о  было,  что  дежурный  не  имеет ни малейшего желания всерьез
заниматься неизвестным. Бесперспективно, не обещает ни славы, ни премий.
Он даже спросил, чуть ли не сочувственно:
     - Мужик, а может, признаешься в чем? Кражонка там или побег из мест
заключения?  Так  быстренько  оформим,  судья  у нас тоже не зверь, наш,
местный.  Годик дадут, ну в крайности трояк, - и обратно в зону. Чего уж
лучше  в  твоем  положении?  А  про  "наган" и забыть можно, никого ж не
убили, так?
     Шестаков  подумал, что, возможно, и не врет милиционер. Ему, может,
тоже   совсем   не  хочется  разводить  бодягу,  которая  вполне  грозит
неизвестному  человеку  одним  из  двенадцати  пунктов  знаменитой  58-й
статьи.
     Но  тут  с  шумом распахнулась дверь, ввалились сразу двое или трое
милицейских  и  наперебой  заговорили,  что только что нашли под стенкой
"инженерского  дома"  убитого  наповал  Михаила  Артемовича Рыбина, и не
иначе как вот этот его...
     Дело  принимало  совсем другой оборот. Убийство оперуполномоченного
НКВД - это уже теракт, и не раймилиции этим заниматься.
     Тем   более,  что  и  сейчас  Власьев  молчал  упорно.  В  традиции
дореволюционных  бродяг  и уголовников, объявлявших себя Иваном, родства
не  помнящим" и уходивших таким образом на каторгу или вссыл1субез груза
предыдущей, подчас весьма пестрой биографии.
     Дежурный  тем временем позвонил по телефону начальнику милиции. Тот
через пятнадцать минут появился.
     Попытался  хоть  что-нибудь  выяснить  у  упорно  молчащего, словно
впавшего  в  ступор  Власьева.  Тот словно бы начал репетировать будущую
позицию  на следствии. Уничтожить, если удастся, паспорт и до последнего
изображать  дефективного  бродягу, не сознающего, где он находится и что
совершил.
     В  итоге  начальник  с  дежурным  решили,  что им этот случай не по
силам.  Уполномоченный  НКВД,  которому бы и заниматься террористом, сам
убит,  остальная  госбезопасность  вся  во Владимире. Туда преступнику и
дорога.
     Подразумевая,  конечно,  что  вешать  такое на себя просто незачем.
Имеются  признаки теракта - ну и отлично. Завтра как раз отправляются по
этапу  во  Владимирскую тюрьму арестованные согласно очередной столичной
разнарядке  антисоветские  элементы - бывшие кулаки, скрытые троцкисты и
уголовники-рецидивисты,  которых  решено  проводить по 58-й статье. Ну и
этого  туда  же.  Кому  надо  - разберутся. - А пока наручники ему - и в
камеру. Обыскали?
     -  Обыскали. Совсем ничего нет. Полпачки папирос, коробка спичек, и
все.
     Лежа  на  топчане и слушая разговор милиционеров, словно забывших о
его  присутствии,  Шестаков  ждал,  что  подскажет ему ставший привычным
внутренний голос. Как раз подходящий момент.
     Самым  простым  решением  проблемы,  казалось  такое:  после  ухода
начальника  милиции,  пока  Власьева  еще  не  отправили  в КПЗ, ударить
дежурного  рукояткой  "нагана"  по затылку, после чего спокойно выйти и?
здания, при необходимости нейтрализовав еще двух-трех милиционеров, если
они попытаются воспрепятствовать. Но что потом?
     Выбираться  пешком  из  города,  ожидая  погони, которая непременно
будет организована? Да ведь непременно догонят. Местные, каждая тропинка
в округе им известна, и в лицо их вдобавок знают.
     Зимой  из  города  уйти  невозможно  иначе,  как  по двум шоссейным
дорогам.
     Можно попробовать и лесом, но далеко ли уйдешь?
     Зато  вариант  с  отправкой Власьева "по этапу" сулил другой, более
эффектный способ освобождения.
     И  Шестаков  решил  исходить  из  него.  Сейчас  он уйдет. Часа ему
хватит,  чтобы, забрав из гостиничного двора вещи, выйти на Владимирский
тракт,  там  остановить  "воронок", хотя бы перегородив дорогу бревном в
подходящем  месте,  и  освободить  Власьева. Нормальное, четкое решение,
правда, тоже не совсем в духе нынешнего времени.
     -  Спасибо  за  помощь, Володя, но я, наверное, пойду потихоньку. -
Шестаков  встал,  попробовал демонстративно, как ведет себя ранная нога.
Ничего,  терпимо.  -  В  гостинице  у  меня  комната,  директорская, там
поудобнее спать, чем здесь. А утром загляну. Есть о чем поговорить... Ас
этим вы правильно решили. Не ваша это забота. Когда этап?
     -  Часов  в  семь,  наверное.  А  я  в  восемь  сменяюсь, - немного
растерянно  сказал  дежурный.  Ему  еще  раз  встречаться  с  московским
чекистом не хотелось никаким образом. Ушел бы, и навсегда, и слава богу.
     -  Сменяйся.  Припоздаю, с твоим сменщиком поговорю. А то и с самим
начальником. Как пожелаем, так и сделаем, понял?
     Эти слова тоже выскочили сами и произвели на дежурного впечатление,
которого, возможно, не ожидал Шестаков, но подразумевал его альтерэго,
     Прихрамывая,  Шестаков  вышел во двор, где кирпичная дорожка вела к
деревянному заведению.
     Сколоченное  из  толстых  сосновых  досок  и  разделенное на четыре
отсека, оно стояло в углу двора, совсем рядом с фургоном-"воронком".
     И  возле  него дымили самокрутками двое в толстых полушубках, а еще
один  справлял  малую  нужду,  не  прикрыв  за  собой  двери.  И  громко
разговаривал с товарищами.
     - Это, часов до одиннадцати мы обернемся, в тюрьму сдадим быстро, я
там  кое-кого  знаю,  задержки  не  будет,  а  потом уже спешить некуда.
Обратно,  если  через  Небылое  поехать,  под  Юрьев Польским на Колокше
проверенные  затончики  есть.  Рыба,  как  зверь,  клюет.  Сядем,  лунки
пробьем,  повезет,  так  по  мешку  возьмем.  До ночи все равно никто не
спохватится. Идет?
     - Чего ж не идет? А снасть?
     -  И  снасть  есть, и прочее. Если чуток обождете, я домой сбегаю и
все принесу.
     Шестакову  мгновенно  пришла в голову новая идея. Куда более верная
хоть на первый взгляд и рискованная.
     Отчего,  в  самом деле, он решил встречать "воронок" на Ставровской
дороге?  Вполне  возможно,  что  местный водитель предпочтет ехать через
Юрьев-Польский...
     Сейчас же случай подсказывает ему великолепный вариант.
     Он   постоял,   прячась  за  углом,  подождал,  не  скажут  ли  еще
чего-нибудь полезного охранники.
     Однако они, докурив, скрылись в боковой двери флигеля.
     Светящиеся немецкие часы показывали ровно три. Как быстро пролетело
время.
     Шестаков, слегка прихрамывая, пересек улицу, посмотрел, как утихает
суматоха   вокруг  гостиницы.  Интересно,  что  скажет  дежурная,  когда
обнаружится  пропажа  паспортов  и денег? Ограбление местные следователи
легко  могут  повесить  на Власьева же, и тогда самой дежурной ничего не
грозит. Свои ведь все, с детства знают друг друга, чего уж тут мудрить?
     Кто Рыбина убил, тот и гостиницу ограбил, кому же еще?
     Судьба  Любови  Михайловны,  несмотря  на  куда более грандиозные и
трагические   события,  происходящие  вокруг,  Шестакова  тем  не  менее
волновала.  Может,  оттого,  что  женщина все же никаким краем в мужские
игры не замешанная. Он разыскал в сугробе свои вещи и окрестной дорогой,
через  дворы, вернулся обратно к милиции. Проявляя крайнюю осторожность,
вскарабкался  на  крышу  уборной,  устроился  там  и  затаился.  Еще раз
попадаться   на  глаза  представителям  местной  власти  ему  совсем  не
хотелось.
     Как  долго  тянутся предутренние часы, когда крепчает мороз, полная
луна светит с неба в окружении янтарных облаков, и даже покурить нельзя,
поскольку окна флигеля, в котором помещается КПЗ, прямо напротив.
     Одет  он  был  неплохо,  но  не для неподвижного лежания на ледяной
крыше. Ноги в сапогах начали неметь, в пальцах ощущалась острая боль, да
и  щеки тоже... Градусов, наверное, до двадцати пяти упала температура к
утру.
     Но вот наконец-то во дворе милиции снова началось шевеление.
     Сначала  появился  шофер,  который  откинул боковую дверцу капота и
стал  там  возиться, позвякивая металлом о металл и безадресно матерясь.
Еще бы - голыми руками возиться в прокаленных морозом железках.
     Потом появился еще человек, несущий два исходящих паром ведра воды.
     Шофер  залил кипяток в радиатор, воткнул спереди вводную рукоятку и
начал ее, хекая, вертеть.
     Удивительно,   сколько   трудов   требует   запуск  мотора  обычной
полуторки.  Стоящие рядом охранники подавали нецензурные советы хриплыми
голосами.
     На  десятом  примерно  лязгающем  обороте ручки мотор чихнул, потом
рявкнул,  выбросив  из  выхлопной  трубы  пучок искр, дернулся, застучал
неровно,  сопровождаемый  поощрительными  криками болельщиков, но тут же
смолк.  Начало  тем  не  менее  вселяло  надежду,  и после еще двух-трех
оборотов  "кривого  стартера"  движок  наконец  завелся по-настоящему. В
заснеженном,  глухом  и  темном  дворе рычащая и плюющаяся вонючим дымом
машина  казалась  отчего-то Шестакову самым здесь симпатичным существом.
Можно  было  рассчитывать, что она-то и поможет в очередной раз спастись
из почти безвыходного положения.
     Люди  же были врагами по определению, пусть и безличными. Он ничего
не  имел  против каждого из них, как и они против него, однако на пощаду
при столкновении рассчитывать было нечего.
     Еще минут через десять появился и старший конвоя, тот, что выдвинул
идею  рыбалки. На плече он нес два деревянных ящика со снастями, в руках
пешню, коловорот, еще что-то...
     - Эй, Рыжков, открывай будку, сунь там под лавку, - позвал он водителя.
     - Куда под лавку, в "собачник"?
     - А куда ж еще?
     -   Так   нельзя  ж  по  инструкции  в  помещение  для  заключенных
посторонние предметы...
     -  Учить  меня  будешь?  Куда  ж  тогда, в кабину? Там и без того в
тулупе  и  валенках  не  развернешься.  Я  это добро три часа на коленях
держать  буду?  Зеки  все  равно  в  наручниках  поедут  и под замком, а
главное,  два  долбо...  с  винтовками рядом. - Он засмеялся. - Хрена ль
бояться? Грузи. А то сам в охапке держи до самого городу.
     Знаток  инструкций  на такой вариант не согласился, полез в фургон,
принял у начкара снасть.
     "Вот оно, сейчас только и можно",- подумал Шестаков, соскальзывая с
крыши на землю.
     Водитель,   разместив  груз,  снова  занялся  мотором,  пристраивая
понадежнее  стеганый  чехол  на  капот  и  решетку радиатора, а командир
скрылся   в  доме  для  выполнения  связанных  с  отправкой  заключенных
формальностей. Или просто чтобы провести последние перед дальней дорогой
минуты возле жарко натопленной печи.
     Если  кто  не  знает,  езда зимой в полуторке - не слишком приятное
дело.  Кабина  не  отапливается, жестяные стенки промерзают вмиг, да еще
сквозь  прорези  для  педалей  и  рычагов хлещет ледяной ветер. Даже и в
подшитых  валенках  с  двумя  теплыми  портянками  через пару часов ноги
начинают  деревенеть,  хоть  останавливайся и скачи по дороге, как самый
затрапезный  ямщик  времен  проклятого  царизма,  а необлеченный властью
"член органов".
     Выбрав  момент,  Шестаков  стремительно  пересек  отделявшее его от
машины  расстояние,  замер,  осмотревшись напоследок, и скользнул внутрь
фургона,  стараясь  ничем не загреметь и не качнуть легкую машину, чтобы
не привлечь внимания водителя.
     Отсек  размером  примерно два на три метра, без окон, с трех сторон
довольно  широкие  лавки,  позади  -  деревянная, обитая железом дверца,
отделяющая  конвоирский  тамбур с квадратным зарешеченным окошком, через
которое можно наблюдать заарестованными*
     Шестаков   осторожно   заполз   под  переднюю  лавку,  улегся  там,
загородившись спереди рыбацкими ящиками замер. Оставалось только ждать.


ГЛАВА 26

     Задремавший  было  от  пережитого  стресса  Власьев проснулся, лишь
только  звякнул  вставленный  в  замок  ключ.  Тут  же  стало до тошноты
тоскливо.   Сразу   подумалось,   что  Шестаков  его,  конечно,  бросил,
пробирается небось в сторону Москвы самостоятельно...
     Да  нет,  не  может этого быть! Не таков бывший нарком. За минувшие
дни  Власьев  успел  в этом убедиться, да ведь и горячо им любимая семья
оказалась  как  бы  в  заложниках.  Стоит ему начать признаваться - и их
мгновенно арестуют. Хорошо ли будет Шестакову в таком случае на воле?
     Однако чем друг сможет реально помочь, Власьев пока не представлял.
Ладно. Время пока еще есть. И надежда остается.
     В  кронштадтском  подвале не лучше было, а выручил его тогда бывший
юнкер. Не забыл командира, не струсил.
     Вот  когда  за  ним захлопнется дверь Владимирского централа, тогда
все. Уж там и обыщут как следует, и допрашивать начнут по-настоящему. До
тех пор "Дум спиро-сперо"18.
     Начкар  привычным  жестом еще раз охлопал Власьеву карманы, нацепил
наручники, толкнул в плечо: "Выходи". Расписался в ведомости.
     Пока  вывели  наконец  из  камеры  всех  арестованных, пересчитали,
сверили  со  списком,  проинструктировали о правилах поведения на этапе,
каждому  сковали  руки,  и  только после этого повели к машине, Шестаков
окончательно замерз.
     Оступаясь  на  узкой  железной лестничке, отругиваясь от конвоиров,
хрипло  дыша  утомленными камерной духотой легкими, арестованные лезли в
будку.  Водитель  из  кабины  включил  крошечную  лампочку под потолком,
которая едва освещала тесный "собачий ящик".
     Четверым здесь было бы нормально, шестерым - тесновато, но терпимо,
а  седьмой  втиснулся  уже через силу и кое-как умостился на полу, между
ног спутников.
     Шестаков  по  унтам  узнал  Власьева,  тот  оказался ближним к нему
пассажиром  левого  по  ходу  сиденья.  Воняющие  распаренной  в  камере
собачьей шерстью голенища оказались прямо против его носа, ион, как мог,
вдавился в передний борт, отгораживаясь ящиком.
     Залязгали  запоры,  и  наконец-то,  подвывая  мотором  и скрежетнув
коробкой передач, машина тронулась.
     Закованный  в  наручники  народ  по  обычаю  умащивался  поудобнее,
матерно комментируя каждое движение свое и соседа" поминал добрым словом
тех,  кто  их  сюда  законопатил, и вообще всю Советскую власть в целом.
Понять  же,  кто  и  отчего  оказался  в  этом  скорбном  месте, пока не
получалось:   эмоционально   окрашенная  лексика  не  несла  осмысленной
информации.
     Власьев  в  этот  момент испытал очередной приступ глухого отчаяния
одновременно  со  злостью.  На  себя, на Шестакова, на судьбу, вообще на
все.  С  одной  стороны,  решение  ввязаться  в  совершенно  сумасшедшее
предприятие,   нельзя  было  назвать  иначе  как  временным  помрачением
рассудка,  с  другой - он по-прежнему считал, что иначе поступить просто
не  мог.  Накопилась  за  пятнадцать  лет  критическая масса ненависти к
советскому  режиму,  когда  желание  рискнуть  головой  и  весьма честно
признаться, скромным благополучием было уже непреодолимо.
     Он  представлял, чем кончится для него эта эскапада, как только его
довезут до места назначения, или, наоборот, что только и начнется. И все
же  сохранял  надежду,  что  чудесным  образом  старый товарищ придумает
что-то, чтобы его вытащить. Истая себе в как все будет выглядеть...
     Обычная  для  нормального человека надежда на благополучный исход в
самой безнадежной ситуации.
     И почти тут же, совершенно в стиле Дюма, ожидаемое случилось.
     Шестаков  сообразил, каким образом вступить в контакт с товарищем и
договориться  о  дальнейших  действиях. Благо оба они служили на царском
флоте,  где  и  новобранцев-матросов,  и  гардемаринов  в  корпусе учили
одинаково хорошо.
     Он  нащупал  носок унта Власьева и начал пальцем выстукивать на нем
азбукой Морзе:
     - Я здесь. Как понял, ответь.
     Власьев  испытал непросто вспышку радости от того, что не обманулся
в  своих  ожиданиях  и надеждах. У него, словно в скоротечном бою, пошел
перебор  вариантов  -  как  с наибольшим успехом и эффектом использовать
последний шанс.
     Заключенные   теснились   в   темном  ящике,  возились,  толкались,
вскрикивали  и  спорили,  будто  не  ждала их в ближайшее время печально
известная   Владимирская   тюрьма,   где   и  эта  тесная  клетка  будет
вспоминаться с тоской. Ведь какая-никая, а жизнь пока еще дорога.
     Поэтому,  приняв  сигнал,  Власьев  ответил  так, чтобы и Шестакову
понятно было, и в контексте обстановки звучало естественно. Ткнул локтем
в бок соседа:
     -  Ну,  че  ты  растопырился,  понял, нет? Сидим, бля, как кильки в
банке.  Ни повернуться, ни дух перевести. Что за толпа, ни одного вора с
понятием. Или есть? Счас рассветать начнет, будем разбираться или как? -
и движением ноги ответил Шестакову, что все понял и ждет дальнейшего.
     Пока  нарком  составлял  в  уме  короткую  и  емкую  фразу, которой
следовало  сообщить  Власьеву линию поведения, откликнулся вроде бы даже
мягкий, но ощутимо авторитетный голос из противоположного угла.
     - Еще один законник? Кликуху дай.
     -  Сам  назовись,  -  ответил  Власьев.  -  Мою кликуху, если кто и
слышал, так давно в земле лежат. И мы сейчас на смерть едем, если кто не
понял еще. Ты из каких?
     Человек  напротив вдруг смолк. Даже Шестаков слышал, как он задышал
неровно.  Наверное,  понимала  психологии,  на своем, конечно, уровне, и
тоже уловил дуновение надежды. Или чего-то другого.
     - А ну, пономарь, пересядь ко мне. Прошлепаемся.19
     -  За  базар  ответишь.  Хиляй сам сюда, - огрызнулся Власьев злым,
требовательным голосом.
     Короткая  суматоха  в  темноте, человек с серьезным голосом кого-то
передвинул и опустился на скамейку рядом с Власьевым.
     -  Ну? Так ты кто? Я - Косой, Или - Колян Витебский... Шесть ходок.
По  масти  -  шниф  по  фартам.  А  сейчас лепят 58-10 через первую, сто
девятнадцатую и сто вторую сверху. (Шестаков откуда-то вдруг понял, хотя
и  не  знал  никогда  статей  Уголовного кодекса 1926 года, что человеку
этому вменяют грабеж социалистической собственности, но не просто так, а
с  умыслом  на  измену  Родине и подрыв советской власти. То есть вместо
законных пяти-восьми лет светит ему как бы не расстрел.)
     И  с  удивлением  услышал  ответ  старлейта.  Будто бы и тот хорошо
разбирался  в  уголовных  и  политических  статьях, а кроме того, знал и
собственно воровские дела.
     -  А  я,  -  шепнул  на  ухо  собеседнику  Власьев, - я - Пантелеев
Питерский...
     -  Да ты что? Охренел? Кому туфту заправляешь? Леньку ж убили еще в
двадцать третьем...
     - Ты что, мертвым меня видел?
     - Братва говорила... В газетах писали.
     -  Ну и... Пусть дальше пишут. А я живой. Лучше меня никто из тюрем
не  уходил.  Из  Крестов - два раза. С Гороховой - тоже. Жить хочешь? Со
мной пойдешь?
     Долгая  пауза.  Настоящему  вору,  да еще в клетке тюремной машины,
услышать вдруг имя отчаянного налетчика давних нэповских времен, который
давно  стал  легендой,  прославился  и дикой жестокостью, и своеобразным
бандитским  благородством, многократно уходил из рук угрозыска и чека, а
потом  будто  застреленного  при странных обстоятельствах, было так же и
жутко, и радостно, как апостолам узнать о воскресении Христа.
     Но одновременно, как Фоме неверующему, требовалось подтверждение.
     -  А  где  ж  ты  парился  пятнадцать лет? И вдруг объявился, чтобы
попасться, как фраеру? Да где - в сраном Кольчугине? Порожняк гонишь...
     -  Толковище  будет, ты мне предъяву сделаешь. Или я тебе. А сейчас
вопрос - на атанде подержишь?
     Власьев  говорил  медленно,  старательно подбирая нахватанные еще в
первые  годы  своей  новой  жизни  слова  и выражения. Тогда в монастыре
"Нилова  пустынь" образована была колония малолетних преступников, вроде
макаренковской,   и   леснику-бакенщику   приходилось   общаться   с  ее
обитателями  почти  ежедневно.  Когда  по  делу,  а когда из любопытства
просто.
     - Какая атанда, в железах?
     -  Нормальная,  на  рывок.  Моя специальность. Тут еще блат в доску
есть или одна шелупонь голимая?
     -  Зуб  не  дам  -  на особняк хожу... Но двое - на брусов шпановых
кочуют. А скажешь, что делать, на сламиду. Мне терять нечего.
     - Договорились.
     Шестаков  с