ил о недавних словах
Власьева  о  предстоящем  сватовстве,  скинул рукавицу, принял угощение,
приложился.
     -   Ну,   бывай.  Заезжай,  если  что...  -  Власьев  как-то  очень
естественно  и небрежно ухватил лошадь за оголовье, приговаривая что-то,
развернул на широкой дороге.
     - Смотри только, недопивай все сразу, ехать еще... и шлепнул лошадь
по заиндевелому крупу.
     - Артист вы, однако, - отметил Шестаков, когда они уже споро шагали
в  сторону  станции.  -  Если не свалится с облучка и до дому доберется,
пожалуй,  и  вправду  ничего  не  вспомнит,  кроме  как  кустарей  домой
подвозил. Литр без закуски - тяжело, пусть и на свежем воздухе.
     Власьев,  не  ответив,  пожал  плечами.  ...До цели они доехали без
приключений    и    с    комфортом   -   в   почтовом   вагоне   скорого
Москва-Владивосток.
     И  сели  в  него легко и просто, по прежней схеме удостоверение под
нос  почтарю,  принимавшему  с тележки какие-то тюки и ящики. Дождались,
пока  тот  распишется  в  ведомости,  поинтересовались, не везет ли кого
постороннего, прошлись по отсекам, заглядывая за стеллажи, выгородки и в
прочие  укромные  места  обширного,  под  завязку  загруженного  вагона,
пошевелили  разложенные  в  соответствии  с маршрутом мешки с письмами и
пачки свежих центральных газет.
     Старший  вагона,  средних  лет  мужчина  в  форменной  тужурке  и с
"наганом"  на  поясе,  и  его  напарник, спавший в маленьком двухместном
купе,  отнеслись  к  появлению  "чекистов" спокойно, привыкли, наверное,
регулярно  контактируя  с  их  коллегами,  сообщили,  что  в  Москве  на
Ярославском их уже проверили.
     -  Ничего,  липший  раз  не помешает. Утех своя работа, у нас своя.
Следующая остановка где?
     - В Александрове.
     - Ну, до Александрова с вами и прокатимся. Веселее будет.
     -   Не   положено   на  перегонах  посторонним  в  почтовом  вагоне
находиться,  -  как бы с сомнением сказал старший. И выглянул в открытую
дверь,  словно  надеясь  увидеть  на  перроне  кого-то,  кто мог бы либо
подтвердить непреложность инструкции, либо ее же и отменить.
     Шестаков,  вновь  испытывая  легкое  возбуждение  и нервный подъем,
ответил, не вдумываясь:
     -  Это  где  же  ты  посторонних  увидел,  браток?  Говори,  да  не
заговаривайся. Чей-то я не слышал, чтобы наш товарищ Ежов вашему наркому
подчинялся. Или пока я из Москвы отлучился, новый приказ вышел?
     Выждал  короткую  паузу,  словно  действительно  надеялся  получить
положительный  ответ,  после  чего  сам  захлопнул  дверь,  снял шапку и
поискал глазами, куда бы сесть.
     -  Лучше  б  чайку  сгоношил,  а  то  замерзли  мы, сутра мотаемся.
Перекусить есть, а горяченького хочется...
     Так и поехали. За три часа пути словно сдружились даже. Попили чаю,
покурили,  Власьев  вытащил  из пачки сегодняшнюю "Правду". - Ну-ка, что
новенького  пишут?  Писали то же самое, что и всегда. Шестаков хоть и не
думал,  что  в главной партийной газете напишут про его побеги прочее, а
все  же  напрягся,  пока  старлейт  вслух  зачитывал  заголовки  и самые
интересные места из статей и заметок.
     Причем  интересным,  на  его  взгляд,  было только то, что касалось
готовящегося  в  Москве  процесса  правотроцкистского блока, по которому
проходили  и  Бухарин, и Рыков, и даже предыдущий всесильный Генеральный
комиссар госбезопасности Ягода.
     Суд  еще  и  не  начался,  а газетные материалы уже кипели яростной
злобой   и   призывами  раздавить  гадин  и  размозжить  собачьи  головы
предателей  и  двурушников...  Слышать все это Шестакову было жутко. Кто
знает,  не  для того ли его арестовывали, чтобы добавить еще одну голову
на  скамью подсудимых? Усилить, так сказать, картину всеобщей измены еще
одним  наркомом,  обвинить  его, к примчу, в убийстве Орджоникидзе или в
продаже Гитлеру всей советской оборонной промышленности оптом?
     А  за  маленькими  зарешеченными  окном (но, к счастью, пока еще не
тюремным) мелькали все быстрее и быстрее заснеженные сосны, успокаивающе
громыхали на стыках вагонные колеса, было тепло и уютно.
     Шестаков  вдруг  остро  позавидовал  железнодорожным  почтарям, как
давеча капитану Бадигину.
     Десять дней до Владивостока, день-другой там, и столько же обратно.
Почти месяц размеренной, спокойной жизни, в которой ничего совершенно не
происходит.  Выгрузи  на узловой станции почту, прими новую и снова спи,
любуйся  сибирскими  и  дальневосточными  пейзажами, покупай на станциях
местные  дары  природы - где рассыпчатую вареную картошку с укропом, где
копченого омуля... И никаких более забот. Разве ж не жизнь?
     И,  главное,  никому  в  голову  не придет арестовывать вдруг этого
мелкого  служащего  с  незначительными  значками  на  синих замусоленных
петлицах.
     -  ...Никак  не  могу понять, - услышал он вдруг голос этого самого
почтальона,  обращенный  к  Власову.  Нарком  вот бывший, товарищ Ягода.
Пишут  -  предатель,  агент  Троцкого,  фашистов, собирался вождей наших
убить.  Горького  велел  отравить, в случае войны нанести удар в спину и
все такое... '
     Похоже,  любит  порассуждать  о  высокой  политике,  а  раз  сейчас
пребывает  в  дороге и на митинге выступить нет никакой возможности, так
хоть со случайными попутчиками мнениями обменяться.
     А что сами они из того же ведомства, так даже и лучше.
     Честному человеку сотрудников славных органов бояться нечего, а про
своего бывшего начальника они могут объяснить лучше, чем кто-то другой.
     Непуганый,  выходит,  товарищ  попался им. Не успевший проникнуться
всеобщими  чувствами.  Да  и  то, когда бы и набраться? Месяц в дороге с
малограмотным  и  не  умеющим  поддержать  душевный разговор напарником,
сколько-то дней отгулов в кругу семьи, и снова в путь.
     -  И  что ж тут непонятного? - приподнял бровь Власьев. - Классовая
борьба,  сам  знаешь,  обостряется, эксплуататоры недобитые спят и видят
поработить  советский  народ,  а эти вот, - он изобразил на лице гримасу
отвращения,  -  продались  и  так далее. Чтобы, это самое, нож в спину и
восстановить власть помещиков и буржуев...
     Шестакову   показалось,  что  приятель  переигрывает.  Чересчур  уж
издевательски  излагает.  И  тут  же  до  него дошло, что как раз и нет.
Лаконично,   просто,   максимально  доходчиво  Власьев  и  передал  суть
многостраничных правдинских статей, докладов на Политбюро и съездах. Мы,
значит, строим, а они, мерзавцы, наоборот, вредят в целях реставрации. И
зачем какие-то полутона и логически непротиворечивые обоснования? Только
почтовому работнику этого показалось мало.
     -  Да  я  и сам понимаю, - досадливо отмахнулся тот. - Я другого не
понимаю  -  зачем  оно  именно  этим?  Ты не думай, я сам на Гражданской
воевал,  красным  партизаном  был.  Член партии, между прочим, секретную
почту возить другому и не доверят.
     Так  вот  и  скажи,  пусть  он,  то  есть  Ягода  ваш,  несомненный
предатель,  и  что  там ему суд вынесет, то и будет, а все же зачем он в
предатели  пошел?  Что вот такого ему Антанта, Гитлер и Троцкий прсулить
могли?  Как  я из политграмоты помнкх, бывший товарищ Ягода из беднеющих
аптекарей. Дослужился до немыслимых чинов.
     Видел  я  его  как-то.  Мундир,  звезды  на  петлицах, что у самого
Буденного,  сапоги  дорогущие.  Опять  же  как писали - беспощадный враг
мирового капитала, верный соратник, каленой метлой...
     Теперь   Шестакову   показалось,  что  уже  почтарь  издевается,  с
серьезным   лицом   повторяя  штампы  советской  пропаганды  всего  лишь
двухлетней  давности.  Будто не знает, что цитировать даже самого Ленина
без  учета  очередной  смены  линии  партии  весьма  и весьма чревато. А
почтальон продолжал:
     -  Я  вот  люблю  до сути докапываться. И недоумеваю, что еще можно
такому  человеку посулить, чтобы он, не боясь смертной казни и всеобщего
презрения  трудящихся,  в  заговорщики  подался?  Царем  же, императором
всероссийским  и  прочая, и прочая его не посадят, на место Гитлера тоже
не  возьмут,  а  если  даже  первейшим помощником назначат, так он и так
уже...
     Не, чего-то нам не договаривают. Что они враги трудового народа - я
вот  ни  столечки  не  сомневаюсь, но вот хотелось бы всю правду знать -
через  какой  интерес  даже  наилучший  друг  товарища  Ленина Бухарин и
товарища же Ленина сменщик на посту Председателя Совнаркома Рыков сейчас
под расстрел идут?..
     Пока  Шестаков  думал,  что бы такое ответить, не выходя из образа,
Власьев  вдруг дробненько, по-интеллигентски рассмеялся. Хлопнул почтаря
по плечу.
     -  Ну  ты  даешь,  Михеич. Прямо в точку спросил. Зачем, мол, и все
тут... Тебя бы в гособвинители, к товарищу Вышинскому. Он-то, конечно, и
без  тебя  добьется  ответа,  а  мы  потом  в газете прочитаем, но мысль
верная.  Должно  то есть быть что-то такое, что даже человека вроде этих
вот...-  презрение  на  лице  старлейта  было  неприкрытым  и  абсолютно
искренним,  -  в  какой-то  момент  оставляет идти против установленного
порядка, не жалея ни чинов, ни больших звезд, ни головы своей...
     Власьев помолчал немного.
     -  Но ты, Михеич, свою голову все же пожалей. Мы с товарищем сейчас
другим  делом  заняты,  и  просвещать тебя нам недосуг, сходить скоро, а
другой  на  нашем месте тебя бы с поезда ссадил. И совсем в другом месте
тебе  на  твои  вопросики  ответили  бы.  И  мало  тебе, друг ситный, не
показалось  бы.  Поскольку  все, что тебе положено знать, в "Правде" уже
написано,  а  если  ты  вдруг  захотел  узнать  неположенное, то это уже
наводит  на  мысль...  Так  что  впредь, дорогой, как писал русский поэт
Тютчев:  "молчи,  скрывайся и таи и мысли и слова свои..." Уловил, что я
имею в виду?
     Хозяин  вагона  помрачнел.  Мало, что интересный разговор прервали,
так еще и намекнули на нехорошее.
     Остальной  путь  проехали  почти  что  в  молчании. Шестаков только
спросил, какая остановка следующая после Александрова.
     -  Станция  Пекша, в смысле - город Кольчугино там. Потом Тейково и
уже за ним Иваново.

     ...Солнце  почти  село  за сероватые, подсвеченные снизу алым тучи,
угрожающие  очередным  обильным снегопадом, а пока стряхивающие на землю
сухую и жесткую, похожую на алюминиевые опилки крупу.
     Назад  и  вперед,  изгибаясь,  убегали  блестящие  подсосы рельсов,
приколоченных  к черным, воняющим креозотом шпалам. Белыми и фиолетовыми
огнями  светили  фонари  на  стрелочных  переводах.  Попыхивал, внезапно
окутываясь  облаками  пара,  зачуханный  маневровый паровозик на боковом
пути.
     Справа,  по  ту  сторону  насыпи,  полоши  склон  опускался к хмуро
чернеющему  лесу,  и  на  нем  в несколько порядков теснились одинаковые
бревенчатые избы, дружно дымившие из кирпичных труб столбами синего дыма
в неподвижном воздухе.
     Картина   сама  по  себе  спокойная,  мирная,  обещающая  вроде  бы
отдохновение  от предыдущих смертельных опасностей столичной жизни. Но в
неподвижный,   чистый,   вымороженный   воздух   неприятным  диссонансом
вторгался  удушливо-острый  запах  только  что вываленного из паровозной
топки шлака.
     Деревянная  лестница вывела к невзрачному, еще, наверное, при купце
Кольчугине  сооруженному  вокзальчику.  От него круто вверх шла улица, -
образованная  домами  более  цивилизованного  вида,  по  преимуществу  -
двухэтажными,  где низ был кирпичный, а верх бревенчатый. Так здесь было
принято строить в прежние времена.
     Внизу   -  магазины  и  лабазы,  с  маленькими  окнами  покованными
полосовым железом дверями, над ними - жилье хозяев, удобное, просторное,
теплое и сухое.
     Перед  угловым,  сплошь  каменным зданием с синей жестяной вывеской
"Желдоркооп" вытянулась очередь. Длинная, мрачная и угрюмая.
     Люди теснились в ней, поразительно похожие друг на друга одетые как
один   в   серо-черные  телогрейки,  хоть  мужчины,  хоть  женщины.  Что
удивительна  -  не  слышно  было  препирательств,  ругани  и даже просто
разговоров.  Только  похрустывание  снега  под  йогами,  кашель,  глухое
бормотание, обращенное как бы в пространство, а не к соседям.
     Это  наркому  показалось  странным, все же в таком маленьком городе
люди  должны  быть  знакомы  друг с другом, и отчего бы не поговорить на
общие темы в общем же ожидании?
     А   егеря   ничуть   не   удивило.   Раз  магазин  железнодорожный,
прикрепленные  к нему станционные рабочие за долгий день и наговорились,
и  намерзлись  досыта.  Сейчас  бы  отовариться  скорее,  и домой. Какие
разговоры.
     - За чем они стоят? - спросил Шестаков Власова, проходя мимо.
     -  Захлебом,  наверное,  пожал  плечами  старлейт.  Или мануфактуру
обещали выбросить.
     - Как выбросить?
     Власьев посмотрел на него с удивлением или с жалостью.
     - Конечно, в ваших распределителях не выбрасывают. Там - отпускают.
В срок и по норме. Здесь же, как и во всей стране Советов, исключительно
выбрасывают.  Что  и  когда  придется.  Повезет  -  поймаешь.  Нет - жди
следующего  раза...  Карточки  были  - хоть срок отоварки каждый знал, а
теперь свободная торговля. Завезут чего-нито - хорошо, не завезут- такая
у нас планида.
     Вновь  Шестаков испытал мучительное чувство раздвоения личности. Он
одновременно ощущал себя наркомом, наизусть знавшим показатели растущего
благосостояния  народа:  "Жить  стало  лучше, жить стало веселее" и тому
подобное,  и  главное, на себе испытавшим справедливость этой сталинской
максимы.  Но  как человек, поживший при царском режиме, отлично понимал,
насколько жалко выглядит это нынешнее "благосостояние" даже по сравнению
с  мировой войной. Тогда и на третьем ее году в принципе не существовало
понятия "дефицит", просто кое у кого могло не хватать денег на некоторые
продукты, но они были всегда и в изобилии...
     Матросы  на  стоявших у стенки линкорах получали по фунту мяса и по
два  фунта  хлеба  в  день,  не считая приварка, а на минной дивизии, не
выходившей  из  боев и походов, вообще кормили от пуза, включая шоколад,
сливочное масло и рижские шпроты.
     А  в  довершение  всего  он  еще  как  бы  видел  себя  со стороны,
воспринимал  и  оценивал собственные мысли как нечто постороннее, хотел,
но не мог на них активно повлиять.
     От всего этого на душе делалось совсем муторно.
     И  в  то  же  время он шел рядом с Власьевым, обсуждал предстоящее,
давал даже советы, как тому вести себя по прибытии к цели.
     Они  поднялись  наконец на взгорок, откуда расходились с понижением
четыре  улицы и был виден, собственно, весь городок. Чешуя низких, будто
придавленных  к  земле  крыш,  железных  и  тесовых.  Монотонный пейзаж,
прерываемый  несколькими  высокими,  мрачно-массивными,  словно  в эпоху
феодальных   войн   поставленными,  зданиями.  Больница,  два  заводских
общежития,  в  просторечии  называемых  "тысячными",  клуб  завода имени
Орджоникидзе, сами заводские корпуса, давшие повод существованию города,
ряды кирпичных труб над ними.
     Дежурная   по   гостинице,   расположенной  тоже  в  обычном  здесь
двухэтажном,  полукирпичном-полудеревянном  строении,  только  длиной  в
добрые полквартала, приняла их неласково.
     Довольно  симпатичная в принципе женщина, которая в других условиях
и в другой должности могла бы, наверное, быть и доброй, и внимательной к
клиентам,  сейчас, как только они появились в вестибюле и не успели даже
ничего  спросить, начала кричать, что свободных мест нет и не будет, что
об этом написано на двери при входе и нечего тут...
     -  Нету  местов  и не будет. Все занято. Если на завод Орджоникидзе
приехали,  к  директору  идите,  может,  в общежитие подселит, а если на
"Электрокабель", так и не знаю...
     То,  что  мест  нет,  для  планов Шестакова было хорошо. Чем больше
постояльцев,  тем  больше  выбор паспортов и прочих документов. И в тоже
время - а где самим переночевать? Насколько он помнил, вечером поездов в
сторону  Москвы  не  бывает. Спать же хотелось сильно. Ведь встали они с
Власьевым  затемно,  и  дорога,  и  мороз, и переживания. Часика бы хоть
три-четыре поспать и тепле и покое, а там уж...
     И  тут  же  нарком,  уставший  удивляться сам себе, отреагировал на
агрессивный   голос  и  тон  дежурной  мгновенно,  не  задумываясь  так,
требовали его внешность и спрятанная в кармане книжечка.
     -  А  ну  заткнись,  дура!  Чего  разоралась? Работать надоело? Так
завтра  не  будешь!  - И после короткой паузы, когда сам не знал, что ей
предъявить  -  документ  или  сразу "наган" предпочел все-таки первое. -
Видала? Чему тут вас, деревню учат?
     Дежурная  мгновенно оторопев, опустилась на свой стул, и лицо у нее
приняло выражение выхваченной из воды рыбы.
     А Шестаков тут же добавил еще драматического напряжения:
     -  Мы  что,  думаешь,  поселяться пришли? Мы тебя проверять пришли.
Специально. Чем вы тут занимаетесь? Паспортный режим как соблюдаете? Что
за народ живет?.. - И протянул ей все ту же чудодейственную книжечку, от
которой у каждого нормального человека сердце уходило в пятки независимо
от профессии и должности.
     Женщина,  на  глазах  теряя  остатки своего провинциального гонора,
только  хлопала  глазами  и  переводила  взгляде Шестакова на Власьева и
обратно. Не соображая, кто из них главнее.
     -  Ну-ка  предъявите нам списки в данный момент проживающих, листки
учета  по  форме два, и заодно проверим соответствие наличия паспортов и
броней на заселение...
     Женщина    неожиданно   быстро   успокоилась.   Заулыбалась   даже,
демонстрируя природное добродушие.
     -  Ох,  Господи,  напугали  как!  Сразу бы и сказали. Да меня наши,
местные  милицейские, почитай, каждую неделю проверяют. А что это вы без
Михаила Артемовича пришли?
     - Кто таков? - спросил по-прежнему сурово Шестаков.
     -  Да  наш  же  оперуполномоченный.  Он у и проверяет все списки, и
паспорта смотрит, и карточки я ему передаю.
     -  Он - ваш. А мы - из Москвы. Волг сейчас и разберемся, как вы тут
с ним бдительность проявляете.
     И, тоже мгновенно сменив амплуа, наркоз превратился в любезнейшего,
по  провинциальным  нормам,  бонвиана,  только что не попытался ущипнуть
дежурную за пышный, едва помещающийся на стуле зад.
     -  Тебя  зовут-то  как,  красавица?  А  то  разговор  у  нас  пошел
наперекосяк  сразу.  Мы  ж  тебе  не  звери,  работа у нас такая. Белено
проверить,  мы  и  проверим.  Давай  все  списки,  все паспорта на стол,
посмотрим,  потом  и  чайку можно попить, если угостишь, и чего покрепче
тоже. Есть где закуски взять?
     -  Любовь  Михайловна  меня  зовут.  Давно  я тут работаю. С самого
тридцатого года. И никогда ко мне от власти претензий не было. Разве ж я
порядка не знаю?
     - Раз знаешь, давай начинать...
     Перебирая    стопки    затрепанных    паспортов,    командировочных
удостоверений,  исполненных  то  на  хорошей белой бумаге с типографским
текстом, а то и на тетрадных листах в клеточку, написанных фиолетовыми и
черными  чернилами  от  руки,  сверяя  все  это  с карточками поселения,
Шестаков   старательно   балагурил,   выяснял   обстановку  в  городе  с
продуктами,  промтоварами,  осведомлялся  о  мелких подробностях здешней
жизни,  и  все  это  происходило  так  легко и естественно (в рамках, по
Станиславскому,  "предлагаемых  обстоятельств"),  что и самому Шестакову
делалось весело.
     Стоявший рядом Власьев, не слишком понимая собственную роль, только
крутил  головой  и  усмехался  время  от  времени, вот, мол, дает старый
товарищ.
     А   Шестаков,   будто   всю   жизнь  этим  занимался,  стремительно
пролистывал   паспорта,   примечая   подходящие  по  месту  прописки,  с
пригодными  для  переделки  фамилиями  и  фотографиями, которые в случае
нужды можно использовать без переклейки.
     Наконец закончил.
     -  Ну  что,  Любовь Михайловна. Пока вроде все в порядке. Однако...
Женщина насторожилась. - Сегодня никого тревожить не будем...
     - Да их еще и нету никого,