ть,  что  интуиция  в  данном  случае действительно не
подвела  Шестакова  с  Власьевым.  В  одном,  может  из сотни чекистских
патрулей   оказался   такой   начальник   -  необыкновенно  педантичный,
старательный,  а  главное  -  творчески мыслящий. И занесло его именно в
этот поезд. Нет бы в следующий сесть!
     Попав  в  НКВД  всего  полгода  назад по комсомольскому "ежовскому"
набору  с  четвертого  курса  МИИТа,  сержант относился к своей службе с
молодой  романтикой  и  энтузиазмом,  тем  более,  что  направили  его в
седьмой,  транспортный отдел, почти по специальности, и, значит, впрямую
с  грязной  работой  прочих  сотрудников центрального аппарата направили
"обслуживать"  - дистанции Московской железной дороги "на усиление", для
поиска  особо опасных преступников. В полученной ориентировке имелись не
только  приметы  "беглеца",  но  и  предупреждение  о  том, что он может
использовать  документы  сотрудника  НКВД  на одну из трех перечисленных
фамилий.
     И  хотя  немолодой  старший  сержант  с обезображенным шрамом лицом
никаким  краем  не  подходил  под  словесный  портрет  и  фамилия  в его
удостоверении   значилась   совершенно  другая,  что-то  уполномоченного
насторожило.
     Вряд  ли  густой  запах  алкогольного  перегара  в тесном купе. Это
скорее  должно было бы рассеять подозрения, какой преступник будет вести
себя столь опрометчиво, да вдобавок и ехал он в Москву, а не из нее.
     Но все же, все же...
     То  ли взгляд у него был слишком уж настороженно-пристальный, то ли
неуловимый  оттенок  привычно  властности,  ощутимый  даже  в нескольких
сказанных  им  словах. Совершенно неуместный для сорокалетнего сержанта.
Неудачника,  малограмотного  служаки,  тем  более  -  пьяницы. Был бы он
капитаном или майором ГБ - все понятно, атака...
     Однако  по  неопытности  молодой  чекист  совершил  непростительную
ошибку. Не до конца уверенный в своей догадке, не сообразивший, что и он
себя  выдал  не  совсем  адекватным  поведением, сержант решил закончить
проверку поезда, а уж перед Москвой вернуться в спальный вагон и предать
пассажиров  третьего  купе  в  вокзальный  пост  НКУВД для окончательной
проверки.
     Он  не  слишком  насторожился,  даже  когда  проводник сообщил, что
случайные  пассажиры  отправились  добавлять  в  вагон-ресторан. И, лишь
пробежав  вдоль  всего  поезда,  убедившись, что подозрительные личности
исчезли бесследно, сержант сначала расстроился, а потом и испугался. Как
теперь быть?
     Будь  он  опытнее,  просто  сделал бы вид, что ничего не случилось.
Сопровождавшие   его  кадровые  стрелки  НКПС  ничем  не  выделили  этих
пассажиров  из  нескольких сотен уже проверенных за день. Но это и не их
дело,  им  приказано  только  сопровождать  старшего  наряда и исполнять
приказания, какие последуют.
     Зато  сам сержант был теперь почти стопроцентно уверен, что попал в
точку. Зачем бы иначе этим двоим исчезать из поезда перед самой Москвой?
Сразу после проверки документов?
     В  нем  боролись  чувство  долга  и  вполне естественный страх. Как
теперь  доложить  по начальству о случившемся, навлечь тем самым на себя
долгое  разбирательство,  неизбежное  наказание  за  халатность, если не
хуже?
     Сержант вышел на перрон, продолжая терзаться сомнениями.
     Совсем  было  решился  наплевать  и забыты. Но, посидев, расстегнув
шинель, в теплой комнате вокзального пикета, поразмыслив как следует, он
пришел  к выводу, что комсомольцу, тем более - представителю комсостава,
не пристало ставить личные интересы выше общественных.
     Пусть  его  накажут  за  нераспорядительность  и  даже политическую
близорукость, но начинать службу с обмана нельзя.
     Вдруг  он  действительно  обнаружил  врага,  на  которого  объявлен
всесоюзный  розыск?  Ну,  не разобрался вовремя, упустил подозрительного
субъекта  из-за  недостатка  опыта.  Так  и  прошло-то всего полчаса, не
больше, Приметы он запомнил. И реквизиты удостоверения - тоже.
     Круг поиска сузится. Остальные товарищи будут наготове.
     Только  -  кому  докладывать?  Здешнему  задерганному  и не слишком
умному на вид уполномоченному линейного отдела? Так информация, глядишь,
и завтра до нужного места не дойдет. Или в комендатуру дистанции бежать?
     Сержант выхватил из-под локтя дежурного замусоленную книгу приказов
и  телефонограмм, быстро пролистал, нашел нужное место и, слегка обмирая
от бесповоротности собственного действия, начал набирать указанный перед
фамилией передавшего спецсообщение сотрудника ГУГБ номер телефона.
     Сглотнул слюну, когда услышал ответ, сказал в потрескивающую трубку
ломким голосом:
     -    Младший   сержант   госбезопасности   Петраков   говорит.   Из
транспортного. С Ленинградского вокзала звоню. Имею информацию по вашему
исходящему  126/15  от  9  января  сего  года.  Что значит - не помните?
Телефонограмма  особой  важности. Ну, жду, жду, соединяйте. Как никто не
отвечает?  Вы  понимаете, о чем идет речь? Да не кричу я на вас, телефон
здесь  плохой.  Ну,  тогда сами примите телефонограмму, а то я рапорт на
вас напишу! Диктую, записывайте.
     Петраков  вышел  на  перрон,  недоуменно  пожимая  плечами и что-то
бормоча.  Нет,  раз  так  в  Главном  управлении  к  этому  относятся  -
пожалуйста. Ему тоже не больше всех нужно.


ГЛАВА 22

     Следующие двое суток Буданцев почти вообще не спал.
     Ему  хотелось  поскорее  разделаться  с  этим  гиблым  делом. Найти
наконец  беглого  наркома  или  убедительно  доказать,  что это в данный
момент  невозможно.  В  чем,  кстати,  крылась главная трудность. Как на
самом-то деле такое докажешь? Разве что труп предъявить, но и труп нужно
где-то взять.
     Вот он и трудился.
     Используя  все  известные  ему  методы.  Поскольку  результатов  от
тотальной   облавы   с  использованием  всей  мощи  хотя  и  не  слишком
квалифицированного, разветвленного аппарата НКВД пока не было, оставался
единственный путь.
     По  методу  честертоновского  патера  Брауна.  Для  этого Буданцеву
пришлось проштудировать биографии наркома и его жены так, что знал он их
теперь  не  хуже  собственной,  из  наблюдательных  дел выбрать малейшие
упоминания  о  родственниках, близких друзьях, людях, с кем "объект" так
или  иначе  пересекался  в  последние  десять  лет.  Допросил всех, кого
удалось, о чертах характера, манерах и привычках Шестакова.
     К  сожалению,  с очень многими побеседовать он так и не смог. Одних
уж  нет,  как  писал  поэт,  а  те  далече.  Да и с теми, кто пока жил и
здравствовал,  с  ныне  действующими  членами  правительства  и  ЦК  ему
встречаться было не рекомендовано.
     "Чтобы  не  привлекать ненужного внимания, - сказал Шадрин, - с кем
потребуется,  без  вас  поговорят.  Вы  только  скажите,  с  кем и о чем
конкретно".
     Буданцева  это  мало  устраивало,  он  доверял своей интуиции и ход
допроса  обычно  строил по наитию, исходя из личности собеседника. Чужой
протокол  с формальными вопросами и столь же формальными ответами тут не
поможет.
     Загрузив  мозг  всей  доступной  информацией, он валялся на диване,
почти  непрерывно  курил,  глядя  в  потолок невидящими глазами, пытался
максимально  отождествить  себя с Григорием Петровичем и выстроить линию
поведения в предложенных обстоятельствах.
     Вариантов  вырисовывалось  только  два.  Что  и неудивительно. Если
нарком действовал совершенно спонтанно, под влиянием аффекта, то, увидев
дело  рук  своих,  наиболее естественным следующим шагом было вскочить в
оказавшуюся  тут  же  автомашину  и  гнать  куда глаза глядят, как можно
дальше от Москвы за то время, что ему отпущено. А он не мог не понимать,
что в его распоряжении максимум три-четыре часа.
     Рассчитывать  на  большее  было  бы  уже безрассудством. Судя же по
истории  всей  его предыдущей жизни и по тому, как тщательно он устранил
улики  на месте преступления, забрал оружие и документы у сотрудников, к
безрассудным людям Шестакова никак не отнесешь. Скорее наоборот.
     Те  же три-четыре часа отводилось ему и на то, чтобы определиться с
планом  дальнейших  действий.  И,  судя по тому, что пошли уже четвертые
сутки, такой план он придумал.
     Буданцев словно наяву видел перед собой карту ближнего Подмосковья,
все,  что  там  находится  внутри  круга  радиусом в сто километров. Все
опрошенные  им шоферы в один голос утверждали, что по нынешней погоде да
ночью на "эмке" больше ни за что не проехать.
     -  Ну,  по  хорошему  асфальту  я, может, и полтораста бы сделал, -
сказал только один из всех, самый разбитной на вид.
     Хороших   же   асфальтов   из  Москвы  вело  только  три:  Минское,
Симферопольское  и  Горьковское шоссе. На них Буданцев и отложил по 150,
хотя  личный водитель наркома сообщил, что машину тот водил еле-еле, мог
только  трогаться  с  места  и ехать по прямой. Даже скорости переключал
неуверенно.
     Ну  да  все  равно,  если брать по максимуму, считая наркома умелым
водителем,  в  крупные  города  до  утра Шестаков добраться бы не успел.
Кроме   Тулы,  Калинина  и  Владимира.  Вот  они  и  находящиеся  внутри
очерченной зоны райцентры были проверены все и насквозь.
     Свидетельство  тому,  что милиция и госбезопасность взялись за дело
всерьез, - сотни отловленных в ходе операции беспаспортных колхозников и
бродяг,   других  числящихся  в  розыске  преступников,  самогонщиков  и
спекулянтов.  А  также  масса  ни  в  чем  не  повинных  людей, солидных
товарищей,  имевших  несчастье  отправиться  по  своим  делам с женами и
детьми.
     Вдоль  всех более-менее проезжих мощеных дорог и грейдеров проехали
и  прошли  поисковые  группы,  опросившие местных жителей, в особенности
сельских мальчишек, которые знают и замечают обычно все.
     Тоже  без  всякой пользы. Ни машины, ни подходящих одеждой и статью
людей обнаружить не удалось.
     То,  что нарком с семьей уехал поездом, Буданцев исключил сразу. Не
идиот  же  он. Проще сразу явиться в "органы" с повинной. Хотя, конечно,
поезда и вокзалы прочесывали с не меньшим усердием.
     И  все  более  сыщик  склонялся  к  мысли,  что нарком скрывается в
Москве. Только вот человек, который мог бы, рискуя головой, предоставить
убежище  Шестакову, никак не просматривался. Не простой ведь должен быть
это  человек,  наверняка  давно  и хорошо с ним знакомый, чем-то очень и
очень ему обязанный. Брат, любовница? Не катит! Сейчас дети на родителей
доносят,  жены  от  мужей, мужья от жен без всякого отрекаются. Разве из
бывших  кто?  С  устаревшими  и  классово  чуждыми  понятиями  совести и
дворянской  чести?  С такими Буданцев сталкивался. Которым проще срок за
недоносительство   и   укрывательство   отхватить,  нежели  "принципами"
поступиться.
     Но где среди наркомовых знакомых такой человек? Где?
     Буданцев  вскочил  с  дивана,  заходил кругами по комнате, ритмично
ударяя себя кулаком правой руки по ладони правой.
     А  если так - подмосковная дача? И люди на них живут, подходящие по
классовому  происхождению,  не  все, конечно, но много там таких, много.
Писатели  всякие,  художники,  родственники членов правительства, старые
политкаторжане, артисты.
     Стоп! Артисты! А жена Шестакова ведь артистка. Пашкова. (В шифровке
ее по ошибке назвали по мужу - Шестаковой). Известная, в кино снималась,
открытки  с  ее портретами в киосках продают. У нее ведь тоже могут быть
друзья,  пожалуй,  более  "надежные",  чем  у наркома, и любовники, само
собой.
     Вот где надо как следует докопать!
     Буданцев распахнул дверь, позвал писавшего справку о проделанной за
день работе помощника.
     -  Ну-ка,  Толя,  живо  гони  в Вахтанговский, разыщи там парторга,
директора, предместкома, вот что выясни.
     - Какой театр, Иван Афанасьевич, скоро двенадцать уже, спят все.
     -  Тоже  мне,  сыщик.  Давно  из  деревни?  Там самая жизнь как раз
сейчас. Спектакль закончился, кто разгримировывается, кто с поклонниками
по уборным пьет.
     Уполномоченный   фыркнул,   подтверждая   свое  рабоче-крестьянское
происхождение.  -  Пьют?  По  уборным?  Они там что?.. - Ох, Толя, Толя!
Уборная  -  это где артисты гримируются и переодеваются, а куда по нужде
ходят,  у  культурных  людей  называется клозет, туалет, гальюн, сортир,
оконце концов.
     Давай  рысью,  чтобы  через два часа представил полный список всех,
кто  дачи  имеет,  какие,  где.  А  у  артисток,  обязательно у тех, кто
постарше  и  на  вид  так себе, досконально выспроси, с кем, когда и как
дружила их лучшая актриса Зоя Пашкова.
     Так  и  скажешь  -  "лучшая", вроде ты сам от нее без ума. Можешь и
открыточку предъявить - вот эту.
     "Выйдет  -  не  выйдет,  - подумал он, - но зацепочка приличная. На
дачах  и  сараи  есть,  где машину спрятать можно, и речки, где утопить.
Вообще  там  машин  много  ездит,  еще  одна и внимание бы не привлекла,
заборы  вокруг  участков  высокие, народ бывает солидный, хорошо одетый.
Если  и  здесь  облом  -  я уж тогда и не знаю? Но театр - это только на
первый  случай. Надо прямо сейчас Шадрину позвонить, пусть сутра по всем
дачам  сплошную  проверку  паспортного  режима  и  пожарной безопасности
начинает. А потом поспать пару часиков".
     Но вот Шадрина он на месте не застал. У того возникли свои заботы.
     А вскоре они возникли и у самого Буданцева.
     Только-только  успел  он  разделаться  с самыми неотложными делами,
выслушать рапорты вернувшихся с заданий сотрудников и улечься наконец на
неудобный,  продавленный  в  самых неподходящих местах диван, укрыться с
головой  и  провалиться  в  сон,  как  его  самым  безжалостным  образом
разбудили.  Несмотря  на  то,  что  он  недвусмысленно предупредил своих
помощников  беспокоить только в том случае, если появятся существенные и
не терпящие ни малейшего отлагательства новости.
     А тут он открыл глаза и, щурясь от яркого света направленной в лицо
настольной  лампы, увидел над собой две темные фигуры. Они еще ничего не
успели сказать, а он уже все понял.
     "Допрыгался!"  -  мелькнуло в голове. Машинально хлопнул ладонью по
стулу у изголовья, где лежал ремень с револьверной кобурой.
     -  Спокойно, гражданин, без резких движений, услышал он неприятный,
какой-то сдавленный голос. Или ему так показалось из-за внезапного звона
и гула крови в голове.
     Буданцев  сел,  не глядя на тех, кто пришел за ним, нашарил на полу
сапоги, обулся.
     "А  что, если и мне сейчас так, как наркому?" - мелькнула мысль. Да
ну, куда там.
     -  В  чем дело? - спросил он как можно более спокойно. - Я выполняю
специальное задание комиссара Заковского.
     - Нам это без разницы. Приказано доставить, а там объясняйте.
     Может,  все не так страшно, - подумал Буданцев, как тысячи людей до
него.   -   Может,   действительно   вызвали   по  делу,  а  эти  просто
перестарались? Но Шадрин приглашал совсем по-другому.
     Или это от Лихарева привет? Сладко пел, а потом так: вот? Но зачем,
почему вдруг?
     С  путающимися  мыслями,  чувствуя,  что  начинает мелко дрожать от
противного,  расслабляющего  страха (загадка психики - перед задержанием
опасного  бандита,  от  которого  вполне  можно получить "перо" вбок или
пулю, - не дрожишь, а сейчас...), Буданцев вышел на крыльцо.
     Хоть  и идти до нужного места было всего сотню шагов, его усадили в
машину.
     Через  ворота  напротив  40-го гастронома въехали во двор. Потом по
чугунной лестнице повели вниз, вверх, налево подлинному коридору. В этой
части здания Буданцев не был ни разу.
     Узкие  глухие  двери через равные интервалы, полы покрыты плетеными
веревочными  матами.  И  тишина, как в подземелье, неподвижная, давящая.
Для  того  и  маты,  чтобы  ничто не нарушало этой тщательно продуманной
тишины.
     Наверное,  та  самая  знаменитая  внутренняя тюрьма. В том, что это
именно так, сыщик убедился немедленно.
     Его  ввели  в комнатку без окон, пожилой лейтенант с малоподвижным,
бледным,  словно  непропеченная булка, лицом предложил назвать фамилию и
инициалы, снять брючный ремень, выложить на стол содержимое карманов. Но
и только, обыскивать отчего-то не стал.
     Противно  царапая пером по бумаге, составил опись изъятого, сгреб в
холщовый  мешочек  деньги, документы, часы, авторучку. Папиросы и спички
подвинул обратно:
     - Это можно.
     Буданцев  ни  о  чем  не  спрашивал,  стоял  молча и смотрел поверх
коменданта,  привыкая к своей новой роли. Что ж, пятнадцать лет ты сажал
в  тюрьму  людей,  теперь  сажают  тебя.  И никого не интересует, что ты
считаешь это вопиющей несправедливостью Большинство его клиентов считали
точно так же.
     Вот и ему придется привыкать.
     Отвели  в  камеру.  Не в камеру даже в какой-то "отстойник", два на
три  метра,  сбоку  голый  топчан,  под  затянутым частой сеткой окном -
табурет,  в  углу  чистая, прикрытая крышкой параша, над дверью рубчатый
матовый плафон, накрытый вдобавок проволочным намордником.
     Впервые  в  жизни  Буданцев  услышал,  как  замок камеры запирается
снаружи.
     Лег на топчан, вытянул ноги.
     На  воле пока еще ночь, значит, скорее всего его не поднимут грубым
окриком раньше общего подъема.
     Мандраж  неожиданно  прошел.  А  чего дергаться, раз теперь от него
лично ничего не зависит? Вызовут на допрос, предъявят обвинение, тогда и
будем думать.
     Но  думать  все  равно  пришлось,  хотя поначалу Буданцев собирался
наплевать   на  все  и  попробовать  заснуть  в  ожидании  предстоящего,
обещающего быть нелегким дня.
     Так  в  чем  все-таки  дело?  Кто  его  сюда  законопатил? Шадрин -
невозможно.  Как раз Шадрину он нужен сейчас больше всего. А за Шадриным
стоит  Заковский. Комиссар ГБ самого первого ранга? Выше его только двое
- Фриновский и Ежов. Значит, можно предположить...
     Предполагать  не  хотелось,  потому  что  этот  вариант означал для
Буданцева  скорый  и  неизбежный конец. Если низвергнут Заковский, то не
жить и его приближенным, в число которых сам он попал против собственной
воли всего три дня назад.
     Версии выстраивались в голове сыщика автоматически.
     А  вдруг  дело  совсем в другом? Нарком Шестаков пойман (или найден
его  труп)  без участия Буданцева, силами гэбэшников, и он теперь просто
не  нужен  тому  же  Шадрину.  Превратился  из старшего опера в опасного
свидетеля. Чего и боялся с самого начала.
     И,  значит,  последняя  надежда-  товарищ  Лихарев. С его обещанием
помощи и защиты.
     Закуривая,  он  со  смешанным  чувством  тоски и насмешки над собой
(разинул  рот  на  чужой  каравай)  вспомнил,  что  даже  одного раза не
переночевал  в "своей" новой квартире. Атакую вот, как эта, квартирку не
угодно ли?
     "Эх, Валентин, Валентин, - чуть не сказал он вслух, но спохватился,
-  поможешь  мне  или я вам всем - как известное резиновое изделие?.. На
один раз".
     По  подъему  (да  и  есть  ли он здесь, во внутренней тюрьме, общий
подъем?)  его  не разбудили, ион сначала спал, а потом просто валялся на
топчане,  не  видя  смысла  вставать.  Для  чего?  Чтобы, как попугай на
жердочке, сидеть на вмурованной в пол железной табуретке?
     Примерно  в  девять  утра,  как определил по своим внутренним часам
Буданцев,  принесли  завтрак.  Кусок  черного,  хлеба  с  маслом, кружка
сладкого чая. Для тюрьмы - неплохо.
     Едва  он  успел  поесть,  без  аппетита,  а  по  необходимости и из
самодисциплины  - чтобы совсем не расклеиться, как надзиратель вернулся.
Забрал кружку и буркнул, не глядя в лицо:
     - Собирайтесь на выход. Без вещей.
     "Какие  еще  вещи?"  -  удивился  Буданцев,  а потом сообразил, что
тюремщик просто произносит затверженную годами формулу, не задумываясь о
смысле.  "Без  вещей"  - значит, предстоит вернуться в эту же камеру, "с
вещами"  - переводят в другую камеру, тюрьму, или отпускают на волю, или
- к стенке...
     На  допрос вели недалеко, до конца коридора. Поднялись на один марш
лестницы  с  забранным  част