ь такого человека, как  Просперо,  не  рискуя  оказаться  в
новых покоях с глубокой ямой и маятником для личного пользования.  У  меня
было предчувствие, что скоро что-то должно случиться. Возможно, Темплтон и
Гудфелло поставят его в такие условия, когда он не  сможет  отказаться.  А
может, мы все чего-то ждем? Чего?  Что  Грисуолд  возьмет  дело  под  свой
контроль? Интересно, будет ли Энни возражать  против  убийства  Грисуолда,
если я сделаю это в справедливом бою?
     В последующие дни я вновь и вновь задавался вопросом, не  получил  ли
Петерс  секретного  указания   от   Элисона   следовать   в   определенных
обстоятельствах воле Энни, а не моей. Хотя этого я никогда не  узнаю,  все
же интересно, стал бы он активно  мне  противостоять,  если  бы  я  сделал
попытку забрать Энни отсюда против ее воли. Впрочем, я  этого  не  сделаю.
Просто ее доводы убедительны, а я очень обеспокоен тем, чтобы угодить ей.
     Петерс,  кажется,  сам  уже  целиком  поглощен  своими  чувствами   к
маленькой танцовщице. Предполагаю, что Трипетта -  еще  одна  причина,  по
которой он не торопится отсюда.
     В свое представление мы вложили  больше  фантазии.  Мы  репетировали,
стараясь достичь сходства с разыгрываемыми нами персонажами. И все  же  мы
боялись, что нас могут узнать, если  мы  выйдем  на  сцену,  так  как  Ван
Кемпелен знал нас, и еще мы не исключали  возможность,  что  Грисуолд  или
даже Темплтон могли с помощью экстра-физических  методов  воссоздать  наше
изображение и показать его окружающим. Не было смысла  поэтому  испытывать
судьбу. Но чем больше мы об этом думали, тем чаще приходили к выводу,  что
с помощью маски  или  яркой  раскраски  лица  мы  могли  бы  без  опасений
участвовать в любой комической сценке.
     К   счастью,   не   существовало   строго   установленного    графика
представлений. Принц или его поверенный вызывали, когда придется, в  любое
время дня или ночи, одну труппу артистов  или  другую.  Многие  из  них  -
обычно музыканты и жонглеры - приходили сами, занимали место среди гостей,
поднимали, бросаемые на пол  монеты,  на  тот  случай,  когда  они  смогут
свободно покинуть аббатство и истратить их по своему усмотрению.
     Петерс был более приспособлен  к  сценической  деятельности,  чем  я.
Может быть еще и потому, что это давало  ему  возможность  чаще  бывать  в
обществе  Трипетты.  Поэтому  неудивительно,  что   однажды   вечером   он
присоединился к группе клоунов и акробатов, которым нужен  был  кто-нибудь
на место их товарища,  сломавшего  ногу  во  время  выполнения  одного  из
наиболее дерзких трюков. Я не придал этому особого  значения,  даже  и  на
следующий день, когда вся труппа была приглашена вновь. Я не волновался до
тех   пор,   пока   принц   не   стал   просить   устраивать   для    себя
соло-представления. Но, как выяснилось, беспокоиться было не о чем.
     Цветастый костюм отлично скрывал его мощные  бицепсы,  и  он  проявил
удивительный талант и умение в клоунаде, которых я от него не ожидал.  Для
него оказалось делом нескольких дней стать любимым шутом принца.
     Вскоре наступил март, и я с возрастающей уверенностью начал понимать,
что Петерс для Трипетты был  всего  лишь  очередным  увлечением  из  среды
актеров; она не принимала его всерьез.
     Однажды я даже позволил себе довольно глупый и  бестактный  поступок.
Отозвав ее в сторону,  когда  она  шла  на  представление,  я  не  спросил
Трипетту напрямик о  ее  намерениях  относительно  Петерса,  но  попытался
выяснить, как она, мучая и водя его за нос, может  не  замечать,  что  это
влияет на его способность играть на сцене и быстро реагировать. А ведь ему
нужна ясная голова, если потребуют обстоятельства.
     Она одарила меня очаровательной улыбкой и присела в реверансе.
     - Да, сэр Гигант? - ответила она  на  мое  приветствие.  -  Чем  могу
служить?
     - Немного информации, прекрасная мисс, - сказал я. - Вам должно  быть
известно о внимании моего друга Петерса?
     - Шута? Было бы трудно этого не заметить, сэр Гигант, потому  что  он
везде, куда я ни пойду: улыбается, как сумасшедший, кланяется,  предлагает
цветок.
     - Вы  ему  очень  нравитесь,  Трипетта.  Хотя  ваши  сердечные  дела,
конечно, не мое дело, так сказать, дружба обязывает меня  выйти  за  рамки
обычной вежливости и спросить о ваших чувствах по отношению к  нему.  Это,
так сказать...
     - Чувствую ли я, что шут сам себя дурачит? - закончила она. -  Говоря
напрямик, мой ответ -  да,  сэр  Гигант.  Я  не  хочу  оскорблять  чувства
деревенского парня, но сам принц Просперо уже два  раза  мне  улыбнулся  и
отметил мою красоту. У меня гораздо более далеко идущие планы, чем союз  с
человеком, который является живым воплощением  того,  что  заставило  меня
покинуть дикие края Америки. Я, сэр Гигант, настоящая  леди;  я  чувствую,
скоро я поднимусь на более высокую ступень в жизни и мой  вкус  и  таланты
будут по достоинству оценены.
     -  Спасибо,  мисс  Трипетта.  Очень  приятно  было  услышать   что-то
конкретное в тумане придворного многословия.
     - Всегда к вашим услугам, сэр Гигант, - сказала она, снова приседая в
реверансе. - И можете передать вашему другу, что из всех, кого я знала, он
исключительный дурак.
     - Передам ваш комплимент.
     Я сделал поворот на сто восемьдесят градусов и удалился.
     Позднее, когда я передал наш разговор  Петерсу,  опустив  вступление,
чтобы преподнести его как случайный, он только улыбнулся самой добродушной
из своих демонических улыбок и оценил это как проявление  остроумия  с  ее
стороны. Тогда я понял, - а может, знал давно - что  говорить  бесполезно,
все равно она разобьет ему сердце, что  бы  я  ни  говорил  и  как  бы  ни
говорил.
     Мне очень нужен был совет Лиги или Вальдемара.  Но  с  этим  придется
подождать.


     Это было не просто место, куда она ходила петь. Сегодня  она  пришла,
чтобы побыть одной, что в эти беспокойные дни делала все чаще и чаще.  Она
шла босая по широкой темной глади;  невдалеке  от  нее  море  то  с  шумом
накатывало, то отливало; горы, там,  где  сливались  с  небом  становились
медными, эхо от выбрасывающихся на берег волн снова возвращалось  в  море.
Ее контральто выделялось на фоне их низкого гула, когда она повернулась  и
пошла по пустынной тропинке сквозь  клонящийся  к  земле  влажный  бурьян,
стеклянно-гладкие разноцветные камни, раковины,  обломки  кораблекрушений,
щепки. Именно среди этих морских останков в коралловой  пещере  она  нашла
его - оранжевая, красная, зеленая и желтая, все  еще  пропитанная  влагой,
она словно вобрала в себя краски всех радуг, стоявших над ней  веками.  Он
отвернулся и  вытер  глаза,  когда  почувствовал,  что  она  была  близко.
Повернувшись снова, он увидел ее.
     - Леди, - сказал он, - простите.
     - И ты меня прости, - ответила она. - Я думала,  что  это  место  для
радости.
     - Вы...
     - Конечно, Энни, - ответила она.
     - Но вы такая взрослая!
     - Да. Подойди ко мне.
     Он подошел и она обняла его.
     - Значит, ты моя мама? - спросил он.
     - Конечно, - сказала она ему. -  Кто  угодно,  Эдди.  Тот,  кто  тебе
больше всего нужен.
     Неожиданно он заплакал опять.
     - Мне приснилось, - сказал  он,  -  что  я  взрослый  тоже.  Это  так
мучительно...
     - Я знаю.
     - Я думаю, что не вернусь  обратно.  Я  верю,  что  буду  жить  здесь
всегда.
     - Если хочешь. Где бы ты ни был, ты всегда найдешь здесь свой дом.
     Через час или через год он отошел от нее и повернулся.
     - Ты слышишь? - спросил он.
     Эхо отлива все еще висело в воздухе вокруг них, и она только  кивнула
в ответ.
     - Оно зовет меня.
     - Я знаю.
     - Я должен идти к нему.
     - Нет. Не надо.
     - Тогда я хочу. Остальное - боль.
     Она схватила его за руку.
     - Прости, - сказала она, - я никогда не предполагала, что  мир  может
использовать тебя таким образом. У меня была мечта. Для нас.  Ее  сломали.
Тебя заманили, туда, где боль. Я люблю тебя, Эдди. Ты слишком чист  душой,
чтобы принять мир, который тебе предлагают.
     - Он дал мне видение, Энни.
     Она посмотрела в сторону.
     - Оно стоило того? - спросила она.
     Он поклонился и поцеловал ее руку.
     - Конечно, - ответил он.
     Они вслушивались в  эхо  грустного,  протяжного,  удаляющегося  гула.
Потом он сказал:
     - Теперь я должен идти.
     - Подожди немного.
     - Тогда спой мне.
     Она пела и пение созидало; море стало самой ее  песней.  Зебры  теней
окружили их своим забором.
     - Спасибо, - сказал он наконец. - Я тоже  люблю  тебя,  Энни.  Всегда
любил и буду любить. Сейчас, однако, я должен идти туда.
     - Нет. Ты не пойдешь.
     - Да. Я пойду. Я знаю, ты можешь  удержать  меня,  -  ведь  это  твое
королевство. - Его взгляд упал на их руки. - Пожалуйста, не надо.
     Она  вглядывалась  в  сероглазое  детское  лицо  сквозь  сорок   лет,
отпечатавшиеся на нем, как будто смотрела  из  гроба.  Потом  она  разжала
руку.
     - Bon voyage, Эдди.
     - An revoir, - сказал он. Повернувшись, он направился на восток, куда
ушло море. Оно давало о себе знать  то  глухими  ударами,  то  равномерным
пением, потом его голос зазвучал на тон выше.
     Она повернулась и пошла в другую сторону к берегу. Медные горы  стали
угольного цвета. Небо нависло и озарилось молниями. Она  села  на  камень,
озаряемая их вспышками, и стала слушать, как идет кроваво-теплый прилив.



                                    9

     В эти апрельские  дни,  согретые  теплым  солнечным  светом,  голубой
клочок неба притягивает к себе.  Ночи  становятся  упоительными:  гитарные
переборы, ритмы Фламенко, встречи у костра  под  постоянный  аккомпанемент
звуков пиршества, доносящихся из северного здания. Более сдержанными  были
развлечения двора. Здесь царили пресыщение  и  усталость.  Принц  Просперо
обрюзг, его лицо приобрело красноватый оттенок, он  даже  стал  немножечко
прихрамывать. Теперь в ряд прочих удовольствий им были зачислены восточные
наркотики. Он курил бенгальский опиум, который вызывает, как мне  сказали,
кошмарные видения.
     Меня не было,  когда  это  произошло.  Я  совершал  очередную  ночную
прогулку с Энни. Несмотря на обстоятельства  я  всегда  буду  считать  это
время счастливейшим в жизни.  На  фоне  опасности  и  отчаяния  этот  свет
кажется еще ярче.
     Когда мы шли по освещенной свечами галерее, восхищаясь исключительной
живописностью  древних  гобеленов,   украшавших   стены   и   моливших   о
реставрации, к Энни подбежала служанка  одной  из  министерских  жен.  Она
ухватила ее за рукав и шепотом поведала  об  ужасном  событии,  свидетелем
которого только что была.
     Я похолодел, когда услышал ее слова: "Бедная  малышка..."  Когда  она
ушла, я взглянул на свою дорогую леди и она кивнула.
     - Трипетта, - сказала она. - Принц и семь его министров дегустировали
новые  вина  и  африканские  наркотики,  дающие  ни  с  чем  не  сравнимое
божественное забытье на очень короткое время. Они послали  за  ней,  чтобы
развлечься.
     Последовало долгое молчание. Потом она продолжила:
     - Они заставили ее выпить  вина.  Ведь  надо  совсем  немного,  чтобы
подействовало на такую крошку. А потом они велели танцевать ей  на  столе.
Она не смогла удержать равновесия, упала со стола и сломала шею.
     Я был не в силах что-либо  говорить.  Я  могу  показаться  чудовищем,
жаждущим крови, но внезапно у меня  возникло  желание  избавить  землю  от
этого человека. Но  я  был  уверен  в  роковой  неизбежности,  которая  не
потребует действий с моей стороны.
     Позднее я уже был в том самом месте,  откуда  выносили  ее  маленькое
тело для погребения в склепе на территории аббатства, который  служил  для
этой цели на период нашего  затворничества.  Я  услышал,  как  всхлипывает
Энни, когда мимо пронесли это крохотное существо со сломанной шеей.
     Я опасался за свою жизнь, когда придется сообщить об этом Петерсу. Но
это надо было сделать. Я крепко обнял Энни  перед  тем,  как  пожелать  ей
спокойной ночи.
     Я был прав в своих опасениях. Глаза Петерса блуждали, лицо потемнело,
когда я говорил. Он пробил кулаком ближайшую стену и  выругался  длинно  и
громко. Я немного отступил назад  в  неуверенности,  сколько  времени  ему
понадобится, чтобы прийти в себя, и опасаясь, как бы не попало мне.
     Через минуту, может чуть больше, мне станет ясно. Он перестал  делать
дырки в стене и повернулся ко мне, затуманившийся взгляд обрел ясность.  Я
приготовился.
     - О, Эдди, - сказал он тогда, - эта малышка никому не хотела  зла.  Я
убью этого человека, пусть отправится за это к дьяволу.
     Я приблизился к нему и обнял, решив, что это успокоит его.
     - Ни ей и никому другому не будет лучше, если  ты  сгоряча  позволишь
лучникам принца сделать из тебя бабочку на булавке.
     Он поднял кусок кирпича и сжал его в  руке.  Я  услышал  скрежет.  Он
разжал ладонь и с нее посыпались крошки.
     - Ты слышишь меня? - спросил я. - Твоя сила не имеет  значения.  Одна
стрела в сердце и оно перестанет биться.
     - Да, ты прав, друг. Ты прав, - сказал  он.  -  Я  сделаю  лучше,  не
бойся. Я пошлю ему пирог с начинкой. Пусть не думает, что мою жизнь  можно
взять так дешево. Все в порядке.
     Он побрел во двор, я решил его опекать.
     - Нет. Нет, Эдди, - сказал он, - водружая на место свой парик, -  дай
мне побыть одному, это необходимо.
     Я думаю он провел ночь в одной из монашеских келий. Я  несколько  раз
обошел северное крыло и мог бы поклясться, что слышал звуки тамтама и даже
какое-то пение.
     Как я понял, все, что произошло потом, он  на  протяжении  некоторого
времени умело скрывал, еще раз проявив  свои  актерские  способности.  Мне
сказали,  что  он  однажды  предложил  своим  хозяевам  представление  под
названием  "Восемь  цепных  орангутангов".  Это  развлечение  предполагало
нагнать ужаса на дам (о мужчинах упоминать не  стоит),  создав  видимость,
что  звери  сбежали  от  своих  надсмотрщиков,   и   вдоволь   насладиться
достигнутым эффектом.
     Он предлагал осуществить это  так:  одеть  восемь  мужчин  в  костюмы
обезьян, заковать их в цепи, связав по двое. По сигналу они бросятся в зал
с дикими криками. Эффект  будет  потрясающим,  если  им  удастся  напугать
публику.
     Можно себе представить, что Просперо с радостью ухватился за  идею  и
приказал Петерсу в этот же вечер подготовить к представлению  костюмы  для
него и семи министров, чтобы исполнить эти роли.
     Наконец, я должен был присутствовать в  этот  вечер  в  большом  зале
вместе  с  Эмерсон,  чтобы,  как  обычно  исполнить  несколько  сценок   и
акробатических номеров.
     Это, как предполагалось, было бы  отличной  прелюдией,  настроило  бы
аудиторию на восприятие образов мохнатых человекоподобных зверей. Он  даже
предложил мне перед выступлением как бы невзначай  информировать  публику,
что у нас есть еще восемь таких, как Эмерсон, но они не приручены, свирепы
и поэтому их держат на цепи.
     Я  попросил  его  подробнее  посвятить  меня  в  свои  планы,  но  он
отказался, а только посоветовал заранее незаметно принести в зал  саблю  и
спрятать там. "Так, на всякий случай", - объяснил он.
     Мне все это очень не понравилось, но так как  он  отказывался  давать
пояснения, я выбрал время, чтобы войти в зал, когда там никого не было,  и
повесил свое оружие на стену среди древних щитов и амуниции,  недалеко  от
того места, где я должен был выступать, прикрыв саблю щитом так, что  была
видна только рукоятка.
     В этот вечер я  пришел  раньше  назначенного  времени  с  Эмерсон  на
поводке, надеясь разгадать намерения Петерса и помочь,  если  это  в  моих
силах, или помешать, если сочту необходимым, или остаться в стороне,  если
потребуется. Но единственным нарушением внутреннего  убранства  зала  было
то, что сняли массивную люстру (по предложению Петерса),  так  как  в  эти
необычайно теплые апрельские дни было трудно избежать того, чтобы нагар со
свеч не капал на богатые наряды гостей.  Люстра  была  заменена  факелами,
испускавшими сладкий аромат, которые были установлены в правой руке каждой
из кариатид, стоявших вдоль стены; их было около 50 или 60 штук.
     Во время моего выступления по знаку Петерса принц с семью  министрами
отлучились, чтобы переодеться в костюмы. Как  я  позднее  узнал  они  были
сделаны из плотно облегающих трикотажных кальсон и нижних рубашек, которые
были пропитаны смолой, а на  смолу  было  приклеено  покрытие  из  льняной
кудели. Потом они были цепями связаны вместе (Петерсом) и образовали круг,
в центре которого их цепи смыкались.  Петерс  предполагал,  что  их  выход
состоится в полночь, но желание побыстрее привести в замешательство гостей
и напугать заставило их выскочить в зал раньше. Однако к этому времени мои
предварительные  замечания  были   уже   сделаны,   и   результатом,   как
предполагалось, явились крики и суматоха.
     Принц и его помощники были  в  ударе,  упиваясь  всеобщей  сумятицей,
получая удовольствие  от  каждого  нового  обморока  или  выкрика.  Как  и
предполагалось, вначале всеми овладел общий порыв броситься к  дверям;  но
Просперо предусмотрительно приказал их запереть сразу,  как  только  вошел
сам, а ключи Петерс прикрепил к костюму принца, так как не было карманов.
     В какой-то момент этой всеобщей суматохи Петерс исчез, а его заменило
еще одно волосатое существо. Эмерсон бросил меня, хотя к тому времени всем
уже было не до нашего номера.  Он  прыгал  вместе  с  мнимыми  обезьянами.
Вскоре я заметил, что цепь которая обычно удерживала люстру и которая была
поднята вверх, теперь начла медленно спускаться, пока ее конец с крюком не
коснулся пола.
     Я поискал глазами Энни, которая была здесь в  простой  красной  маске
Арлекина  в  сопровождении  троих,   полностью   облаченных   в   костюмы;
разумеется, это не могли быть никто,  кроме  Темплтона,  Грисуолда  и  Ван
Кемпелена. К счастью, оказалось, что они уже откланялись.
     Цепи, которые связывали ряженых обезьян, двигались по  центру  круга,
который они образовывали, хотя не все они смыкались в одной точке. Эмерсон
взял в руки крюк и прикрепил к нему сначала одну  цепь,  потом  -  другую,
третью. Когда он взялся за четвертую, то не смог подтянуть  ее  достаточно
близко к крюку, чтобы прицепить. Ему просто не хватило длины.
     Наконец три цепи были нанизаны  на  крюк  и  натянуты.  Их  владельцы
почувствовали сопротивление, стали оглядываться назад, пытаясь понять, что
мешает их движениям. В это время крюк пополз вверх. Я поднял голову, потом
посмотрел вниз, туда, где другой конец цепи  был  намотан  на  барабан,  в
темный угол, где невысокий человек  в  пестром  шутовском  кафтане  крутил
рукоятку.
     Шесть министров повисли в воздухе.
     Принц Просперо и министр, к  которому  он  был  прикреплен,  остались
внизу. Тень пробежала у меня по лицу. Я направился к своему тайнику.
     Петерс подбежал к  стене  и  выхватил  факел  из  рук  кариатиды.  Он
двинулся  к  центру  зала,  туда,  где  теперь  висели  шесть   министров,
наслаждавшиеся последним танцем Трипетты.
     Он прикоснулся пламенеющим жезлом к каждому из них по очереди.  Смола
хорошо горит. Они вспыхнули.
     Панические крики раздавались тут и  там,  но  их  теперь  перекрывали
крики и  стоны  живых  свеч,  которые  извивались  и  корчились  от  боли.
Громыхали и скрежетали цепи, тени, как злые духи, прыгали по  стенам.  Все
это пронизывал звук, словно идущий из преисподней. Я сразу понял, что  это
был невеселый смех Петерса.
     Обернувшись, принц быстро оценил ситуацию. Из-под своего  костюма  он
достал пистолет, поднял его,  прицелился  в  Петерса.  Откуда-то  возникла
мохнатая фигура и бросилась на него. Он выстрелил.
     Эмерсон рухнул.
     За этим последовала всеобщая паника. Сабля была у меня в руке.  Шесть
министров извивались, стон