слушал  внимательно,  но  спокойно,  дымил слишком хорошей и
непомерно  дорогой для этих мест папиросой, которые если бы и завозили в
осташковское  райпо,  купить  без  риска  привлечь  к себе пристальное и
недоброе  внимание  не  мог  бы никто, за исключением секретаря райкома,
пару раз наполнил граненые стаканчики.
     -  Удивлены,  Николай  Александрович?  - спросил Шестаков, закончив
рассказ.
     - Удивлен. Но не тому, что вы имеете в виду. Скорее - себе. Как я в
вас  ошибался.  Последние  десять  лет,  признаюсь  честно,  считал  вас
конченым  человеком.  Предавшимся  большевикам. Поддерживал отношения по
старой  памяти.  Ну и из благодарности, конечно. Порвать совсем - сил не
было,  да  и  смысла  не  видел.  Все  ж  таки хоть изредка поговорить с
человеком  из собственной молодости... А уважать - так почти и не уважал
уже...
     - Спасибо за откровенность, Николай Александрович.
     Обиды  нарком  не  ощутил. Словно бы сказанное к нему совершенно не
относилось.   А   возможно,   так   оно   и  было.  Себя  прошлого,  еще
позавчерашнего, он воспринимал сейчас очень отстранено.
     -  Чего уж. А вы вот каким оказались. Дошли, значит, до точки, а за
ней...
     - Переход количества в качество. По Марксу - Энгельсу.
     Власьев  посмотрел на него внимательно. - Все равно я чего-то здесь
не  понимаю.  Вы  должны были или сорваться гораздо раньше, ну, не знаю,
после   процесса  Промпартии,  после  всех  этих  кировских  дел...  Или
продолжать  принимать  и  остальное  как  должное.  Включая  собственный
арест...
     Шестаков,  продолжая  удивляться себе не меньше, чем Власьев только
что начал, сухо рассмеялся:
     -  Я,  наверное, вроде монаха Варлаама. "По писаному худо разбираю,
но разберу, коль дело до петли-то доходит..."
     -  Может  быть,  может  быть, - с сомнением в голосе ответил бывший
старший   лейтенант,   хотя   и  непонятно  было,  в  чем  он  теперь-то
сомневается. Разве что в подлинности самого рассказа.
     Шестаков  выложил перед ним рядком четыре чекистских удостоверения.
Красноармейскую  книжку  бойца - конвойника он забирать с собой не стал.
Никчемная вещь.
     -  А  в  саквояже  у  меня  четыре их же "нагана"... Помолчали, еще
подымили  папиросами.  Печка  разгорелась в полную силу, и в предбаннике
становилось уже жарковато.
     -  Ну-ну, так - значит, так... - Власьев запустил пальцы в бороду.
Полуседая, окладистая, она сильно его старила, придавала вид диковатый и
одновременно  патриархальный.  Никто  не  дал бы егерю его сорока восьми
лет,  окружающие,  кроме  кадровика в райкомлесе, считали, что Лексанычу
далеко за пятьдесят, и сам он ненавязчиво культивировал такое мнение.
     - И что же вы теперь намереваетесь делать?
     Шестаков, что странно, о дальнейшем пока не думал. Ближайшая цель -
добраться до единственного надежного убежища - заслоняла все остальное.
     -  Да, пожалуй, вы и правы, - согласился с ним егерь. - Пурга никак
не  меньше  недели  продлится,  я  точно  знаю.  Кстати, прошу заметить,
последнее  время  зимы  все суровее становятся. Я календарь погоды веду.
Очевидно,  очередной  цикл  малого  оледенения начался. Так что до конца
февраля  погода  будет  для нас самая подходящая. Отдохнете, отоспитесь,
мысли  в  порядок  приведете,  потом можно и планы строить. Я в Осташков
съезжу, среди людей покручусь, у меня знакомые везде есть, в том числе и
в  милиции.  Начальник районный тоже большой любитель и охоты, и баньки.
Может,  что  полезное и сболтнет под вторую бутылку... Окорочок копченый
ему свезу, сига вяленого, первачу четверть...
     - А не удивится, чего это вдруг?
     -  Как  это  вдруг?  Постоянно вожу. С властями дружить надо. Я ему
гостинец, он мне когда патронов к "нагану" и "драгунке" подбросит, когда
еще  что...  За  это  не беспокойтесь. Ежели розыск на вас объявили - он
непременно  скажет.  Смотри,  мол,  Лексаныч,  не  появится ли где чужой
человек.  Я  же следопыт известный, у властей в доверии как бывший герой
гражданской  войны  и  беспорочно  прослуживший на кордоне аж пятнадцать
лет...  -  Власьев  снова  рассмеялся, но как-то невесело. Выпитая водка
начала  себя  показывать,  навевая печаль по нечувствительно пролетевшей
жизни.
     А Шестаков оставался совершенно трезв, просто внутреннее напряжение
сменилось  расслабленным покоем. И, поскольку хмель все-таки действовал,
пусть и без внешних проявлений, он стал собою даже гордиться. И хотелось
о собственной лихости говорить. Но заговорил он о другом:
     -  Давно хотел спросить, Николай Александрович, вот вы обо мне этак
пренебрежительно  отозвались,  а  сами-  то?  Так и решили до конца дней
своих   в   советских   отшельниках   просуществовать?   Крест  на  себе
окончательно  поставили?  О  нормальной человеческой жизни и не тоскуете
даже?  Так,  чтобы  выбриться  когда-нибудь  чисто,  рубашку крахмальную
надеть, костюм от классного портного, в столицу или в Питер выбраться, в
ресторане  посидеть  (теперь снова довольно приличные появились), ложу в
опере взять. Дамам руки в кольцах целовать...
     Вы  ж  совсем  еще  человек  не старый, по- прежнему времени даже и
Молодой,   пожалуй.   Году  в  восемнадцатом  непременно  кавторанга  бы
получили,  в двадцать примерно третьем - каперанга. А то и ранее. Сейчас
никак  не  меньше,  чем  вице-адмиралом, были бы. Командующим флотом или
Генмором  заправляли.  Да  и  я  с  вашей
помощью   черных   орлов12,  наверное,  уже
получил бы...
     - С чего вдруг именно сейчас - и такие мысли? Вам ли жаловаться? По
тому  же счету вы уже действительный статский, если не тайный... Правда,
вот в бегах оказались, так это дело случая. Могло и иначе обернуться.
     -  Сомневаюсь, - с неожиданной твердостью в голосе сказал Шестаков.
-  Теперь  уже очень сомневаюсь. Очевидно, такая наша судьба, от которой
не  убежишь,  как известно. В восемнадцатом я еще искренне верил, что от
большевиков  может  польза  России  произойти.  Обновление как бы. После
Кронштадта впал в сомнение, в чем вы лично могли убедиться...
     - Да уж. Тогда вы себя с блеском проявили, - усмехнулся Власьев.
     Воспоминание  было приятно наркому, хотя в предыдущие годы он часто
мучился  мыслью  - прав ли был тогда, позволено ли во имя так называемой
"дружбы"  изменять  тоже так называемому "революционному долгу"? Власьев
понял его мысль.
     - Известно, что первое побуждение, как правило, бывает благородным.
И тогда, и сейчас вы ему пожались. Эрго...
     - Хотите сказать, что я по-прежнему остаюсь благородным человеком?
Невзирая на... убийство?
     -  На  войне  мы  с  вами  стреляли торпедами и ставили мины против
совершенно  ни  в  чем  не виноватых людей. Ремарка "На западном фронте"
читали?
     - Как же... Суровое осуждение империалистической бойни...
     - Вот-вот. Наши с вами исконные враги тевтоны - такие же нормальные
люди,  с  чувствами,  с  совестью  и  благородством.  Тогда бы нам такое
почитать...  Зато  те,  что пришли за вами вчера, - это как раз не люди.
Убежденные  палачи.  Отбросы  человечества  и  сволочь Петра Амьенского.
Истинные  враги  народа. Их не оправдывает даже тезис "Прости их, ибо не
ведают, что творят...". Еще как ведают...
     - А вдруг и вправду уверены, что я и мне подобные - враги трудового
народа. Либо вредили, либо злоумышляли, либо шли поперек линии партии...
     -  Тогда бы они хоть доказательства собирали, а не выколачивали их.
Знакомились  с  материалами  последних  процессов? Где там хоть намек на
доказательства?   При   царе   и  то  без  четких  улик  и  сравнительно
беспристрастного  суда  не  сажали,  тем  более  - не расстреливали и не
вешали.   Значит,   вы  все  сделали  правильно.  Теперь  главное  -  не
останавливаться.
     - Это как понимать? - вскинул голову Шестаков.
     -  Да  в  самом  буквальном смысле. Как вы себе отныне свое будущее
представляете?  У  меня  отсидеться  думаете?  Я вам в гостеприимстве не
отказываю, но рано или поздно... Здесь ближайшая деревня в трех верстах.
В  конце  концов  вас  заметят,  на  первый  раз  я  сумею выдать вас за
приезжего  гостя,  скажем,  даже  брата,  но через неделю или месяц слух
дойдет  до  участкового,  он явится проверить документы. Ну а дальнейшее
понятно...
     - Я могу уехать...
     -  При  нынешней  паспортной системе? Куда? Не смешите. Если только
правда   где-то  в  Сибири  скит  построить  и  жить  там,  как  беглому
раскольнику  петровских  времен.  С  женой и детьми? Сначала затоскуете,
потом и одичаете. Робинзон из вас вряд ли получится...
     -  Тогда  что  же  остается?  С  повинной  идти или застрелиться? -
произнес это Шестаков с отчетливо слышимой иронией.
     -  Зачем  же  так?  Даже  в  шутку  таких слов не произносите. А то
застрянет  невзначай  мыслишка  и  начнет  "точить. Я всяких людей знал,
всякого  насмотрелся.  Из-за  таких  пустяков  иногда себе пулю в голову
пускали, что даже оторопь берет...
     В  предбаннике  становилось все жарче, оба собеседника незаметно за
разговором разделись до исподнего.
     Небольшая керосиновая лампа, почти коптилка, еле освещала тесное, с
низким потолком помещение, из-под двери слегка сквозило, и мохнатые тени
прыгали по стенам, изломанные и страшные.
     За  крошечным, в две ладони шириной, окошком выла и свистела теперь
уже  окончательно разгулявшаяся до полярных масштабов вьюга, скорее даже
- полноценный буран, при котором застигнутый в пути ямщик не имел шансов
на спасение, каким бы опытным он ни был.
     -  К  утру, наверное, откапываться придется, - заметил Власьев, - У
меня  на  этот  случай  специальный  ход  через  крышу  есть и лопаты на
чердаке.
     Шестаков  второй  раз  за  сутки  вспомнил  героя  ледовой  зимовки
капитана  Бадигина.  Вчера только ему завидовал, а сейчас и сам в том же
положении.  Только полярник спокоен за свою участь допета как минимум" а
он  -  до...  Да  кто может знать, кто из них сейчас в лучшем положении?
Сожмет  пароход  "Седов"  льдами  чуть  покрепче  - и конец капитану, не
видать ему своей геройской звездочки.
     - Так банька-то согрелась, пойдем, однако, - сказал Власьев.
     - Мне и не хочется вроде, - с сомнением ответил нарком. - Разморило
меня что-то. Да и выпили порядочно.
     -  Ништо,  - перешел вдруг на местный диалект егерь. - Не повредит.
Мы слишком-то усердствовать и не будем. Так, косточки распарим слегка да
ополоснемся. Спаться будет лучше.
     Жар в парилке был сухой, пронзительный, в нем даже лампа продолжала
гореть как ни в чем не бывало.
     На  верхнем  полке  Шестаков  почувствовал  себя словно бы и легче,
только в ушах гудела кровь и в виски чуть тюкало, а так ничего.
     -  Вы, Григорий Петрович, знаете, я ведь до вашего появления ощущал
себя  совершенно  умиротворенным,  едва  ли не счастливым человеком, вот
только вы меня снова слегка смутили...
     - Счастливым? В такое время?
     -  Именно,  милейший, именно. А чего же? Тюрьмы полны коммунистами,
изничтожают  они  друг  друга  так, что никакому Врангелю с Деникиным не
снилось, все, почитай, герои гражданской войны сведены под корень, самые
глупые пока уцелели, и то, полагаю, до времени, "ленинская гвардия" тоже
целиком   "в  штабе  Духонина14"...  Я  тут
газетки  выписываю, детекторный приемник собрал, полностью в курсе, хоть
в  город  не  чаще,  чем  три  раза  в  год, выбираюсь. Отчего же мне не
радоваться?  Я-то  вот  живу,  пребывая  в полной гармонии с собственной
душой  и  природой.  Про  троцкистов  в  "Правде" почитаю, потом по лесу
пойду, на живность всякую полюбуюсь, птичек послушаю...
     Дневник  наблюдений  за  природой  еще  веду,  чучела  набиваю, про
повадки муравьев очерк составляю- словно бы новый Фабр... И так иной раз
сладко на душе делается...
     Крыленко с Дыбенкой, помните, очень против офицеров зверствовали, а
теперь  обоих  -  тоже  к  стенке.  И  еще  многих, Викторова, Кожанова,
Муклевича,  Зофа.  Зеленого!  Это  я  только бывших моряков- предателей,
советских  комфлотов  сейчас  вспомнил.  У  меня,  знаете,  такой как бы
синодик заведен, так, поверите, не успеваю кресты ставить.
     Из  кронштадтских  карателей  никто  не уцелел, поверите ли?! Кто в
катастрофе  погиб,  как  Фабрициус,  кто-то  своей  смертью  умер,  но в
молодом,  заметьте,  возрасте,  а  большинство  все  же  к стенке своей,
советской, отправились. Чудо ведь, никак иначе!
     Да  со  всенародным  гневом  и проклятиями в печати! А я, как новый
крестик  нарисую, по этому случаю глухаря в русской печке зажарю, да под
глухаря и чарочку - чтоб ни дна ни покрышки очередной поганой душе...
     Шестаков подивился столь, в общем- то, неожиданному, но в принципе,
как он, немного подумав, решил, - естественному взгляду на вещи.
     Это  он  никак  не может отрешиться от ставших почти второй натурой
советских  стереотипов, а его бывший командир своих убеждений никогда не
менял.  Так  французский  аристократ  в каком-нибудь 1793 году не мог не
радоваться  казни  Робеспьера  и  его присных, а на двадцать лет позже -
падению Наполеона.
     - А чем же мое появление так уж ваш покой смутило? Ну, перекантуюсь
я недельку-другую, да и отбуду куда подальше, а вы живите себе. Глядишь,
еще и реставрации монархии дождетесь...
     -  Пожалуй,  что  и  такое  может  случиться. Зачем бы иначе Сталин
кровушку  своим  подельникам  рекой пускает? Чтоб ни одного не осталось,
кто  возразить  сможет,  когда час придет. Историю французской революции
почитывали?  Очень  большевики  любили  ее  к  своей примерять. А чем та
кончилась?  Вот то- то! С течением времени погоны вернет, как офицерские
звания  вернул,  и  адмиральские  -  генеральские  чины  тоже. А потом и
императором себя объявит подобно Бонапарту...
     Но  это  когда еще будет? Через два года или через пять... А нам-то
сейчас  жить предстоит. И я вас на произвол судьбы оставить не могу. Раз
такая  планида  выпала.  что-то  нам  серьезное, а главное - неожиданное
делать придется...
     -  Интересно  -  что  же именно? - выпив еще стопку и чувствуя, что
наконец и его начинает забирать, спросил Шестаков.
     -  Ответить  окончательно  и  в  деталях - не готов. Так и время на
размышление  у  нас  пока  есть. Отоспитесь как следует, окончательно в-
себя  придете,  тогда  и  обсудим.  Ежели же в двух словах, то можно так
сказать - пора бы и нам Советской власти войну объявить.
     Они  нам - в семнадцатом. Мы ей - хотя бы сейчас. Думается - пришло
время.  Если  уж  даже  и  вы решились... Партизанскую войну начнем, а в
нужный момент... - Власьев вдруг отстраняюще взмахнул рукой, потянулся к
деревянному  ковшику,  зачерпнул ледяной воды из ведра. - Да что это мы,
право,  все о делах да о политике? Забудьте пока все, Григорий Петрович,
жизни  радуйтесь.  Словно  вы  из  опасного похода вернулись, как тогда,
после боя на Кассарском плесе, а другой поход то ли будет, то ли нет.
     По крайней мере - не сегодня и не завтра.
     А  сегодня  мы  с  вами,  как  встарь,  напьемся  по-черному!  Я  в
одиночку-то  почти  не пью, во избежание, а вдвоем со старым товарищем -
сам Бог велел. Очень может славно получиться...
     Он  распахнул дверь парной и издали плеснул из ковша на раскаленную
до  малинового  отсвета  каменку. Ударивший со свистом пар окутал тесное
помещение.  Власьев  захлопнул  дверь.  -  Пусть  пар  осядет чуток,.. .
Шестаков удивился, что в устах лейтенанта слово "товарищ" звучало отнюдь
не по-советски, а так, как его произносили и век, и пять веков назад.
     -  Ну  и  напьемся, я разве против? Помните, как в Гельсингфорсе, в
ресторане "Вере"?
     Сам-то  Шестаков  по  своему полуофицерскому-полуматросскому званию
при  старом  режиме  рестораны  посещать  права  не  имел,  только после
Февральской  революции  наступило  уравнение в правах, но как гуляли там
офицеры - помнил хорошо.
     Уже  после полуночи он кое-как добрался до отведенной ему Власьевым
комнаты.  Опьянение  навалилось  на  него  неожиданно,  и проявилось оно
довольно странно.
     Последними  мыслями, которые он успел зафиксировать, были такие: "А
интересно  все же, что сейчас творится на Лубянке?" и "Не понимаю, когда
я успел так безобразно упиться? Ох!".
     И тут же нарком провалился в гудящую, раскачивающуюся, тошнотворную
пучину черного беспамятства.


ГЛАВА 7

     А  на  Лубянке  действительно  с самого утра происходили интересные
вещи.
     Как  и  рассчитывал  Шестаков,  до  начала рабочего дня, то есть до
десяти  утра,  никто не заинтересовался, вернулась ли с задания группа и
доставлен  ли  арестованный  нарком  куда  следует. Да и потом в третьем
спецотделе  (специализация  -  обыски и аресты), в отделении, где служил
лейтенант  Сляднев,  спохватились  не  сразу.  У всех свои дела, не один
нарком Шестаков числился этой ночью в проскрипционных списках.
     Размещался  отдел  в  двух  десятках  кабинетов  вдоль  длиннейшего
коридора,  кто там упомнит, кого из коллег видел уже сегодня, а кого еще
вчера, после развода, или ночью.
     А   если   и  нет  товарища  на  месте,  так  мог,  например,  сдав
арестованного,   поехать   домой   законно   отдыхать,  такое  постоянно
практиковалось.
     Лишь  около  полудня начальник отделения, тот, что велел лейтенанту
доставить  Шестакова  не  на Лубянку, а в Сухановскую тюрьму, начал, без
особой сначала тревоги, накручивать диск телефона.
     Выяснив,  что  ни  лейтенант, ни его сержанты не объявлялись нигде,
тюрьма  арестованного  не  принимала, ж и, наконец, не вернулась в гараж
обслуживавшая группу дежурная машина, старший лейтенант ГБ Чмуров поднял
тревогу.
     Посланные  на  квартиру наркома оперативники взломали щёчную дверь,
сначала  услышали глухой стук в дверь ванной, где и обнаружили мающегося
тяжелых  похмельем  электрик  и  почти невменяемую от страха лифтершу. А
потом нашлись и прикрытые ковром тела сотрудников.
     Беглый  осмотр  тел  и  опрос  понятых дал не слишком много. Ничего
дельного  сказать  они  не  могли.  Электрик  непослушным языком буровил
что-то  несусветное,  женщина  твердила  о  напавших на товарища наркома
троцкистах,  приехавших  ему  на  помощь  настоящих  чекистах, которые и
увезли его в Кремль к товарищу Сталину.
     Для  проведения  процессуально  Кормленного  допроса свидетелей (на
соучастников  они  явно не тянули даже по тогдашним меркам) обстановка в
квартире  была неподходящая, и их сначала к себе в отдел, чтобы привести
в чувство и получить более вразумительную информацию.
     Тела  погибших повезли в судмедэкспертизу, но свободного прозектора
сейчас не оказалось, и пришлось в ожидании своей очереди запереть тела в
отдельной секции морга с приставлением часового.
     Лишь  в  четвертом  часу  судмедэксперт объявил, что причина смерти
лейтенанта  -  раздробление  шейных  позвонков  и  полный обрыв спинного
мозга,  одного  сержанта  и  конвойного  бойца  -  кровоизлияние в мозг,
возможно,  от  удара  тупым  тяжелым  предметом,  второй сержант умер от
внезапной остановки сердца.
     Несколько  позже  найденный  труп водителя ясности не прибавил. Он,
судя  по  всему,  скончался  вообще  беспричинно.  Вот жил-жил, а потом
спустился зачем-то в подвал, где вдруг взяли умер. Бывает, но не в такой
ситуации.
     Время  же шло и шло, причем, как часто бывает в подобных случаях, с
чрезмерной скоростью.
     Было уже почти шесть часов вечера, стемнело, и начальнику отделения
стало  ясно  - хочешь не хочешь, а пора докладывать по начальству. А что
докладывать?  Предназначенный  к  аресту  очередной "враг народа" (да не
рядовой  враг,  член  правительства,  ЦК  и Верховного Совета) уничтожил
хорошо  подготовленную,  имевшую  немалый опыт работы оперативную группу
без единого выстрела и бесследно исчез вместе с семьей?
     Мало  того  - в квартире не осталось практически ни одного предмета
или документа