зила в глубине кустов, двигаясь
медленно, почти неслышно.
     Воздух вокруг стал ярче, жарче... белее. Соленый пот, напоминающий по
вкусу кровь, тек по лицу  и  губам.  Вкус  пота  напомнил  Га-а  о  свежей
ящерице,  и  она  отодвинула  ветку,  рванулась  было  вперед,  но   вдруг
остановилась как вкопанная.
     Мир  был  по-прежнему  зеленым,  только  теперь  он   стал   горячим,
отливающим белизной. Кустарник перешел в колючие растения, на которые Га-а
порой  натыкалась  во  время  своих  лесных  странствий.  Насколько  могли
различить  ее  глаза,  перед  ней  простиралось  нескончаемое  море  трав,
склонявшихся под порывами ветра, который здесь, на равнине, дул  в  полную
силу.
     Га-а  прикрыла  длинными,  корявыми  пальцами  глаза,  защищаясь   от
нестерпимого света. Похожее случалось  с  ней,  когда  она  взбиралась  на
макушку дерева, где тонкие пружинящие ветки  не  могли  ее  удержать,  где
ослепительный свет ниспадал на зелень леса,  а  ветер  пел  оглушительную,
страстную, громоподобную песню, поражая уши Га-а.
     Обезьяна слегка раздвинула пальцы. Свет  по-прежнему  был  нестерпим,
однако теперь она могла кое-что различить. Невдалеке серым пятном на  фоне
ярко-зеленых склонившихся трав виднелась ящерица, бежавшая  по  стелющимся
колючкам, в то время как шорох сухого ветра скрадывал ее шаги.
     Ящерица остановилась, будто догадываясь о своей победе.  Привстав  на
мгновение на задние лапы, она  обернулась  и  высунула  язык,  после  чего
потрусила дальше,  опираясь  на  задние  лапы,  словно  набравшись  сил  и
храбрости у яркого света.
     Га-а  взглянула  вверх,  на  полоску   неба,   такого   огромного   и
ярко-голубого. Одну сторону небосвода загораживали  деревья,  но  огромный
кусок был доступен взору. В лесу она могла видеть лишь небольшие  островки
неба, появлявшиеся, когда порыв ветра разрывал лесной частокол.
     Где-то высоко на небе было что-то еще, но туда  Га-а  даже  не  могла
взглянуть. Свет был слишком  ярок,  ослепительно  бел  и  непереносим  для
нежных, широко расставленных  глаз.  Ящеру  сияние  было  нипочем,  а  вот
обезьяну оно напугало.
     Га-а отняла руку от глаз, повернулась  и  принялась  ломиться  сквозь
кусты обратно, растворившись в приветливом сумраке леса,  который  был  ее
настоящим.
     Но не будущим.

     Оградили решеткой собак и козлов круторогих
     Насадили на полях золотистую рожь и ячмень
     Под ярмо подвели вольных прежде коней и быков
     Взяли пряжу, свивая одежды себе.


                     ПАРСУМАШ, ОКОЛО 6500 Г. ДО Н.Э.

     Хаддад наблюдал, как его помощники перетирают зеленые глыбы  в  пыль.
Сдерживая дыхание,  он  считал  торжественные  удары  пестов  по  каменной
залежи. Гладкая коричневая кожа на руках то сжималась, то  разглаживалась,
растягивались сухожилия, вздымались и пучились вены  на  руках,  дробивших
малахитовые глыбы. Только когда  зеленая  крошка  становилась  похожей  на
речной песок, можно было начинать следующий этап..
     Рабы принесли сосуды с углем - деревом, пережигаемым под землей  так,
что хрупкая белая древесина превращалась в черные куски. Эти  куски  также
следовало растереть в  пыль.  Рабы  принялись  бросать  пригоршни  угля  в
малахитовую крошку, в то время как  помощники  не  прекращали  свой  труд.
Когда Хаддад убедился, что все сделано правильно, он отправил подручных за
тростниковыми трубками, а  рабы  побежали  принести  факелы  из  смолистой
сосны.
     Вдох через открытый рот, выдох в пустую трубку.  Помощники  осторожно
выдыхали свою  жизненную  силу  в  тростники,  чьи  концы  были  зарыты  в
темно-зеленую смесь по краям ямы, пока факельщики водили горящими  ветками
над рассыпанной крошкой.  Небольшие  искорки  огня  взлетали  вверх.  Рабы
опускали факелы ниже, и смесь мало-помалу занялась.
     Раздувавшие вскоре начали надувать  щеки  и  морщить  брови,  пытаясь
сдержать текший по лицам пот. Один из них начал дышать слабее. Взглянув на
помощника, Хаддад заметил, как глаза несчастного сошлись у переносицы, рот
искривился, а руки свело судорогой.
     Хаддад нетерпеливо кивнул  стоявшему  поодаль  сменщику.  Тот  быстро
отвел ослабевшего в сторону, взял тростинку в рот и принялся дуть.
     Прошло несколько мгновений, и вдруг вся яма превратилась в море огня.
     Каждый раз все именно так и происходило, но лишь один Хаддад  понимал
и руководил действием, ибо был  единственным,  кто  ведал,  сколько  нужно
смешать горстей угля и малахита, сколько сделать ударов,  вдохов  и  какое
количество факелов следует зажечь. Его знание дополняло магию.
     Вода поила земные травы, крася их в зеленый цвет, цвет жизни. Палящее
с небосвода красное солнце - еще один живой цвет - сушило траву на  лугах,
делая ее коричневой и бледной, как сама смерть.
     Искры от речных скал воспламеняли сухую траву,  горевшую  ярко-желтым
цветом, подобным солнцу. Дожди орошали лесные деревья, даря  зеленый  цвет
жизни, в то время как желтый огонь метил их черным мертвым цветом.
     Малахитовый камень из земных недр был окрашен в  зеленый  цвет,  цвет
жизни. Будучи смешан с мертвым деревом,  в  присутствии  дыхания  людей  и
желтого огня, он давал жизнь новой вещи, красной как солнце. Как жизнь.
     Таков был принцип: жизнь и смерть,  дыхание  и  тело  в  нескончаемом
круговороте под вечным сиянием солнца.
     Нахмурив брови, Хаддад сосредоточил  внимание  на  горящей  смеси.  В
ожидании и надеждах он молил о ниспослании чуда и всякий  раз  замирал  от
восторга.
     Готово!
     Разложение и смерть рассеялись  вместе  с  густым  дымом.  В  глубине
воронки остался ряд мерцающих шариков,  светившихся  сначала  желтым,  как
утреннее солнце, затем красным,  подобно  солнцу  заката.  Пока  помощники
продолжали  разгонять  последние  клубы  дыма,   шарики,   словно   живые,
заскользили по гладкому камню, сливаясь в шары красно-желтого цвета.
     Вдох - выдох, вдох - выдох;  помощники  продолжали  раздувать  огонь,
которого больше не было. Восставшие ото сна солнцеподобные шары слились  в
одну красноватую глыбу. Когда все,  как  по  команде,  прекратили  дуть  и
вытащили трубки, глыба расширилась и потемнела.
     Однако ее темнота была обманчивой, насколько мог судить Хаддад. Когда
глыба остынет, он сможет подобрать эту  "огненную  скалу"  и  бить  ею  по
камню, придавая различные формы, в отличие от всех прочих веществ, которые
удавалось ему получать. И  что  удивительно,  придать  им  форму  окажется
легче, чем обломку кремня или ракушечника, и она будет  держаться  дольше,
нежели у костяных и роговых изделий.
     Хаддад сможет резать  камень  на  нити,  не  уступающие  по  мягкости
овечьему руну,  но  значительно  более  крепкие.  Он  сможет  ваять  куски
орнамента, кубки и чаши, смеющиеся лица. И что за диво: чем больше  Хаддад
работал с металлом, тем он становился ярче, краснее. Он  сиял  и  светился
как нечто необыкновенное,  уступая  в  блеске  лишь  отражению  заходящего
солнца на поверхности реки.
     Настоящее волшебство, и Хаддад необычайно этим гордился.
     Пройдет другая тысяча лет, пока далекие  потомки  Хаддада  не  начнут
эксперименты с пришедшими к ним из глубины веков чародейством.  Они  будут
смешивать различные виды песка и камня с малахитом, меняя круговорот жизни
и смерти. В результате опытов один  ремесленник  получит  олово  -  белый,
мягкий металл, еще более бесполезный, чем  созданная  волшебством  Хаддада
медь. Примешанный, однако, в  нужной  пропорции  -  примерно  от  пяти  до
двадцати процентов - белый металл укрепит и усилит медь, создав надежный и
твердый сплав, который потомки Хаддада назовут "бронзой".
     С новым металлом окажется труднее иметь дело, чем  с  прочими,  и  от
него невозможно будет добиться ярко-красного солнцеподобного цвета. Однако
всего через несколько лет другой из потомков чародея  обнаружит,  с  какой
легкостью можно делать бронзовые лезвия.
     И тут-то все и начнется.

     Завоевание Египта кочевниками-гиксосами
     Завоевание Индии народом ариев
     Завоевание Британии кельтскими племенами
     Завоевание Греции ахейской знатью


                          ФИВЫ, 1374 Г. ДО Н.Э.

     Если он ошибается, то Великий Осирис  непременно  уничтожит  его  или
отдаст живым на растерзание богу Анубису с головой шакала.
     Удобно  разложившись  в  тени,   Аменхотеп   скользил   взглядом   по
внутреннему дворику дворца.
     Три женщины играли на  залитой  солнцем  площадке  из  утрамбованного
песка. У каждой в руке было по три  кожаных  мячика,  набитых  опилками  и
перетянутых бечевкой.  Размеры  связки  были  примерно  с  кисть  фараона.
Женщины старались подбросить мячи вверх  как  можно  более  изощренно,  то
скрещивая руки, то подпрыгивая и ударяя по мячам ногой.  Целью  игры,  как
показалось Аменхотепу, было поймать все мячи. Любая, кому это  сделать  не
удавалось, покорно  склоняла  спину  и  возила  на  себе  более  удачливую
товарку. Девушки бросали в воздух мячи до тех пор, пока  одна  из  них  не
промахивалась,  и,  таким  образом,  становилась  мишенью   для   насмешек
победительниц.
     Беззаботные женские игры.
     Под прямым всевидящим оком солнца.
     Аменхотепа учили, что  боги  его  земли  различны  и  велики  числом,
подобно  летающим  шарам.  У  них  было  много  сложных  и   разнообразных
обязанностей, вроде игры в метание шаров, по которым можно  ударить  ногой
или бросить, скрестив руки. Наказания в их делах были  также  замысловаты,
как езда верхом на проигравшем. Так  повелось  исстари,  ибо  Хем,  земля,
разделяемая рекой и наводнениями,  была  сложно  устроена  и  нуждалась  в
умелых и хитроумных стражах.
     Таким был Осирис, правитель подземного мира, которого убил  его  брат
Сет и разбросал куски тела убитого в четырнадцати заветных уголках земли и
чья сестра-жена Изида вернула Осириса к жизни, собрав его заново. Чей  сын
Гор, в свою очередь, убил Сета и стал правителем разделенной земли, а  его
потомки через много веков дали жизнь самому Аменхотепу.
     Но если боги и впрямь разделены как тело Осириса, как союзы  Изиды  и
Гора, Анубиса и Маат, Сета и Нут, то тогда  и  мир  должен  быть  разделен
подобно пустыне и полям со злаками, подобно тому, как  противоположны  два
берега реки, как земля и вода. Однако Аменхотеп знал, что это не так.
     Разве может человек ступить с  мокрых  полей  на  песок  пустыни,  не
коснувшись земли? Разве каждый год не разливается великим половодьем река,
закрывая землю своим телом? Разве может человек войти в воду с берега реки
и идти, опускаясь все ниже и ниже, оставаясь при этом  на  твердой  земле?
Разве в далеком море не безбрежны глубины, и разве  не  слышат  моряки,  с
каким бульканьем уходят под воду якорные камни?
     Земля едина, будь на ней засуха или наводнение.
     Чаша земли и водный поток созданы для людей,  для  работы,  отдыха  и
развлечений.
     Небесный купол со звездной рекой служат солнцу, когда  оно  встает  и
освещает землю, или когда ложится спать и гасит лампаду дня.
     Земля и люди  смертны  и  разделены,  но  солнце  и  небеса  едины  и
бессмертны.
     Как ходит под рекой и гладью моря земля, также  восходит  над  землей
небо. Солнце путешествует по небу, пока не исчезает в ночи. Таким образом,
день и ночь суть единство, кажущееся делимым лишь потому,  что  солнце  на
некоторое время скрывается из глаз.
     Только солнце нетленно и неизменно, только оно  обладает  неизмеримым
могуществом.
     Сияющее как Атон,  оно  благосклонно  своим  изобилием,  даруя  жизнь
зеленым росткам земли. Оно страшно своим жаром, вызывая  к  жизни  трупных
мух  из  сделанного  не  по  правилам  захоронения.  Благодаря  его   силе
поднимается вода в реке и страдает от засухи земля,  а  в  час  когда  оно
прячется от мира, веки людей смежает сон, посылая их  на  время  в  страну
загробного мира.
     Аменхотеп уже давно осознавал это, но ясность  мысли  пришла  к  нему
только сейчас. Новая идея противоречила  всему,  чему  учили  его  отец  и
жрецы. Прежние боги словно отступали в тень, давая дорогу новым образам.
     Единственно, что если Аменхотеп заблуждается, то Осирис пожрет его  с
кровожадной улыбкой и, возможно, не станет даже  дожидаться,  пока  фараон
умрет и предстанет перед  его  судилищем.  А  раз  так,  то  благоразумный
человек, сколь бы ни был он уверен в новооткрытой мудрости,  не  посчитает
излишним принять меры предосторожности, дабы оградить себя от злых козней.
     Любой крестьянин на его  полях  может  замазать  грязью  табличку  на
двери, представиться жрецам под иным именем и отправиться в другой  город,
затерявшись в людской толпе. Взяв другое имя, такой человек избегнет гнева
нерукотворных богов.
     Но  имя  фараона  красуется  везде.  Знак  Аменхотепа-отца,  а   ныне
Аменхотепа-сына выгравирован на стенах  всех  храмов  и  выбит  на  каждой
стелле у перекрестка, на всяком рынке.
     Что остается делать фараону?
     Изменить имя. Он должен принять новое имя, соответствующее его  новой
вере, приносящее удачу и покровительство со стороны бога. Он назовет  себя
"Угодный  Атону"  и  сим  снискает  покровительство  и  помощь  верховного
владыки. А чтобы довершить преображение, фараон повелит вычеркнуть  старое
имя и написать новое на каждом свитке папируса, на каждом камне и  стелле.
Тогда старые боги, несотворимые, будут повсюду искать Аменхотепа и никогда
не смогут его найти.
     Безусловно,   такие   изменения   повлекут   громадную   работу    по
переписыванию и переделкам. Но разве нет у  фараона  рабов  в  подчинении?
Разве не будут жители Хема поражены дерзкой грандиозностью усилий?
     Безусловно, придется менять и символы на  стенах  храмов,  слегка  их
подпортив повторным гравированием.  Но  разве  фараон  не  владеет  руками
каменщиков? Им просто придется выбить надпись на камне немного в  глубине,
тогда новое имя "Эхнатон" отбросит длинную  тень,  благословение,  которое
Атон дал фараону.
     Да будет так.

     Персидская империя
     Империя Афин
     Империя Карфагена
     Римская империя


                             РИМ, 477 Г. Н.Э.

     Родерик застал Беовина, когда тот крушил нос статуе.
     - Пошли, там еще осталось золото, - позвал Родерик друга. - К тому же
Аларих нашел храм, который хочет снести, и нам  понадобятся  твои  сильные
руки.
     Беовин поднял глаза:
     - Сейчас. Хочу закончить.
     Он  установил  бюст  слегка  под  углом,  так,  чтобы  линия  шеи   и
вертикальная  грань  камня  составляли  одну  прямую.  Беовин  скептически
измерил угол.
     - Все должно быть точно, -  заметил  он,  приподняв  боевой  топор  и
выставив вперед лезвие. Если бы  самому  Родерику  понадобилось  расколоть
статую, он ударил бы с размаху, не утруждая  себя  стаскиванием  статуи  с
пьедестала.  Хватило  бы  одного  хорошего  удара,  чтобы  все  сооружение
содрогнулось. А если нужно разбить нос, как это делает  Беовин,  то  можно
просто ударить сбоку.
     - Почему тебя так занимают лица римлян? - спросил  как-то  Родерик  у
друга. - И почему именно носы, а не, скажем, глаза, уши или губы?
     Беовин помолчал, обдумывая ответ.
     - Однажды кто-то найдет эти статуи, - наконец  ответил  он,  -  может
быть, то будет друг или родственник, а может быть кто-то, ничего о них  не
знающий... Представь себе всех этих цезарей с отбитыми  носами,  -  Беовин
сжал пальцами нос. - И ТАГДА АНИ БУДУТ ГАВАРИТЬ ТАК, - воин убрал  руку  и
шумно рассмеялся.
     Беовин, несомненно, воображал, что эти  каменные  изваяния  незримыми
нитями связаны с прахом мертвых. Возможно, римляне придерживались такой же
точки зрения, иначе зачем бы им  понадобилось  создавать  статуи  в  таком
многообразии. Настанет день, когда души умерших воскреснут  и  окажутся  с
испорченными чертами лица. Именно поэтому Беовин и превратился в  виртуоза
по части разбивания носов.
     Всякий раз он снимал бюст с пьедестала и ставил на  землю,  тщательно
проверяя  все  углы  и  подпирал  изваяние  камнем,  напоминая  греческого
философа с циркулем и линейкой. Сейчас варвар склонился над  ухом  статуи.
Широким концом Беовин дотронулся  до  кончика  белого  холодного  носа  и,
описав топором высокую дугу, нанес удар.
     ...Над изваянием поднялось облако белой пыли, а  между  щек  возникла
глубокая трещина. Беовин плюнул  в  дырку  и  ударил  по  изваянию  ногой,
оставив его валяться в пыли. "На  его  месте  я  бы  выставил  голову  для
всеобщего обозрения", - подумал Родерик.
     - Так ты говоришь, храм?  -  Беовин  ухмыльнулся,  -  а  нет  ли  там
хорошеньких прислужниц?
     - Боюсь, что все разбежались... Но  Аларих  считает,  что  они  могли
спрятать золото на чердаке..
     - Ну ладно, а жрецов там тоже нет? Их мужчины неженки и не отличаются
силой.
     - Тоже исчезли.
     - Проклятье.
     Беовин, однако ж, последовал за Родериком, но лишь до  того  момента,
пока не увидел другую статую с неразбитым носом.  Родерик  тщетно  пытался
привлечь внимание друга, но, отчаявшись, двинулся к  храму  один,  оставив
Беовина со статуей, которую тот пытался снять с постамента. Было ясно, что
он горит желанием явить миру еще одну безносую статую.
     Весь мир был в движении.  Аларих  со  своей  бандой  готов,  вандалы,
ломбардцы, саксы и еще  дюжина  племен,  о  которых  Родерик  знал  только
понаслышке, расползлись по виноградникам и садам,  которые  слишком  долго
берегли для себя прежние хозяева.
     Родерик ясно понимал, что Беовин  просто  дурак,  тратящий  время  на
возню с носами статуй. Как глупо тратить время на  мраморных  истуканов  и
нелепые домыслы о том, что подумают друзья умершего римлянина, застав  его
"без своего носа".
     Нужно было хватать золото, драгоценности,  если  таковые  попадались,
металлическую тарелку или чашку, оружие  подходящее  всаднику,  и  мчаться
дальше. К черту мебель, к черту статуи, переспать ночь с первой попавшейся
женщиной, бросить ее и мчаться дальше.
     Родерик знал, что в  мире  существуют  вещи  похуже  изнасилований  и
грабежей. Вслед за вандалами и готами, дыша в затылок  саксам  и  кельтам,
двигались иные люди. Одетые в черное степные всадники. Люди из земель, где
восходит солнце,  маленькие  человечки  с  кривыми  ногами,  привыкшие  по
неделям не сходить с седла. Люди, живущие в кожаных  шатрах  и  ничего  не
ведающие о золоте, не мыслящие в женщинах, но готовые  убить  любого,  кто
имел неосторожность попасться им на пути, просто ради удовольствия  убить.
Люди, пьющие кровь своих  врагов,  разговаривающие  на  языке,  непонятном
другим и не останавливающиеся ни перед чем.
     Единственный разумный выход для  варваров,  подобных  Алариху  с  его
бандой, был награбить сокровищ, на которые можно было наложить лапу, взять
на неделю еды и мчаться прочь. Где-то, скорее  всего,  на  юге,  им  может
посчастливиться найти убежище, но до той поры задерживаться здесь  значило
подвергать себя опасности, а тратить время на порчу статуй -  чистой  воды
безумие.
     Ибо мир сошел с ума.

     Эдуард-исповедник
     Вильгельм-завоеватель
     Генрих-мореплаватель
     Елизавета Великая


                              ЛОНДОН, 1688 Г.

     Лорд Эффенберри уже и так успел вложить достаточно  денег  в  морскую
торговлю и не видел никакого смысла тратить еще.
     - Милорд, но подумайте о благе отечества! - воскликнул Шедуэлл.
     - Как бы не так, - проворчал Эффенберри.
     - Милорд, вы богатый человек и можете позволить  себе  риск  утрат  в
морском путешествии. Естественные  убытки  от  штормов  и  бурь,  а  также
непредвиденных обстоятельств, таких как пираты  или  вероломство  туземных
царьков.
     - Естественно, - ответил  Эффенберри.  -  Это  разумно,  ибо  большой
прибыли нельзя получить без соответствующего риска.
     - Но в этом-то и суть предложения господина Ллойда. Все мы вкладываем
капиталы в  заморскую  торговлю,  и  ка