млевайтесь.  Я  в  войну целого хвашистского хвельдмаршала тут  катал -  и
ничего...
     - Сотрудничал, дед, с оккупантами? - насторожился Пшонь.
     - Да как сказать? Было всего. Вода тогда здесь не такая стояла. Плавни,
значит,  озера в них,  а то трава.  А в траве -  море птицы!  Гуси,  лебеди,
журавли,  дрофы,  куропатки,  перепелки!  Дрофу, бывало, убьешь - три горшка
из-под кулаги мяса насолишь.  А куропаток! Идешь по траве, шарк-шарк ногами,
а их там -  пропасть!  Так и порхают, так и выпархивают! А уж что перепелок!
Сидишь,  бывало, над миской с борщом, а они прямо тебе в борщ! Да сытые, как
лини. Все ведь лето в пшенице нагуливают жир для перелетов в теплые края...
     - А где же все это теперь? - строго спросил Пшонь.
     - Да где же? Динозаврий все и поел.
     - Так,  так,  так, - защелкал языком Пшонь, доставая свой блокнотище. -
Сек-кундочку, дед! Теперь не спеши, потому как все надо записать!
     - Оно можно и записать, а можно и так оставить.
     - Оставлять мы не можем. Откуда взялся этот динозавр?
     - А  кто ж  его знает?  Может,  разбудили взрывами.  Или от бомбежек во
время войны или теперь от  каменоломни,  когда камень рвут.  Говорят,  оно в
Днепре спало сколько-то там миллионов лет,  а теперь над ним грюкнуло, оно и
полезло на берег. Вылезет ночью, нажрется, как скотина, и снова залезает.
     - Кто-нибудь его видел?
     - Да и вы увидите, коли охота.
     - Я?
     - А кто же?  Вот взгляните в воду.  Видите? Вот уже лодкой наплываем на
след. Видно же?
     Пшонь уставился туда,  куда показывал дед Утюжок, и даже блокнот уронил
из  рук.  Лодка  плыла  по  мелкому,  и  сквозь тихую  прозрачную воду  были
отчетливо видны  два  глубоченных следа от  какого-то  гигантского чудовища.
Следы шли параллельно,  не было им ни конца ни края, они были одинаковые (не
глубже,  не мельче),  будто отмерены какой-то сверхъестественной силой, и от
этой убийственной одинаковости становились еще страшнее. Разумеется, Пшоню и
в  голову не  могло прийти,  что осенью сорок третьего года тут через плавни
шли на переправу наши танки,  дорогу им мостили саперы лозой и  тальниковыми
ветками,  стальные траки перемалывали эти лозы, прогребались до тысячелетних
корневищ плавневых трав и  оставили тут такие следы,  что их не могла теперь
сгладить  никакая  сила.  В  Карповом  Яре  уже  потом,  вспоминая старинные
рассказы о страшных полозах, дядьки говорили об этих танковых следах:
     - Вот уж словно полозы тут выгуливались!
     Дед  Утюжок  вспомнил  эти  разговоры  и  намерился  поймать  Пшоня  на
побасенку про  полоза,  но  поскольку ему  подбросили более  звонкое слово -
"динозавр",  так он поскорее и взял его на вооружение. Не все были убеждены,
что Пшонь так легко поймается на  этот крючок,  но дед Утюжок не сомневался.
"Тут выходит оно как?  - размышлял он. - Человек этот такой злой, что и себя
укусит, а кто злой, тот и дурной. Ну, а уж коли глуп, то и поверит во все на
свете!"  Теперь он  украдкой наблюдал за Пшонем и  видел,  что тот не только
поверил,  но и испугался.  Но виду еще не подавал,  лишь нацелился на Утюжка
своими усами и капризно спросил:
     - А почему два следа?
     - Две лапищи,  значится,  - объяснил дед Утюжок. - Как каменные столбы.
Оно их и не подымает, а только волочит.
     - И на берег?
     - Когда голодное, так и прется! И жрет все, что попадет!
     - Почему же не поставят сторожей?
     - Штатов не дают.  Да и как его устережешь и чем отпугнешь? Берданка не
берет.  Милиционер Воскобойник пробовал из пистолета - пули отскакивают. Тут
разве тот пулемет,  который мне партизаны дали,  так я  его нашим доблестным
воинам подарил.
     - Так,  так, так, - облизал пересохшие губы Пшонь, - это надо записать.
Преступное попустительство.  Откормили динозавра,  прячут его на дне,  а  он
поедает  всю  окружающую среду.  Природные богатства под  угрозой,  трудовые
массы всколыхнулись от возмущения, а руководство...
     - Вы бы лучше тут не писали, - осторожно посоветовал дед Утюжок.
     - Не писал? То есть? Не понял!
     - Никто же  не  знает этого динозаврия!  Оно  как увидит ваш блокнот да
подумает,  что это что-то съестное!  Проглотит не только блокнот,  но и  нас
обоих с лодкой!
     - Ты,  дед,  не  бузи!  -  отскочил  перепуганно Пшонь.  -  Завез  меня
специально! Где этот динозавр?
     - Да где же? Вот тут уже недалеко, в Чертороях на дне залег и отдыхает.
Я ему туда подкормку вожу.
     - Подкормку? Какую подкормку?
     - А  какую же?  Когда овечку,  когда бычка,  когда пару индеек,  а то и
козу. Он все принимает, лишь бы черной масти.
     - Черной? Почему черной?
     - Такой нрав у  тварюги.  А  это мне сказали,  что на свиноферме свинья
черная завелась, так привезу и ее.
     - Не черная, а рябая, в белые и черные латки.
     - Была рябая,  а эта Дашунька для нее такой рацион составила, что белые
латки почернели, теперь свинья вроде бы и вся черная.
     Пшонь готов был выскочить из лодки.
     - Вези, дед, назад! - крикнул он. - Заворачивай!
     - Еще же не доехали.
     - Кому сказано: назад!
     - Еще же я на динозаврия не посмотрел.
     Пшонь,  наверное, хотел прыгнуть на деда и вырвать у него из рук весло,
но Утюжок спокойно помахал веслом перед его носом и посоветовал:
     - Сиди и  не  шевелись,  человече,  ибо я  и  не  таких тут топил.  Про
хвельдмаршала говорил тебе,  да  не сказал,  как утопил его.  Ты тут человек
новый,  не все еще знаешь?  Хотел тебе хоть динозаврия показать,  а  если не
хочешь,  то так и скажи,  а не дергайся.  Заворачивать, то и завернем. Петро
нас ждет, никуда не убежит, пусть малость поспит там...
     На  берегу  Пшонь  сначала велел  ехать  на  свиноферму,  но  сразу  же
передумал и скомандовал:
     - Вези домой!
     Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал.
     Пшонь ничего не  слышал,  был далеко отсюда.  А  чтобы быть еще дальше,
едва соскочив с телеги возле двора Несвежего,  тотчас нашел Рекордю, схватил
его за плечи:
     - Едем! Готовь машину! Мигом!
     - Кики-брики, я же малость выпил.
     - На шоссе не будешь выезжать, по бригадным дорогам...
     - В район или куда?
     - Там видно будет!..


        "ДИНОЗАВРИЯ-3"

     Как же так могло выйти,  что на очередное заявление Пшоня ответ был уже
через неделю?  Очень просто: Пшонь знал, куда писать. Он усвоил себе твердо,
а  какая-то  злая сила,  направлявшая его подлые действия,  подсказывала ему
уязвимые места, и он бил без промаха, без промедления и без пощады. Такую бы
силу   для   борьбы  с   вредителями  сельскохозяйственных  культур  или   с
поджигателями войны!
     Когда не знаешь, что на тебя кто-то пишет, то совершенно естественно не
ждешь результатов,  не охватывает тебя нетерпение и не думаешь - выполняется
или не  выполняется постановление о  месячном сроке для ответов на  письма и
заявления.
     Все это, можно сказать, стандартные ситуации.
     Ну хорошо.  А когда у нас будут все основания догадываться,  что именно
Пшонь и  есть тот  таинственный кляузник,  который вот  уже полгода не  дает
покоя  веселоярцам,   и  когда  мы  прибегли  к  отчаянной  (можно  сказать,
бессмысленной) попытке выявить этого клеветника и теперь с нетерпением ждем,
что же будет дальше,  что случится и случится ли вообще что-нибудь, имеем мы
право на нетерпение?
     Дни  растягивались в  целые годы,  часы  становились днями и  месяцами.
Гриша Левенец,  забывая о своей высокой должности,  по нескольку раз на день
ходил к деду Утюжку, допытывался:
     - Вы же ему все сказали как следует?
     - Сынок!  -  отвечал ему дед Утюжок.  - Уж как я скажу, то никто так не
скажет! Этот супостат как услышал про динозаврия, так у него глаза побелели,
как у дохлого окуня! Страшное дело!
     - И вы думаете, он поверил?
     - Тут бы и  не такой дурак поверил!  Я  же ему следы под водою показал.
Таких следов нет во всем мире.
     - А про Мазепину телегу с золотым дышлом вы ему ничего не говорили?
     - В той телеге не только дышло из золота, но и втулки на всех колесах и
розвора...
     - Да пусть и розвора...  Меня интересует:  вы ему еще не подбросили эту
телегу?
     - Оставил в  резерве.  Если не  клюнет на  динозаврия,  тогда уж я  его
золотой телегой по башке огрею! Да только ты, Гриша, не сумлевайся: для него
и динозаврия хватит!
     Тем  временем все  приметы указывали на  то,  что  Пшонь  в  самом деле
поймался на крючок, закинутый дедом Утюжком. Ездил с Рекордей аж в область и
на  почтамте посылал какие-то письма -  это еще не доказательство.  У  Ивана
Ивановича Несвежего выпустил новый номер стенной газеты,  где  раскритиковал
все семейство,  которое служило ему верой и правдой,  -  это тоже никакое не
доказательство.
     Но прибежал на свиноферму с  рулеткой и  полдня измерял на своей свинье
черные и  белые  латки,  чтобы  убедиться,  не  увеличились ли  черные и  не
уменьшились ли  белые  латки  в  результате коварных рационов,  составленных
Дашунькой, - это уже свидетельствовало, что зерна сомнений, зароненных дедом
Утюжком в сознание Пшоня, произрастают и начинают давать свои плоды.
     Не прошло и двух дней, как Пшонь, пользуясь школьным телефоном, нашел в
соседнем  сельсовете  многодетного  учителя  и  продал  ему  свою  свинью  с
доставкой на  дом.  Снова была морока с  машиной,  снова откуда-то  появился
Давидка Самусь и отвез Пшоня с его черно-белой свиньей в соседний сельсовет.
     Наутро  тот  учитель привез свинью обратно,  мотивируя тем,  что  Пшонь
запросил за  нее  слишком крупную сумму.  Пшонь уменьшил сумму и  немедленно
отвез ее  назад.  Многодетный учитель еще  раз привез черно-белое животное в
Веселоярск,  усматривая некоторую дискриминацию и оскорбление своей личности
со  стороны Пшоня.  Пшонь снова оттранспортировал свинью,  в  который уж раз
используя  бесплатный  колхозный  транспорт.   Неизвестно,  сколько  бы  еще
продолжались эти взаимоперевозки,  если бы именно в  это время не появился в
Веселоярске товарищ Крикливец.
     Гриша  увидел  в  окно,   как  товарищ  Крикливец,   немного  сутулясь,
сворачивает с  шоссе к клумбе сельсовета,  выскочил ему навстречу,  раскинул
руки не столько для приветствия (не дорос еще до таких фамильярных жестов!),
сколько от удивления:
     - Что такое, товарищ Крикливец?
     - А что? На эти ваши Шпили разве лишь вездеходом взберешься! Не вытянул
мой "газик".  Стреляет в третий цилиндр -  ни тпру ни ну!  Плюнул я,  бросил
его, пошел пешим ходом. Назад завернуть тоже не мог. Сегодня утром мне такой
акафист прочитали за твой Веселоярск. Что вы тут натворили?
     - Мы? Натворили?
     - Так может,  я? Завели какого-то Шпугутькало, обписал нам весь район с
головы до ног, а вы сидите и хотя бы свистнули!
     - Я же вам говорил.
     - Ты? Говорил?
     - А когда демографы ко мне придирались.
     - Так  это  же  к  тебе,  а  тут  про весь район речь и  про наш маяк -
Весероярск.   Вот  тут  и  началось:  кто  виноват?  Крикливец.  Не  проявил
бдительности, дал разрастись... Ну, рассказывай, что тут у вас.
     - Нечего рассказывать, - понуро произнес Гриша.
     - Ты,  Левенец,  не  крути!  Меня  будут слушать за  то,  что  прозевал
клеветника, а ты крутишь!
     - Мне крутить нечего,  это у нас уже в печенках...  Вы прямо скажите: о
чем там у вас написано? Про динозавров?
     Крикливец немного похлопал глазами, помотал головой, потом даже пощупал
Гришу за плечи,  за руку,  будто хотел убедиться,  в самом ли деле это живой
председатель   Веселоярского   сельсовета   или   же   какое-нибудь   хитрое
кибернетическое устройство, отступил от него, причмокнул языком:
     - Вот это да, вот это да! А ты откуда знаешь?
     - И подписано Шпугутькалом?
     - Ну, подписано! Ну и что же?
     - А  то,  что выкладывайте эту писанину на  стол,  чтобы мы ее хоть раз
увидели! А то никто ведь не показывает!
     Крикливец порылся в  своей обшарпанной папке,  достал оттуда два листка
из школьной тетради, положил на стол перед Гришей.
     - Вот. Можешь хоть в рамку вставить!
     - Так,  так, так, - нагнулся над этой писаниной Гриша, - складывается и
прикладывается, складывается, да еще и прикладывается!
     - Что там у тебя прикладывается?  - нетерпеливо воскликнул Крикливец. -
Ты прямо говори, что и к чему, мне некогда здесь разговоры разговаривать: на
мне целый район висит!
     - Повисит,  никуда не денется, - спокойно сказал Гриша, - и вы, товарищ
Крикливец,  никуда теперь не денетесь,  пока не выполните задание.  Поручено
вам разоблачить клеветника?
     - Ну, поручено! Ну и что?
     - А вот я вам еще кое-что покажу!
     Гриша,  потихоньку  напевая  себе  под  нос  нечто  похожее  на  маршик
механизаторов,  неторопливо пошел к  той  стене,  где  красовались пшеничные
снопы нового урожая.  Мог бы наконец смеяться вдоволь,  хохотать, заливаться
от  радости,   но,   как  убеждают  нас  ученые,   смех  требует  некоторого
одеревенения сердца,  потому что смеется только разум, а у Левенца сердце не
желало деревенеть, а хотело петь, радоваться и торжествовать.
     Наконец,  наконец!  В  самом деле,  все теперь складывалось воедино:  и
нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание
всего,  что услышит,  кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там
до  него  тем  миргородским гоголевским героям,  которые вели  свою  наивную
хронику съедения дынь!  Там все ограничивалось простой фиксацией:  "Сия дыня
съедена тогда-то и тогда", - а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным
словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде.
     Гриша  достал из-за  пшеничного снопа скрученный в  трубку большой лист
плотной  бумаги,   развернул  его  на  столе,  прижал  большими  кукурузными
початками (тоже урожая этого года),  потом положил на эту бумагу привезенные
Крикливцем листки из  школьной тетради,  немного полюбовался своей  работой,
причмокнул:
     - Класс!
     - Что это такое? - ничего не понял Крикливец.
     - Это? Домашняя стенная газета.
     - Что,  что?  Мало мне  мороки,  ты  еще выдумываешь какие-то  домашние
стенгазеты.  Хочешь,  чтобы  я  создавал еще  одну  комиссию по  этой  твоей
выдумке?
     - Выдумка не моя.
     - А чья же?
     - Посмотрите повнимательнее на все эти писания!
     Крикливец подошел, наклонился, протер себе глаза, снова наклонился.
     - Почерк вроде бы одинаковый, - пожал плечами.
     - Одинаковый, потому что писал один и тот же человек.
     - Кто же он?
     - Учитель физкультуры Пшонь.  Недавно присланный.  Как  приехал,  так и
начал обписывать нас со всех сторон.
     - Почему же молчали?
     - Потому что никто не знал.  Я  сейчас впервые вижу его писанину.  А то
ведь  никто  не  хотел показывать.  А  стенную газету он  выпускает у  Ивана
Ивановича  Несвежего,   у  которого  квартирует.  Называется  "За  передовой
домашний быт".  Передовая статья:  "Все силы на благоустройство новой хаты".
Это хата, где живет Пшонь, потому что сами Несвежие живут в старой хате. Вот
критический материал:  "Почему хлеб недопеченный?"  Тут вот меню на  неделю.
Тут критика Рекорди (это сын Несвежего), который долго спит.
     - А где он, этот ваш Пшонь?
     - Он такой же наш, как и ваш. В школе, спит в спортзале.
     - А ну-ка веди меня к этому пасквилянту! - решительно велел Крикливец.
     - Я и сам теперь хотел бы с ним переброситься словом-другим, - сверкнул
глазами Гриша.
     Мотоциклом не поехали,  чтобы преждевременно не спугнуть Пшоня, пошли в
школу пешком.  Занятий в классах еще не было,  потому что школьники помогали
убирать кукурузу, в спортзале, улегшись на поролоновых матрацах, сладко спал
Пшонь  под  громкую музыку  телевизора,  на  экране  которого слегка  одетые
девушки (только на ногах толстые полосатые носки) крутили модную аэробику.
     Гриша  выключил телевизор,  и  Пшонь сразу проснулся.  Сел,  недовольно
повел заспанными глазами, пошевелил острыми усами.
     - В чем дело?
     - Ваша фамилия Пшонь? - сурово спросил Крикливец.
     - Не Пшонь,  а Шпонька!  -  крикнул тот, но на Крикливца не действовали
никакие восклицания.
     - Это ваша работа? - показал он листки про динозавров в Веселоярске.
     - А если моя, так в чем дело? - подскочил Пшонь.
     - Почему же вы подписываете "Шпугутькало"?
     - Потому что я Шпонька, а Пугутькало - моя девичья фамилия.
     - Ну, чудеса! - хмыкнул Гриша. - Так вы были еще и девицей?
     - Не ваше дело,  кем я  был и  кем буду!  И нечего тут скалить зубы.  Я
привык не смотреть на чужие зубы, а показывать свои.
     - Не видно, - спокойно заметил Гриша.
     - Вы еще молоды и не видели, так я уж постараюсь показать!
     Крикливец почти с любопытством рассматривал Пшоня.
     - Послушайте,  -  хмуря брови,  сказал он,  -  вы  понимаете,  что ваша
деятельность противозаконна? Я официально предупреждаю вас...
     - Го-го!   -   нацеливаясь  на  него  усами,   посмеялся  Пшонь.  -  От
предупреждений еще ни у кого живот не болел.  А я тут наведу порядок! Пришли
- вот и  хорошо.  Я  сам уже хотел идти либо к  одному председателю,  либо к
другому. Мне нужны доски.
     - Собираетесь умирать? - поинтересовался Гриша.
     - Что значит - умирать?
     - Тогда зачем же доски? Я думал, на гроб.
     - Меня никому похоронить не удастся! Я очень живучий!
     Окуней бы  на  тебя ловить,  подумал Гриша,  но  одернул себя за  такие
несусветные мысли,  потому что  его  общественное положение не  давало права
сравнивать человека с наживкой,  даже такого,  как Пшонь. А какую кару можно
было бы для него придумать?  Если блоху увеличить в  тысячу раз,  она станет
такой,  как сковородка.  Вот бы  такое миллионокусачее чудовище напустить на
этого кляузника! Это был бы уже не детский талатай.
     Гриша  с  надеждой  посмотрел на  Крикливца:  может,  хоть  тот  как-то
напугает этого нахала?  Но Крикливец, видно, тоже впервые в жизни встретился
с  таким экземпляром людской породы и  немного даже растерялся.  А Пшонь тем
временем еще сильнее распоясывался.
     - Доски мне нужны для шкафа! - заявил он. - Чтобы прочным был шкаф и на
ключик запирался!  У меня секретные материалы.  Досье на все ваше образцовое
село.  На всех имею! Я все про всех знаю! Я знаю больше, чем вы все думаете!
Я знаю такое, чего никто не знает!
     - Ой,  я знаю,  що грiх маю, - насмешливо пропел Гриша, но Пшонь осадил
его:
     - Еще молод тут меня прерывать!
     - Ну хорошо,  я молод.  А вот товарищ Крикливец, районный руководитель,
специально приехал, чтобы вывести на чистую воду такого пасквилянта, как вы.
     - Районный масштаб  для  меня  уже  давно  пройденный этап!  -  цинично
оскалился Пшонь.  - Я вас еще до столицы доведу, вы у меня все запрыгаете на
сковородке!
     Левенец взглядом попросил поддержки у Крикливца,  но тот,  сделав Пшоню
предупреждение,  казалось, исчерпал арсенал своих административных средств и
теперь только вращал бровями так энергично, будто хотел перебросить их через
свою голову.
     Тогда Гриша прибег,  как ему казалось,  к самой большой угрозе,  заявив
Пшоню:
     - Между прочим,  вы тут угрожаете нам столицей, а мы как раз пригласили
из столицы писателя, чтобы он показал народу вашу позорную деятельность.
     Уже в следующий миг Гриша понял, что не следовало упоминать о столичном
авторе, потому что Пшонь так и впился.
     - Это какой же писатель?  Тот,  что "Роксолану" нацарапал? Заигрывает с
вами,  хвастает,  что происходит из казаков?  Из каких там казаков! Из турок
он!  И дед его из турок, и отец. И не Загребельный он, а Загре-бей. Я еще до
него доберусь.  Запрыгает у  меня на сковородке!  Турок,  а раз турок -  ищи
возле него гарем на сотню женщин!
     - Каких женщин?  -  возмутился Гриша. - Свиридон Карпович знает его уже
сорок четыре года.  Вместе были на фронте.  Писатель с  женой живет тридцать
пять лет. Дети. Внуки. Старый человек.
     - Старый? Разберемся, зач