
порядочного расстояния ("...в полет быстроперой стрелы", как
выразился бы Аллеротет Древний), помноженного на завалы сытной
еды и изысканной снеди, докатилась волна здравицы,
провозглашаемой в честь посольства из Орина, чьим единственным
представителем на сегодняшнем торжестве был Динноталюц. Когда
над столом взметнулись пятьсот кубков ("Здесь каждый,
решительно каждый - даже женщина - переодетый гвардеец.
Иначе как объяснить эту слаженность, эту монолитную
согласованность действий?", - попытался развеселить сам себя
посол), ему показалось, что все, включая тех, для кого он не
существовал по той же причине, по которой для него не
существовал император, обратили к нему свои беззастенчивые,
безразличные, неприязненные взоры и даже огромная соусница
откровенно уставилась на посла восемью паучьими
глазами-карбункулами. Динноталюц заулыбался в меру своего
подавленного состояния и, привстав настолько, насколько это
допускалось неподъемным стулом, мешающим до конца распрямить
ноги в коленях и тем самым склоняющим его принять нелепую позу
человека, получившего легкий тычок под дых, ответил неглубоким
поклоном на доносящиеся отовсюду возгласы "Здоровье гостя!"

- Да-да, ваше здоровье, - согласился Саф, глядя, как
Динноталюц, придерживаясь рукой за высокую спинку стула,
возвращается в исходное положение. И, понизив голос,
пробормотал, будто размышляя сам с собой:

- Но не повредит ли ему выпитое? Как вы думаете, Хармана?

Последнее было сказано очень громко - так, что дама с
высокой прической, недавняя собеседница или, точнее,
слушательница Главного Гонца, вздрогнула и, не понимая откуда
ей послышался оклик, суетно завертела головой из стороны в
сторону, посылая в проблесках серебра своих охотничьих заколок
тайные знаки послу или другому счастливцу. "Наверное, Главному
Гонцу", - пронеслось в голове у Динноталюца, в хмельном
отстранении наблюдавшему, как она, наконец, признала в шуте
источник непонятного ей вопроса, придала своему лицу вежливое,
нет, заискивающее, выражение и сказала то, ради чего, пожалуй,
можно было и не отвлекать ее от созерцания холеных ногтей,
которыми она только что любовалась так, словно каждый
представлял собой захватанную семейную реликвию.

- О чем? - переспросил Саф, беспощадно обнажив суть
длинной и сбивчивой фразы, обряженной Харманой в пышные одежды
этикета.

- О том, сладенькая, - продолжил он, слащаво протягивая
"а", - что ваш милый друг-дружочек, воспользовавшись
рассеянностью нашего гостя, подсыпал ему в вино какую-то
пакость. Похоже, небезвредную.

К удивлению посла, который еще не успел как следует
вдуматься в услышанное, и благодаря этому не видел
необходимости обращаться к шуту за разъяснениями (он счел
возможным до поры удовольствоваться лишь поверхностным осмотром
чарующей внутренности чаши, не решаясь пустить в ход обоняние),
Главный Гонец отнесся к обвинению Сафа как к должному. Он молча
отложил вилку, тщательно промакнул свой породистый подбородок
и, как образцовый завсегдатай имперского театра, сложил руки на
животе, готовясь скорее наблюдать за происходящим, нежели
принимать в нем сколько-нибудь деятельное участие. Хармана же
(которой по логике вещей сейчас предстояло притворно испугаться
за судьбу Динноталюца или недоверчиво промолвить "Не может
быть!") с удачно подобранной степенью неискренности призналась:

- К сожалению, я ничего не смыслю в делах лекарских,
равно как и государственных, мой...

- ...мой милый друг-дружочек, - подхватил Саф. - Очень
жаль, что за полгода жизни при Дворе вы только тому и
научились, что лицемерить, да различать значения слов "габи-га"
и "раздвигать".

Волнуясь грудью (этот оборот, да еще несколько особенных
ужимок - вот все, что оставил себе Динноталюц из воспоминаний
о Нолаке), Хармана собиралась с духом, чтобы достойно
оправдаться в своем невежестве и, - думалось послу, который не
понимал, но ощущал скабрезность намека, сделанного Сафом, -
указать наглецу на ему подобающее место, но шут, потеряв
похоже, всякий интерес к даме, обратился теперь к Главному
Гонцу:

- Скажите, а кто сейчас продает отраву подешевле: Ста...

Мимо посольских ушей пронесся небольшой, но шумный табун
диковинных имен, как ему показалось, преимущественно южной
масти, за которым протащились две бесцветные клячи:

- ...тот плешивый шарлатан из Итарка? А может, такой
шепелявый, жадный? Впрочем, этого, кажется, прибрал ветряной
мор.

- Нет, нет и нет. Самые дешевые и действенные яды
доставляются из Орина.

Главный Гонец чистоплотно выковырял из расщелины между
зубами зернышко тмина и уточнил:

- Из дипломатического ведомства.

- Ну что же. Свести счеты с оринцем при помощи его же
зелья - это и изящно, и обходительно, и соответствует
достоинству кавалера высшего ранга, - с видом ценителя сказал
Саф и, настроив свой голос на фальшиво-задушевную ноту,
осведомился у посла:

- Вы, наверное, не можете понять, серьезен ли я или нет?

Уделом посла стал меланхолический кивок.

- И да, и нет. Нет - потому что мне платят жалованье (и
неплохое жалованье!) именно за полное отсутствие в моем
поведении серьезности и, не могу удержаться от каламбура,
суразности. Да - потому что император, как вам известно,
сегодня ночью восстал из мертвых ко благу государства и
народов, его населяющих. Как обычно случается с ним по
воскрешении, он пребывает в добром расположении духа и только
благодаря этому счел возможным помиловать вас, но в любой
момент вы рискуете разделить судьбу Дюно... Дицо... Дитоналюца.

Несмотря на то, что исковерканное Сафом имя уже целые
сутки не принадлежало своему законному владельцу, став
неотчуждаемой собственностью Нолака, уведенного на дознание
прямо из тронного зала и, судя по суетному осмотру, учиненному
утром в гостинице, уведенного без малейшей надежды на
возвращение, посол все-таки не смог удержаться и ввернул:

- Его звали Динноталюц, Динноталюц Кафайралак.

- Я это знаю, отлично знаю, - отмахнулся Саф. - Но,
согласитесь, что такое изысканное имя требует к себе особенного
отношения. Простолюдин наверняка не запомнит из него и трех
звуков - да они ем