и следил, как пламя
пожирало тела. Огонь восьми погребальных костров взлетел к
предрассветному небу. Тот, кто был парусным мастером, глядел
на ближайший к воротам костер -- последний из зажженных; его
пламя только сейчас достигло вершины, где лежало тело в черной
одежде с желтым кругом на груди. Когда пламя коснулось его, и
одежда затлела, собака, съежившаяся в разоренном саду, подняла
голову, и вой ее был почти рыданием.

-- Этот день переполнит счет твоих грехов, -- сказал бывший
парусный мастер.

-- Но учтутся и мои молитвы, -- ответил принц. -- Я займусь
этим в дальнейшем. Будущие теологи отнесутся к ним хотя бы так
же, как ко всем этим жетонам для молитвенных машин, и примут
окончательное решение. А Небо пусть теперь размышляет, что
здесь случилось в этот день, и есть ли я, кто я и где я. Пора
ехать, капитан. На некоторое время в горы, а затем наши пути
разойдутся -- ради безопасности. Я не знаю, по какой дороге
пойду, но она поведет к воротам Неба, и я должен идти
вооруженным.

-- Связующий Демонов, -- сказал его собеседник и улыбнулся.

Подошел командир копьеносцев. Принц кивнул ему. Громко
прозвучали приказы.

Колонна всадников двинулась, прошла через Ворота Кармы,
свернула с дороги и стала подниматься по склону к юго-востоку
от города Махартхи; за их спинами пылали, как заря, их мертвые
товарищи.

-----


Глава 3

Говорят, что когда появился Учитель, люди всех каст шли
слушать его поучения, а также животные, боги и случайный
святой, и уходили облагороженными и духовно возродившимися. В
основном все признавали, что он получил просветление; не
думали так лишь те, кто считал его обманщиком, грешником,
престуником и даже просто шутником. Но все эти люди числились
его врагами; но с другой стороны, не все те, кто облагородился
и духовно возвысился, могли считаться его друзьями или
поддерживающими его. Его приверженцы называли его
Махасаматманом, и кое-кто говорил, что он был богом. Итак,
после того как стало известно, что его приняли как учителя и
смотят на него с почтением, многие богатеи стали поддерживать
его, и слава его шла далеко по стране, и к нему обращались как
к Татагатхе, что означает Тот, Кто Достиг. Было замечено, что
в то время как богиня Кали /иногда известная как Дурга в ее
более мягкие минуты/ никогда не высказывала официального
мнения насчет того, что он Будда, она оказала ему странную
честь, послав к нему святого палача вместо того, чтобы просто
нанять убийцу...

Истинный Драхма не исчезал,
пока в мире не возник фальшивый Драхма.
Когда возник фальшивый Драхма,
он заставил исчезнуть истинного Драхму.

Самиутта-никайа /11,224/

Близ города Аландила была прекрасная роща деревьев с синей
корой и пурпурными, похожими на перья, листьями. Роща
славилась своей красотой и почти священным покоем своей тени.
Роща принадлежала купцу Вазу до его обращенния, а затем он
подарил ее Учителю, известному как Махасаматман, Татагатха и
Просветленный. В роще этот Учитель ожидал своих
последователей, и когда они в полдень входили в город, их
чашки для подаяния никогда не оставались пустыми.

Вокруг рощи всегда бывало множество паломников. Верующие,
любопытные, и те, кто охотится на других, постоянно проходили
через рощу. Они прибывали на лошадях, в лодках, пешком.

Алондил не был чрезмерно большим городом. Там были как
тростниковые хижины, так и деревянные бунгало; главная дорога
не была замощена и изрыта колеями. В городе было два больших
базара и множество маленьких; обширные зерновые поля,
принадлежавшие Вазу и обрабатываемые шудрами, цвели и
колыхались вокруг города. В городе было много гостиниц /не
столь раскошных, как легендарная гостиница Хауканы в далекой
Махартхе/ из-за постоянного наплыва путешественников; город
имел своих святых людей и своих сказителей; и он имел Храм.

Храм стоял на невысоком холме недалеко от центра города; со
всех четырех сторон его были огромные ворота. Эти ворота и
стены вокруг были покрыты слоями декоративной рузьбы,
изображавшей музыкантов и танцоров, воинов и демонов, богов и
богинь, животных и актеров, любовников и полулюдей, стражников
и дэвов. Эти ворота вели в первый двор, содержавший больше
стен и больше ворот, открывавшихся, в свою очередь, во второй
двор. В первом дворе был маленький базар, где продавались
подношения богам. Там было также множество мелких гробниц,
посвященных меньшим божествам. Там были нищие, медитирующие
святые люди, смеющиеся дети, сплетничающие женщины, горящие
благовония, певчие птицы, булькающие очистительные баки,
жужжащие молитвенные машины -- все это можно было найти там в
любое время дня.

Внутренний двор, с его массивными гробницами, посвященными
главным божествам, был основным местом религиозной
интенсивности. Люди пели или выкрикивали молитвы, бормотали
стихи из Вед, стояли, опускались на колени или простирались
ниц перед громадными каменными изображениями, которые часто
бывали так плотно увешаны цветами, замазаны красной пастой
кум-кум и завалены грудами подношений, что нельзя было
сказать, какое именно божество окутано таким поклонением.
Периодически гудели храмовые рога, на минуту воцарялась
тишина, а затем гвалт начинался снова.

И никто не стал бы оспаривать факт, что владычицей этого Храма
была богиня Кали. Ее высокая статуя из белого камня, стоявшая
в гигантской гробнице, доминировала во внутреннем дворе. Ее
слабая улыбка, возможно, презрительная по отношению к другим
богам и их приверженцам так же привлекала внимание, как и
усмешки черепов на ее ожерелье. Она держала в руках кинжалы и,
приподняв ногу в полушаге, казалось, решала, танцевать ли ей
сначала или сразу убить тех, кто подошел к ее гробнице. Полные
губы, широко раскрытые глаза. При свете факелов она, казалось,
двигалась.

Выглядело вполне естественным, что ее гробница была напротив
гробницы Ямы, бога смерти. Жрецы и архитекторы достаточно
логично решили, что из всех других богов ему более всего
подходит стоять всегда лицом к ней с тем же, что у нее,
твердым убивающим взглядом, и отвечать на ее улыбку своей
кривой усмешкой. Даже самые набожные люди предпочитали не
проходить между этими двумя гробницами, а обойти их; а после
наступления темноты эта часть двора всегда оставалась в тиши и
покое, непотревоженная припозднившимися почитателями.

Когда по стране дул весенний ветер, с севера приходил некий
Ральд. Невысокий человек с белыми волосами, хотя лет ему было
немного. Ральд носил внешние атрибуты пилигрима, но, когда его
нашли лежащим в канаве в беспамятстве, над его лбом был
накручен малиновый душащий шнур его истинной профессии. Туг.

Ральд приходил весной во время фестиваля в Алондиле, городе
сине-зеленых полей, тростниковых хижин и деревянных бунгало,
немощеных дорог и многих гостиниц, базаров, святых людей и
сказителей, великого религиозного оживления и Учителя, чья
слава распространилась далеко по стране -- Алондила, города
Храма, где его покровительница -- богиня была королевой.

-----

Время фестиваля.

Двадцать лет назад маленький праздник Алондила был почти
исключительно местным делом. Теперь же, с появлением
бесчисленных путешественников, вызванных присутствием
Просветленного, который учил Пути Восьмисложной Тропы,
фестиваль Алондила привлекал так много пилигримов, что местные
помещения для жилья были переполнены. Те, у кого были палатки,
брали высокую плату за их аренду. Арендовали под человеческое
жилье даже стойла. Даже голые участки земли служили местом для
подобных лагерей.

Алондил любил своего Будду. Многие другие города пытались
переманить его к себе из его пурпурной рощи: Шингоду, Горный
Цветок, предлагал ему дворец и гарем, чтобы он пришел учить
на его склонах. Но Просветленный не пошел к горе. Каннака,
Речная Змея, предлагала ему слонов и корабли, городской дом и
загородную виллу, лошадей и слуг, чтобы он пришел и
проповедевал на его пристанях. Но Просветленный не пошел к
реке.

Будда оставался в своей роще, и все шли к нему. С течением
времени фестивали становились все шире и продолжались дольше
и были более замысловатыми, и сияли, как чешуя откормленного
дракона. Местные брамины не одобряли антиритуальные учения
Будды, но его присутствие наполняло доверху их сундуки, так
что они научились жить в его тени, никогда не произнося слова
"тиртхика" -- еретик.

Итак Будда оставался в своей роще, и все приходили к нему,
включая Ральда.

-----

Время фестиваля.

На третий день вечером начали бить барабаны.

На третий день массивные барабаны  к а т х а к а л и  начали
свой быстрый грохот. Слышные за много миль стаккато барабанов
неслись через поля, через город, через рощу и через обширные
болотистые земли, лежащие за рощей. Барабанщики в белых
м у н д у, голые до пояса, с блестящими от пота темными
телами, работали посменно, так энергичен был их мощный бой;
волна звуков не прекращалась, даже когда новый отряд
барабанщиков вставал перед туго натянутыми верхушками
инструментов.

Когда на землю спускалась тьма,путешественники и горожане
немедленно выходили, заслышав стук барабанов, прибывающих на
фестивальное поле, широкое, как древнее поле сражения. Там
люди находили себе место и ждали ночи и начала представления,
попивая сладко пахнущий чай, купленный в ларьках под
деревьями.

В центре поля стояла громадная чаша с маслом, высотой в рост
человека, с висящими по краям фитилями. Фитили горели, а
факелы мерцали рядом с палатками актеров.

Барабанный бой на близком расстоянии оглушал и гитнотизировал,
ритмы хитро усложнялись, синкопировались. С приближением
полуночи началось благочестивое пение, поднимаясь и падая
вместе с барабанным боем, сплетая сеть вокруг чувств.

Настало короткое затишье, когда появился Просветленный со
своими монахами в желтых одеяниях, становящихся в свете ламп
почти оранжевыми. Они откинули капюшоны и сели, скрестив ноги,
на землю. Через некоторое время пение и звук барабанов снова
наполнили мозг присутствующих.

Когда появились актеры, страшные в своем гриме, с бубенчиками
на лодыжках, звенящими при каждом шаге, аплодисментов не было,
лишь напряженное внимание. Танцоры  к а т х а к а л и  были
знаменитые, с детства учившиеся акробатике, а также старинным
фигурам классического танца, знающие девять различных движений
шеи и глазных яблок и сотни положений рук, требуемых для
постановки древнего эпоса любви и сражения, встреч с богами и
демонами, героических боев и традиционных кровавых измен.
Музыканты выкрикивали слова преданий, в то время как актеры,
которые никогда не говорили, показывали устрашающие действия
Рамы или братьев Пандава. Раскрашенные зеленым и красным, или
черным с ярко-белым, они шли по полю, подняв полы одежды, их
обручи из зеркальных капель сверкали при свете ламп. Время от
времени лампы разгорались или начинали шипеть и трещать, и
тогда казалось, что нимбы святого или несвятого света играют
над головами танцоров, начисто убивая смысл событий и давая
зрителям минутное ощущение, что они сами иллюзорны, а
единственно-реальны в мире лишь рослые фигуры в циклопическом
танце.

Танец должен был продолжаться до восхода солнца. Но перед
зарей один из носящих шафрановую мантию пришел со стороны
города, пробился через толпу и сказал что-то на ухо
Просветленному.

Будда встал, как бы для того, чтобы лучше обдумать услышанное,
и снова сел. Он дал поручение монаху, тот кивнул и ушел с
фестивального поля.

Будда, выглядевший невозмутимым, снова перенес свое внимание
на представление. Монах, сидевший неподалеку, заметил, что
Будда барабанит пальцами по земле, и решил, что Просветленный
держит такт с барабанами, поскольку было общеизвестно, что он
выше таких вещей, как нетерпение.

Когда представление кончилось и Сурья-солнце окрасило в
розовый цвет полы Неба над восточным краем мира, казалось,
будто ночь и в самом деле держала толпу пленников в
напряженном и страшном сне, от которого они сейчас
освободились, усталые, тяжело входящие в день.

Будда и его последователи немедленно пошли к городу. Они не
останавливались отдохнуть и прошли через Алондил быстрой, но
достойной походкой.

Когда они снова очутились в пурпурной роще, Просветленный
велел монахам отдыхать, а сам пошел к маленькому павильону,
стоявшему в глубине леса.

В павильоне сидел монах, принесший сообщение во время
представления. Он заботился о больном лихорадкой
путешественнике, которого он нашел в болотах, куда часто ходил
размышлять о скверных условиях, в которых, возможно, окажется
его тело после смерти.

Татагатха внимательно оглядел человека, лежавшего на спальном
мате: тонкие бледные губы, высокий лоб, высокие скулы,
тронутые инеем брови, острые уши; Татагатха догадывался, что
глаза должны быть бледно-голубые или серые. Было что-то как бы
просвечивающее -- хрупкое, возможно, -- в его бессознательном
теле -- в какой-то мере это могло быть результатом лихорадки,
мучившей это тело, но дело было не только в болезни. Не похоже
было, чтобы этот маленький человек носил вещь, которую
Татагатха сейчас держал в руках. На первый взгляд человек
казался очень странным, но потом становилось ясно, что седые
волосы и хрупкий костяк еще не означают преклонного возраста,
и что во внешности этого человека есть что-то детское. Глядя
на его комплекцию Татагатха сомневался, чтобы этому человеку
приходилось часто бриться. Возможно, между щеками и углами рта
были скрытые сейчас чуточку озорные морщинки. А может, и нет.

Будда держал малиновый удушающий шнур, который могли носить
только священные палачи богини Кали. Он провел пальцами по его
шелковистой длине, и  шнур обвился вокруг его руки, слегка
прилипнув к ней. Будда не сомневался более, что шнур должен
был таким манером обвиться вокруг его горла. Он почти
бессознательно держал его и непроизвольно дергал рукой.

Затем он взглянул на вытаращившего глаза монаха, улыбнулся
своей невозмутимой улыбкой и отложил шнур. Монах вытер сырой
тканью потный лоб больного.

Человек на спальном мате вздрогнул от прикосновения и открыл
глаза. В них было безумие лихорадки, они по-настоящему не
видели, но Татагатха почувствовал внезапный удар от встречи их
взглядов.

Глаза были темные, почти агатовые, нельзя было отличить зрачок
от радужной оболочки. Было какое-то удивительное
несоответствие между глазами такой силы и хрупким, слабым
телом.

Будда наклонился и слегка ударил руку человека; можно было
подумать, что он коснулся стали, холодной и нечувствительной.
Он резко провел ногтями по тыльной стороне правой руки. Ни
царапины, ни даже следа на коже, ноготь скользнул по ней, как
по стеклу. Будда сжал ноготь большого пальца человека и
отпустил. Ни малейшего изменения цвета. Словно это были
мертвые или механические руки.

Будда продолжал осмотр. Феномен кончался где-то возле запястья
и снова появлялся в других местах. Руки, грудь, живот, шея и
часть спины были омыты в ванне смерти, что и дало эту особую
несгибаемую силу. Смачивание всего тела, конечно, оказалось бы
роковым; а тут человек вроде бы обменял часть своей
осязательной чувствительности на эквивалент невидимых перчаток
и стальной брони, прикрывающей шею, грудь и спину. Он
действительно был одним из избранных убийц страшной богини.

-- Кто еще знает об этом человеке? -- спросил Будда.

-- Монах Симха, который помог мне принести его сюда.

-- Он видел это? -- Татагатха указал глазами на малиновый
шнур.

Монах кивнул.

-- Найди его и приведи сейчас же ко мне. Никому не говори об
этом, скажи только, что пилигрим заболел, и мы здесь о нем
заботимся. Я сам займусь его лечением и наблюдением за его
болезнью.

-- Слушаю, Прославленный. -- И монах поспешно вышел из
павильона.

Татагатха сел рядом со спальным матом и ждал.

-----

Прошло два дня, прежде чем лихорадка спала и разум вернулся в
темные глаза. Но в течение этих двух дней проходившие мимо
павильона слышали голос Просветленного, бубнящий снова и
снова, как если бы он обращался к своему спящему подопечному.
Время от времени человек громко бормотал, как в бреду.

На второй день человек открыл глаза, посмотрел вверх,
нахмурился и повернул голову.

-- Доброе утро, Ральд, -- сказал Татагатха.

-- Кто ты? -- спросил тот неожиданным баритоном.

-- Тот, кто учит путям освобождения, -- ответил Татагатха.

-- Будда?

-- Так меня называли.

-- Татагатха?

-- Я носил и это имя.

Человек хотел подняться, но не смог. Глаза его сохраняли
мирное выражение.

-- Откуда ты знаешь мое имя? -- спросил он наконец.

-- Ты много говорил в бреду.

-- Да, я был очень болен и, без сомнения, болтал. Я
простудился на этом проклятом болоте.

Татагатха улыбнулся.

-- Одно из неудобств одиночного путешествия: если упадешь,
тебе некому помочь.

-- Истинно так, -- согласился человек. Глаза его снова
закрылись,дыхание стало глубже.

Татагатха сидел в позе лотоса и ждал.

-----

Когда Ральд снова проснулся, был уже вечер.

-- Пить, -- сказал он.

Татагатха дал ему воды.

-- Голоден? -- спросил он.

-- Пока не надо. Желудок возмутится. -- Он приподнялся на
локтях и пристально посмотрел на ухаживающего за ним, а затем
снова упал на мат. -- Ты Будда, -- утвердительно сказал он.

-- Да.

-- Что ты собираешься делать?

-- Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден.

-- Я хотел сказать -- после этого.

-- Следить, как ты спишь, чтобы ты снова не впал в горячку.

-- Я не это имел в виду.

-- Я знаю.

-- Что будет после того, как я поем, отдохну и снова обрету
свою силу?

Татагатха улыбнулся и вытянул шелковый шнур откуда-то из-под
одежды.

-- Ничего, -- ответил он. -- Совершенно ничего. -- Он набросил
шнур на плечо Ральда и отдернул руку.

Ральд качнул головой и откинулся назад. Затем потянулся и
ощупал шнур, накрутил его на пальцы и затем на запястье. Он
погладил его.

-- Это священный, --сказал он через некоторое время.

-- Похоже на то.

-- Ты знаешь его употребление и его цель?

-- Конечно.

-- Почему же ты не хочешь ничего делать?

-- У меня нет нужды ходить или действовать. Все приходит ко
мне. Если что-то должно быть сделано, это сделаешь ты.

-- Я не понял.

-- Это я тоже знаю.

Человек уставился в темноту наверху.

-- Я попробую поесть теперь, -- объяснил он.

Татагатха дал ему хлеба и масла. Затем человек выпил еще воды.
Когда он закончил еду, дыхание его стало тяжелым.

-- Ты оскорбил Небо, -- сказал он.

-- Это я знаю.

-- И ты уменьшил славу богини, чья верховная власть здесь
никогда не оспаривалась.

-- Знаю.

-- Но я обязан тебе жизнью, я ел твой хлеб...

Ответа не последовало.

-- И поэтому я должен нарушить самый священный обет, --
закончил Ральд. -- Я не могу убить тебя, Татагатха.

-- Значит, я обязан тебе жизнью, потому что ты обязан мне
своей. Давай посчитаем, что эти долги сбалансированы.

Ральд хмыкнул.

-- Так и будет.

-- Что ты станешь делать, раз ты отказался от выполнения своей
миссии?

-- Не знаю. Мой грех слишком велик, чтобы я мог вернуться.
Теперь я тоже оскорбил Небо, и богиня отвернет свое лицо от
моих молитв. Я обманул ее ожидания.

-- В таком случае, оставайся здесь. По крайней мере, будешь
иметь компанию по проклятию.

-- Прекрасно, -- согласился Ральд. -- Мне больше ничего не
остается.

Он снова уснул, а Будда улыбался.

-----

В последующие дни фестиваль продолжался. Просветленный
проповедовл толпам, проходившим через пурпурную рощу. Он
говорил о единстве всех вещей, больших и малых, о законе
причинности, о появлении и умирании, об иллюзорности мира, об
искре  а т м а н а, о пути спасения через самоотречение и
объединение со всем; он говорил о понимании и просветленности,
о бессмысленности браминских ритуалов и сравнивал их формы с
пустыми сосудами. Слушали многие, слышали немногие, кое-кто
оставался в пурпурной роще, чтобы надеть шафрановую одежду
искателя.

И каждый раз, когда он проповедовал, Ральд в своей темной
одежде садился поблизости, и его черные