бежать некуда.
     - Бежать не будем. Тут главное - как Зиньку Федоровну уговорить.
     - Ты же теперь начальство, делай что хочешь.
     - Ага, начальство. Ты по лестнице когда-нибудь лазил?
     - Такое скажешь - не лазил. А кто же по ней лазил, если не я?
     - А ну вспомни, как на верхних ступеньках - куда там прыгнешь?
     - Да куда? Никуда. Стой и не шевелись.
     - А внизу прыгай во все стороны.
     - Внизу так.
     - Вот и я,  пока на комбайне был, прыгал и подпрыгивал. А теперь стой и
не шевелись.
     - Смех!  -  удивился Педан.  -  А  я думал,  как начальство,  так и мед
ложкой.
     У  Гриши было воспоминание и  про  мед,  и  про  комбайн,  а  также про
метафору.  Но не станешь же здесь кричать на ухо Педану про мед и  метафору.
Зато  можно посидеть некоторое время блаженно улыбаясь под  несмолкаемый гул
свеклоуборочного агрегата, и пуститься в воспоминания и в детство.
     Великое дело -  метафора!  Это значит:  сказать как-нибудь так, лишь бы
только не похоже было на то,  как говорят нормальные люди. И тогда Винничина
называется сахарным Донбассом,  сахарная свекла - сладким корнем, кукуруза -
царицей полей,  а  наш многотрудный комбайн -  степным кораблем.  Грише в те
(далекие  теперь,   скажем   откровенно)  годы   комбайн  больше   напоминал
гигантского золотистого шмеля. Ползает по безбрежным полям пшеницы в громком
грохоте  жужжания,  окутанный  непробиваемым  облаком  золотистой  пылищи  -
настоящий тебе  шмель!  Но  когда летом Бескаравайный поставил Гришу рядом с
собой на  комбайновом мостике и  хлопец уже изнутри взглянул на  это облако,
окутывавшее могучую машину,  то оказалось оно отнюдь не золотистым,  а почти
черным и дышать в этом облаке приходилось не воздухом,  а какой-то мешаниной
пыли и остей,  и в горле першило,  и глаза слезились,  но все равно хотелось
петь и кричать на всю степь: "Вот я помощником у самого Бескаравайного!"
     А  как  обедалось после того,  как  выскочил из  этого облака!  Краюшка
хлеба, кусок сала, два круто сваренных яйца, луковица, бутылка молока - все,
что положила в  школьный портфелик Гришина мама Сашка,  глоталось,  будто на
соревновании.  Если бы присуждали призы за скорость съедания степных обедов,
Гриша завоевал бы в тот день наивысший!
     И  тут  прискочил к  ним  Давидка Самусь,  стажировавшийся на  водителя
грузовой машины, и зашептал Грише на ухо:
     - Слыхал? Сегодня в подсолнухах старый Щусь гонит мед.
     - Да ну! - встрепенулся Гриша.
     - У тебя хлеб найдется? А то у меня нечем мед есть, а дед Щусь обещал.
     Мед  относился к  вещам,  которыми не  следует пренебрегать даже тогда,
когда  ты  на  время  каникул стал  помощником самого Бескаравайного.  Гриша
заглянул в свой портфелик, порылся там и не нашел ничего, кроме малосольного
огурца. Сам удивился, как этот огурец уцелел от сплошного уничтожения.
     - Вот огурец, - показал он Давидке. - Малосольный.
     - Все правильно! - обрадовался Давидка. - Огурец - это класс. Подцепишь
им мед,  как ложкой, а потом облизываешь каждый раз огурец, чтобы не тошнило
от сладкого. Только не съедать огурец - и все правильно! Побежали на пасеку?
     Гриша несмело взглянул в сторону комбайна,  где Бескаравайный занят был
масленкой.  Покрашенный в оранжевый цвет,  комбайн светился,  будто огромный
апельсин,  но,  разумеется,  апельсин совершенно несъедобный и со свеженьким
медом никакого сравнения выдержать не мог.
     Пятясь, Гриша медленно отдалялся от комбайна. Давидка шептал ему, чтобы
шел скорее, ведь обеденный перерыв уже заканчивается, а там мед, да какой же
правильный мед!
     - А  может,  ты  сам?  -  сделал последнюю попытку перебороть искушение
Гриша. - Бери огурец и...
     Давидка схватил его  за  руку  и  силком потянул за  собой  по  высокой
стерне.
     - Ты глупый, что ли? - воскликнул он. - Отказываться от такого добра!
     Они сбежали сначала тихонько, украдкой, потом сорвались на рысь, только
позванивала под  босыми  ногами  стерня  да  покачивался золотом  мир  перед
глазами от моря расцветших подсолнухов, к которым они направлялись.
     И тут позади что-то загрохотало.  Тихо, потом громче, сначала словно бы
раздраженно,  гневно,  но сразу же успокоилось и загудело ровно и мелодично,
как огромный шмель. Бов-бов-бовле-лени!
     Гриша оглянулся еще на бегу, приближаясь с каждым шагом к подсолнухам и
к обещанному Самусем меду,  но уже чувствуя,  что произошло что-то такое, от
чего все меды на свете для него стали горькими.
     Комбайн Бескаравайного,  покачиваясь и переваливаясь,  медленно вошел в
загонку,  загудел ровно и удовлетворенно,  двинулся вперед, скорее и скорее,
засверкал на  солнце  оранжевыми боками,  подернулся еле  заметной дымкой  и
наконец облачком, казавшимся издали золотистым.
     Гриша остановился.  Давидка еще  пробежал немного,  пока  заметил,  что
бежит один, остановился тоже, крикнул:
     - Ты чего?
     - Возьми огурец, я возвращаюсь, - сказал Гриша.
     - Сдурел!
     - Возьми, а то некогда.
     Гриша даже не стал ждать,  пока Давидка подойдет к нему. Положил огурец
на стерню и помчался вдогонку за комбайном Бескаравайного.
     Все-таки  этот  комбайн очень похож на  золотистого шмеля.  И  облачко,
которым он  окутан,  тоже  золотистое.  Наверное,  оно  и  изнутри такое же,
следует только хорошенько присмотреться.
     Мог ли  бы  он  теперь сказать,  что уже насмотрелся вдоволь?  И  кому?
Зиньке Федоровне?
     Но с  Зинькой Федоровной можно сугубо,  трегубо и  многогубо только про
дело,  только о том,  что нужно,  потому что она председатель колхоза,  а на
председателе  колхоза  лежит  все:   озабоченность,   надежды,   озлобление,
неблагоприятные  погодные  условия   и   ответственность,   ответственность,
ответственность.
     Если бы Гриша был поэтом, он сложил бы оду о председателе колхоза. И не
потому,  что  председатель,  как  это  считают некоторые писатели (да  разве
только писатели?), заслоняет своей могучей фигурой всех сельских тружеников,
возвышаясь над ними,  как медный памятник.  Памятники,  как известно, только
напоминают нам о сделанном, а живым - живое.
     Председатель никого не замечает и не заменяет,  он только отдувается за
всех - это правда. А для этого надо крепко стоять на ногах, врастать в землю
так, чтобы не сковырнули никакие землеройные машины и никакие силы на свете.
Вот почему все председатели крепко стоят на  ногах.  Из-за этого они немного
неповоротливые,  зато хитрые.  Они  любят хорошие хаты ("ой,  чья  это  хата
разукрашена?"),  но  не расходуют на это государственных средств.  Любят они
черные "Волги".  Если  же  черных не  достается,  то  ездят  на  тех,  какие
занарядит Министерство торговли в  район.  Еще больше они любят награды,  но
никогда не  увлекаются этой суетностью,  потому что  у  них  нет  для  этого
времени.  Самое интересное (это уже граничит с  какой-то мистикой),  что все
председатели колхозов,  независимо от их пола,  словно бы одинаковы. Мужчины
похожи на председателей,  и  женщины похожи на председателей.  Вы никогда не
спутаете их с  кем-нибудь другим,  а встретив,  сразу воскликнете:  "Доброго
здоровья вам,  товарищ председатель!" И это тем удивительнее, что голова как
часть тела у головы колхоза не занимает такого уж слишком особого места.  На
первый план  здесь выдвигается что-то  другое,  отнюдь не  биологическое,  а
словно бы стратегическое,  что ли: упорство, неколебимость, каменно-стальная
воля.  Он  поднят над землей и  над всем миром огромным ощущением всемогущей
силы  смеха.  Смех  очищает кровь.  Поэтому председатель улыбается и  тогда,
когда ему говорят умные вещи,  и тогда,  когда слышит глупости.  На самом же
деле - он выставляет мудрую улыбку, как щит, отгораживается ею, как дипломат
от чужого министра иностранных дел. У нас свои дела!
     Вам хочется того и сего или так и сяк, а председатель знает, что только
вот как.  Вы приехали и  уехали,  а  председатель остается.  "А у меня такое
зелье,  что  химеры отгоняет..."  Председатель свистит,  как скворец,  вслед
преходящим уполномоченным,  а клюет только свои зернышки.  Солнце его печет,
дожди секут, ветры обдувают, морозы докучают, а он только кряхтит, краснеет,
надувается  и  врастает  в  землю  еще  глубже.   Даже  египетские  пирамиды
разваливаются,  а  он  стоит.  Горные  хребты  под  могучим воздействием сил
природы стираются,  становятся ниже,  приседают,  а  председатель колхоза не
просто стоит, а еще словно бы и возвышается все больше и сильнее.
     Скажут:  а  крестьяне вообще?  Разве они  не  такие,  как  председатели
колхозов?  И  непременно ли надо стать председателем,  чтобы сосредоточить в
себе все эти признаки, свойства и достоинства своего народа, трудолюбивого и
твердого в  истории?  Тогда спросим и  мы:  а  что такое крестьяне и где они
теперь?   И   сохранились  ли  они  в  своем  первоначальном,   так  сказать
дистиллированном,  виде?  Летят в  город,  тем более что крылья из синтетики
теперь купишь где  угодно.  Бывшие крестьяне переходят в  ту  необозначенную
категорию человечества,  которая  мечется между  жилыми  массивами больших и
малых  городов  и  теми  географическими  просторами,  где  созревает  рожь,
красуется  пшеница,   тихо  растет  в  земле  картофель,   визжат  поросята,
начиняются колбасы и настаивается в кувшинах густая сметана.
     - Так как,  Зинька Федоровна,  -  спросил Гриша председателя колхоза по
телефону,  -  вы не возражаете,  чтобы я подменял Педана на свеклоагрегате в
ночные смены?
     - Давай договоримся так, - сказала Зинька Федоровна. - Ты мне ничего не
говорил, а я ничего не слышала.
     - Согласен.
     - А  теперь ты мне скажи:  как ты прогнал от нас Жмака?  Я  тебе за это
готова в ножки поклониться.
     - Да как? Вы же бросили меня ему в пасть, вот я и выкручивался. Так мне
как - садиться на комбайн?
     - А разве я когда-нибудь была против? - сказала Зинька Федоровна.
     И тут пошел дождь.  Перед тем земля, раскаленная солнцем, была твердая,
как бычий лоб, а теперь за одну ночь раскисла, расползлась, как в половодье,
и уже не была доброй и всеплодящей,  а только хищно-беспощадной и стремилась
изо всех сил засосать тебя в свои дебри, проглотить, бесследно смыть.
     Однако в намерения автора не входит описание дождей.  Автор не может (и
не хочет!) конкурировать с классиками.  Несмотря на свой преклонный возраст,
автор  до  сих  пор  еще  помнит  гениальную  картину  украинских  дождей  у
Коцюбинского:  "Идут  дожди.  Холодные  осенние  туманы  клубятся  вверху  и
спускают на землю мокрые косы..." Но классики не знали,  что такое пятьдесят
миллионов тонн  сахарной свеклы.  Такого  количества этих,  как  пишут  наши
журналисты, "сладких корней" вообще не знал ни один народ. И никто не знает,
как это посеять, как прорывать, пропалывать, ухаживать, а самое главное: как
выкопать?
     Мы  копаем  свеклу!  Нас  пятьдесят миллионов,  а  свеклы  -  пятьдесят
миллионов тонн,  да  еще  добавим десять миллионов тонн  земли,  налипшей на
корни. И вот в мире происходит то и се, одни страны развиваются сюда, другие
развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с
жиру бесится,  а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб,
и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами,
твердой,  как танковая броня,  копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что
хотим,  чтобы в  этом  жестоком и  безжалостном мире  было хотя бы  немножко
чего-то  доброго  и  сладкого.  Оставим  доброту абстрактную для  упражнений
кабинетных философов.  Мы люди конкретного действия,  мы кормим людей, так и
запишем.  А  тем временем будем копать свою свеклу,  потому что ее много,  а
времени мало.
     На  рассвете,  в  дикой  темноте,  по  непролазному  болоту  добрел  до
Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
     - Прибыли товарищи из области!
     - Сколько? - спросил Гриша.
     - Двое.  Мужчина и  женщина.  А  может,  женщина и  мужчина.  Тут я  не
разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
     - Там же этот учитель новый.
     - Поместились. Теперь требуют вас.
     - Откуда они, говорите?
     - Из самой области.
     - И что?
     - Требуют.
     Тут  невольно придется возвратиться к  началу этой  главки.  Почему "Ой
лопнул обруч..."?  Может,  следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили
слова  одного нашего уважаемого поэта:  "У  человека лопалось терпение".  Не
будем  скрывать,  приводили для  смеха.  Потому  что  в  нашем  народе слово
"лускать",  "луснул" всегда применялось если  не  к  плодам земным (семечки,
орехи),  то  к  смеху,  и  если  кто-нибудь  слишком смешил  людей,  то  они
добродушно восклицали: "А чтоб ты луснул!"
     Что  же  касается терпения,  то  оно  могло только лопнуть,  в  крайнем
случае,  так, как лопаются обручи на бочках и кадушках, о чем говорит и наша
песня: "Ой лопнув обруч та й коло барила..."
     Дальше в  песне речь идет о  девушке,  которая обманула казака,  но нам
сейчас не до девчат.
     Когда  Гриша  Левенец,  сидя  на  свекловичном комбайне,  среди  хлябей
небесных  и  земных,  услышал,  что  снова  по  его  душу  приехали какие-то
проверяльщики,  то,  несмотря на свой молодой возраст и  абсолютно ничтожный
руководящий стаж,  почувствовал,  что у него терпение лопается, как обруч на
бочонке.
     Расписание часов у  Гриши теперь было такое,  как  натянутая струна или
тугой барабан.  Целый день -  дела в  сельсовете с их неизбежными хлопотами,
маленькими радостями,  разочарованиями,  мелкими конфликтами и достижениями,
размах которых ограничивался только размерами Веселоярска.
     Затем мотоциклом домой,  кое-какой ужин, снова мотоцикл - и на свеклу к
Педану.  Целую ночь на комбайне (Педан спал в  вагончике и подменял Гришу на
рассвете),  перед  восходом солнца домой,  три-четыре часа  поспать -  и  на
боевой пост, доверенный веселоярцами, к Ганне Афанасьевне и дядьке Обелиску.
Так пошла жизнь. А как она должна идти? - спросил бы нас Гриша. А мы спросим
у вас.  Все правильно,  как сказал бы Самусь, но Самуся не было, он исчез из
нашего повествования,  а  сила  его  отнюдь не  такая,  чтобы,  как  говорил
когда-то   над  гробом  Петра  Первого  Феофан  Прокопович,   "оставляя  нас
разрушением тела своего, дух свой оставил нам".
     Даже духа Самуся не осталось в Веселоярске, а если это так, то не будем
упоминать и его высказываний.
     Потому-то скажем,  что все было... ну, нормально, или там как. Здоровая
молодая семья живет в  постоянном трудовом напряжении,  и  напряжение это не
уменьшается,  а  возрастает изо  дня  в  день и,  таким образом,  еще крепче
цементирует семью.  Цементирование семьи - процесс довольно сложный и, можно
сказать, таинственный, поэтому возникает потребность как-то конкретизировать
его,  продемонстрировать,  показать на  примере.  Пути и  попытки для  этого
каждый выбирает по вкусу.  Одни публично обнимаются (а то еще и  целуются!),
другие называют друг друга сладенькими прозвищами,  третьи, памятуя о борьбе
противоположностей,  употребляют слова довольно терпкие и  не обнимаются при
людях, а только и знают что расходятся да сходятся да... Наши герои не могли
себе  позволить  таких  примитивных волеизъявлений.  Они  цементировали свою
семью при помощи картонного ящика из-под телевизора "Электрон".  Этого ящика
давно бы  уже  не  было,  но  мама  Сашка пожалела выбрасывать такое добро и
пристроила  его  на  веранде  возле  холодильника.  И  внутри  можно  что-то
спрятать,  и сверху поставить,  то ли чашку, то ли тарелку. Теперь картонный
ящик стал своеобразным полигоном для  испытания брачной верности,  прочности
любви и обыкновенного человеческого терпения.
     Гриша не  решался объяснять Дашуньке свою свекловичную эпопею ни  дома,
ни заочно по телефону. Поэтому очень обрадовался, натолкнувшись на картонный
ящик.  Вот где было его спасение!  На окне веранды валялся плоский столярный
карандаш с  толстым грифелем,  Гриша схватил его,  подбежал к  ящику,  начал
выбирать  самое  приметное  место  на  нем.  Самое  приметное  было  сверху,
посредине.  Но там уже все занимали огромные красные буквы, складывающиеся в
слова:  "НЕ  КАНТОВАТЬ.  БОИТСЯ  СЫРОСТИ".  Гриша  решил  пристроиться возле
"БОИТСЯ СЫРОСТИ",  но  не  прятался под  ним,  а  залез  наверх и  написал с
лаконизмом,  которому мог бы  позавидовать сам Юлий Цезарь:  "Я  на  свекле.
Ц.Г.". Последние две буквы следовало понимать: "Целую. Гриша".
     Когда на  рассвете он приехал домой,  Дашуньки уже не было,  а  над "Не
кантовать" стояло: "Я - на фермах. Ц.Д.". И тут "Ц.Д.", разумеется, вовсе не
означало цедильник, а только: "Целую. Дашунька".
     Так оно и пошло:
     "На свекле. Ц.Г.".
     "На фермах. Ц.Д.".
     "На свекле. Ц.Ц.Г.".
     "На фермах. Еще Ц.Д.".
     Исписали "Боится сырости",  исписали "Не кантовать", добрались и до "Не
бросать",   а   только   в   их   посланиях   начали   появляться  некоторые
несоответствия.  Если Гриша каждый раз добавлял по одной букве Ц  и довел их
уже до четырех (то есть:  целую,  целую,  целую,  целую), то Дашунька дальше
одного Ц  вообще не пошла,  потом стала употреблять словечко "еще" (то есть:
"еще целую"),  потом прибегла к  обороту,  уже и  вовсе неблагоприятному "не
Ц.Д." - то есть: не целую, а еще дальше просто отписывалась: "на фе..."
     Семья цементировалась, можно сказать, в одностороннем порядке. Поцелуев
с одной стороны становилось больше и больше, а с другой стороны они исчезали
совсем и вообще...  Вы скажете:  тут неминуем конфликт. Но разве же возможен
такой  примитивный (к  тому  же  сотни  раз  описанный  в  халтурных книгах)
конфликт в  обществе,  где  впервые  в  истории человечества наконец удалось
достичь  гармоничного  сочетания  общественного  и   личного,   где  женщина
терпеливо ждет  мужа  с  самых  затяжных собраний и  самых  нудных заседаний
(малых  деток  к   сердцу  прижимает),   а  муж  еще  терпеливее  ждет  свою
общественно-активную жену со  свекловичного звена или из  длительных поездок
для обмена передовым опытом (малых деток к  сердцу прижимает).  Да и еще:  у
Григория Левенца и Дарины Порубай, как это доказала недавняя демографическая
комиссия,  плодотворно поработавшая в  райцентре,  детей еще не было,  стало
быть, не было чего прижимать к сердцу тому или другому члену семьи, пока тот
или  иной член семьи покончит со  своими трудовыми обязанностями и  прибудет
наконец в  общий и  такой дорогой для обоих (обоих?  обоих?)  дом и  в  лоно
семьи.
     Ученые  классифицировали  бы  это  так:  стандартная  ситуация.  А  про
стандартные ситуации романов не пишут.  Но скажите кому-либо из женщин,  что
она -  стандартная. Что будет? Выцарапает вам глаза. А если скажете мужчине?
Мужчине это все равно. Для мужчины самое главное, чтобы его любила женщина.
     Вот  так  незаметно мы  перешли от  свеклы к  женщинам,  но  это только
словесный обман,  потому что женщины никуда не убегут, а свеклу нужно копать
и вывозить на сахарные заводы,  чтобы там поскорее перерабатывать и получать
сахар,  который вреден только для пенсионеров, а для остального человечества
необходим так же, как хлеб и вода, потому и называется: углевод. Разумеется,
автор,  еще с  молодых лет усвоив теорию о роли личности в истории,  а также
зная известную народную мудрость о том,  что без одного попа вода освятится,
не  имел  никакого  намерения  придавать  чрезвычайный вес  личному  участию
Григория Левенца в  "свекловичной жатве".  В  самом деле:  что может сделать
один человек?  Техника у нас есть?  Есть.  Передовая?  Передовая.  Энтузиазм
имеется?  Имеется. Трудовых масс маловато? Бросим на помощь труженикам полей
учеников. Пошлем из городов шефов, студентов.
     Потому и  неудивительно,  что  Гриша  Левенец оказался на  свекловичном
комбайне производства днепропетровского завода.
     Но вот тут и  сказалась вся нестандартность ситуа