ят. Дело было зимой, под март,
ну и по пьяной лавочке давай в компании спорить, кто переплывет нашу  Бжу.
Бжа не замерзает, ты видел. Судоходство у нас круглый год. Бежин -  речная
столица края, все через Бежин - в Россию, из России  -  на  юг.  Бывает  и
иностранец наш город жалует, как же -  международный  аукцион  по  продаже
бежинских голубей. Каждую  осень.  Видел  наших  голубей?  Не  видел?  Еще
увидишь - слоны!..
     - Костя, не отвлекайся, я на работе.
     - Так вот, - Костя выправил  курс,  -  поспорили  на  ту  же  бутылку
"Бежинской" некто Гаврюхин и портовый рабочий Шишов. Шишов говорит: "Шиш".
Гаврюхин: "Нет, доплыву". Гаврюхина, говорят,  отговаривали,  да,  видать,
плохо. Любопытно было ребятам: неужто и впрямь доплывет? Бжа, она  с  виду
тихая, но на самом фарватере, где быстрина, течение  ой-ей-ей.  Вот  он  и
поплыл, Гаврюхин. Говорят, доплыл  до  середки.  Потом  что-то  мелькнуло,
булькнуло, как китовый фонтан, и пловец пропал. Тело искали четверо суток.
Просвечивали приборами глубину, изъездили дно реки на гусеничной амфибии -
ничего. А что  оказалось?  Его  подводным  течением  от  середки  принесло
обратно, почти в то же место, откуда он сиганул. И  забило  в  щель  между
сваями  на  пристани.  Нашли  случайно.  Принимали  с  "ракеты"  швартовы,
смотрят, под водой вроде  мутнеет  рука,  вроде  -  водоросли,  непонятно.
Спустились в водолазном костюме, а там утопший Гаврюхин. Это ладно,  нашли
и нашли, ты послушай, что было дальше. Положили его на  пристани,  накрыли
чьим-то пальто и побежали звонить - вызывать милицию и  врачей.  И  как-то
так оказалось, что рядом с утопленником на  короткое  время  не  случилось
никого из зевак. То ли  толпе  стало  скучно,  то  ли  тошно  смотреть  на
мертвого. Словом - ушли. Тогда мертвый Гаврюхин, как ни в чем  не  бывало,
поднялся, надел чужое пальто, которым его прикрыли, и преспокойно  ушел  с
места собственного спасения. Я что теперь думаю, Мишка. Твои клиенты  тоже
вроде не дышат...
     - Не дышат, - проговорил я сквозь смех, - и под водой  могут  пробыть
сколько угодно долго.
     Накатило. Я давился от смеха. Ушат за ушатом  я  выплескивал  его  из
себя, а смех все не кончался. Костя сначала посмотрел  на  меня  серьезно,
даже как-то испуганно и оценивающе. Все-таки не виделись  столько  лет,  а
здоровье с годами уходит, даже психическое. Потом он решил,  должно  быть,
что я не совсем псих и робенько улыбнулся.
     - Михаил, история, конечно, для дураков, но я же ее не сам  придумал.
Мне же ее корректор Ермолин рассказал...
     -  А  корректору  Боря  Чуйков...  Костька,  ты   уж   меня   прости.
Действительно,  очень  смешно,  особенно,  когда  он  чужое  пальто  увел.
Понимаешь, Константин, работа у меня слишком серьезная. Бывает, по полгода
- не то что  смеха,  улыбки  приличной,  и  той  не  скорчишь.  Держишься,
держишься, а однажды выпадет случай, вот как сейчас с тобой, и -  понесло.
Хоть кляп в рот. А рассказ твой, Константин Евгеньевич, меня заинтересовал
очень. Теперь скажи: координаты утопленника тебе известны?
     Костя посмотрел на  меня  как  завскладом,  заранее  пронюхавший  про
инспекцию, - торжественно улыбаясь:
     - Минуту подождешь?
     Он набрал трехзначную цифру номера и вызвал какую-то Зинаиду:
     - Зинаида, такое дело.  Февральский  номер  газеты  за  прошлый  год,
примерно, конец месяца.  Посмотри  в  хронике  происшествий.  Заметка  про
некоего Гаврюхина, который утонул. Кто автор заметки?
     - Момент, - сказал мне Костя, не отнимая трубку от уха, - мы про  это
писали.
     - А как же корректор Чуйков?
     Но Костя уже разговаривал с трубкой:
     - Равич? Хорошо, Зинаида. Спасибо.  -  Костя  надавил  на  рычажок  и
сейчас же набрал номер Равича.
     - Здравствуйте,  Константин  Евгеньевич  говорит.  Вы  прошлой  зимой
подготовили материал  по  утопленнику  Гаврюхину.  Помните?  Ах  вот  как?
Псевдоним? Не Гаврюхин? Так,  так.  Записываю.  Лашенков  Юрий  Давыдович,
оператор-мосторазводчик. Генеральная улица, дом два,  квартира  один.  Он,
что, действительно ожил?



                                    4

     С Костей мы договорились так. Если получатся сложности, через Шарри я
даю ему SOS, и он идет на подмогу. Честно говоря, никакого  SOS  я  давать
Косте не собирался. Еще не хватало подставлять старого товарища, да и  что
Костя мог сделать. Это не в редакции давать по шее за перевранные столбцы.
     - Генеральная, это надо мост перейти, - сказал мне прохожий в голубом
синтетическом тулупе.
     - Который? Вон тот? - Я показал ему за дома, за длинные  предвечерние
тени, стрелами сходящиеся к реке. Там, где она невидимо от меня струилась,
плоскими ладонями кверху  было  положено  на  воду  длинное  металлическое
существо. Молчаливо и медленно по нему проползали блошки.
     - Нет, - ответил горожанин в тулупе. - Тот мост  через  Бжу,  а  тебе
нужно за Бежинку. Там мосток деревянный, пойдешь  за  дома  -  увидишь.  А
хочешь -  поезжай  на  автобусе,  остановка  у  парикмахерской.  Как  мост
переедешь, на второй остановке сходи.
     - Спасибо, - сказал я и угостил тулуп сигаретой.
     День кончался удачно. В графе "Покушения"  -  прочерк,  со  старинным
товарищем,  другом  молодости  боевой,  когда   революционными   ножницами
состригали бороду Марксу,  -  повидался,  коньяк  пил,  сейчас  вот,  коли
повезет, проверю версию Кости.
     Насчет Гаврюхина-Лашенкова у  меня  были  сомнения.  Трое  суток  без
воздуха под водой - это, конечно, довод. Но пить в  ресторанной  компании,
да еще ввязываться в дурацкий по существу спор. Такое не в  правилах  моих
подопечных. Хотя все может быть. Эволюция!
     Мосток был неширокий - за домами улица проваливалась в ложбину,  снег
в ней лежал нетронутый, и под снежным вогнутым  желобом  едва  угадывалась
река. Но под самим мостом, переливаясь  в  отсветах  вечера,  блестела  ее
скользкая черненая чешуя. От воды поднимался пар.
     За потаенной во льдах Бежинкой город, передохнув  после  естественной
природной преграды, продолжал свой каменный бег. Я ступил на снежок моста,
пешеходная тропка по краю поскрипывала под  ногами.  Упругая  сила  дерева
подталкивала вперед, и я почти побежал, и почти добежал до середки, и  был
почти счастлив от бега, воздуха и морозца.
     - Эй! -  возглас  был,  словно  выстрел,  короток  и  звенящ.  Каблук
поскользил, тормозя, рука вцепилась в перила. Я  хотел  обернуться,  чтобы
взглянуть на немногословного оруна. И тут деревяшка перил вывернулась  под
рукой, рука, потеряв  опору,  провалилась  вниз,  и  я,  сжимая  в  ладони
предательскую деревяшку, полетел навстречу воде. Саквояж застрял на мосту.
     Мне казалось, падение бесконечно. Белые  веки  промоины  раздвигались
все шире и шире, снизу медленно, как во сне,  поднималось  мое  отражение.
Лоб сложился в морщины, мне сделалось страшно.
     Спас меня русский Бог, шерстяною  шлеею  шарфа  зацепив  за  торчащую
балку. Я почувствовал, как больно стянуло шею, перехватил  шарф  рукой,  а
другой дотянулся до балки. Секунда,  и  я  стоял  на  мосту,  ругательской
ворожбой унимая труса в коленях.
     Мост был пуст, берега пусты и заснежены, источник  голоса  в  пейзаже
отсутствовал. И только тут я заметил аккуратные шершавые срезы  на  торцах
разъятых перил.
     Улица Генеральная встречала меня малиновым  звоном  вечера,  гладким,
дочерна вылизанным сквозняками ледком и  нахальным  подростком,  заехавшим
мне  снежком  прямо  промеж  лопаток.  Когда  я,  поеживаясь,   обернулся,
мальчишка выплюнул сигарету и, по-паучьи скрючившись, начал лепить второй.
     - Эй! - сказал я громко и погрозил наглецу пальцем.
     - Дядя, лови! - Снежок нехотя перелетел из красной  распухшей  ладони
на воротник моего пальто и рассыпался  в  снежную  пыль.  Пока  он  летел,
ребенок успел прикурить новую сигарету.
     - Что ж ты... - Я пошел на него войной, но паренек,  пятясь  и  строя
рожи, скорей-скорей, и пропал в тени ближайшего дома. Из белопенной  стены
строения, из сумерек на меня выплывала важная лебедь - двойка.
     - Такие не  проживают,  -  ответил  злой  голосок,  когда  отчаявшись
дозвониться, я стоял на площадке у двери и задумчиво  теребил  звонок.  По
звуку голос принадлежал ведьме.
     "Отопрет или не отопрет?" - подумал я раздраженно.
     Все же желтая нитка света проделала стежок  по  стене,  дверь  слегка
подалась. Ведьмино любопытство оказалось сильнее злости.
     -  Лашенков.  Юрий  Давыдович.  -  Пока  дверь  не  захлопнулась,   я
пропихивал через тонкую щель крохи информации о клиенте.
     Нитка света поблекла, старухе с той стороны  стало  неинтересно.  Она
мной насытилась.
     - Минутку. - Я сам начинал злиться. Со злостью пришло вдохновение.  -
Ему перевод  на  пятнадцать  тысяч.  Процент  по  венерианскому  займу.  Я
уполномочен передать.
     - Сколько? - Щель на каплю сделалась толще.
     - Пятнадцать.
     - Деньги с собой? - В  голосе  за  дверью  что-то  переломилось,  мне
показалось, он стал моложе и мужественней.
     И тут я сделал ошибку.
     - Квитанция, - соврал я, думая, что пройдет.
     Голос  на  слово  "квитанция"  сделался  груб,  как  наждак.  Старуха
ответила:
     - Не проживает.
     - Умер, что ли? - спросил я наудачу.
     - Утонул.
     Дверь закрылась навеки.



                                    5

     Утро выдалось мутное, пропащее, как скисшее молоко, из пулевых  дырок
над головой по потолку растекалась тревога.  Даже  зеленый  шарф,  спасший
меня вчера, и ночью упавший с вешалки, казался наростом плесени.
     Ночью  мне   снился   мост   и   оказавшийся   Лашенковым   Гаврюхин,
мосторазводчик. Всю ночь  я  убегал  от  него  по  мосту,  мост  не  хотел
кончаться, ноги вязли по щиколотку в размякшей дощатке настила, а внизу по
льдистой воде скользили ведьмины волосы.
     Проснулся я поздно.
     - Привет динозавру коммунистической прессы, - сказал я весьма угрюмо,
набрав  номер  редакторского  кабинета  Кости.  И  сразу  понял  -  что-то
случилось.  По  заминке,  слабому  тактическому  покашливанию,  и,   самое
главное, голос был у него растерянный и, чувствовалось, виноватый.
     - Миша, понимаешь, такое дело. Равич исчез.
     - Как исчез? - Рот наполнился горечью, словно от пережеванной крысы.
     - Исчез. Вышел вчера из дому и не вернулся. Жена в панике.
     - Ну, а может, он ночевал...
     - Не может, Миша, это не тот человек. И еще... Ты только не волнуйся.
Тут с утра про тебя спрашивали, был  товарищ  из  следственного  отдела  в
связи с исчезновением Равича...
     - Уже?
     - Что уже?
     - Вчера исчез, а сегодня уже завели дело?
     Растерянности в голосе Кости прибавилось.
     - Товарищ Ахмедов его фамилия. Но я-то знаю,  что  ты  к  этому  делу
отношения не имеешь. Ведь не имеешь? А?
     - Нет, Константин Евгеньевич, к этому делу я отношения не имею.
     - Вот-вот, я так и сказал товарищу  следственному  работнику:  Михаил
Борода здесь ни при чем. Так что, Мишок, если тебя сегодня вдруг  вызовут,
ты особенно не переживай. Обойдется. Ага?


     - Ага, товарищ редактор. - На Костю я не обиделся, только спросил  на
прощанье: - Послушай, а каким числом помечена та заметка про Лашенкова?


     Пока я дымил в потолок, размышляя над странностями судьбы, по мягкому
коврику в коридоре словно проволокли быка. У  моей  двери  его  отпустили,
сжалившись, послышался шумный выдох, и, наконец, в дверь постучали.
     "Скромный, однако, человек этот товарищ Ахмедов." Я подошел к двери и
повернул ключ.
     - Что, выяснили тогда про поэта Дегтярного? -  спросил  представитель
власти, потом улыбнулся и поздоровался: - Здравствуйте.
     И тут я вспомнил. Конечно.  Это  же  тот  самый  милиционер,  который
встретился мне вчера утром. Только одет по-другому.
     Разговор продлился недолго и вышел по-деловому  пресен.  Те  четверть
щепотки мелкой поэтической соли, которой Ахмедов, входя, сдобрил словесное
рукопожатие, вкуса беседе не прибавили. И немудрено.
     - Оружие у вас есть? - спросил он, собираясь прощаться. - Сдайте.
     Я вытащил пистолет-зажигалку, положил перед ним на стол.
     - Действует локально-паралитически, - пояснил я, чтобы он не пугался.
     - Все?
     Я развел руками:
     - Есть пугач, но он не оружие.
     - Тоже сдайте.
     Ахмедов внимательно осмотрел  пугач,  улыбнулся  в  прореженные  усы,
наверное, вспомнил детство. Поднеся пистолет к уху, он пощелкал ногтем  по
корпусу, нежно  погладил  ствол.  Вздохнул  и  отправил  игрушку  в  нутро
остроуглого дипломата. Про Шарри я говорить не стал, да  и  что  Шарри  за
оружие. Электронный  прибор  безопасности,  сделанный  для  острастки  под
паука. То же самое, цветочный  горшок  с  подоконника  при  желании  можно
посчитать за оружие или спинку кровати. Я попросил  у  Шарри  прощения  за
обидное сравнение с горшком. Между тем  Ахмедов  защелкивал  на  дипломате
замки.
     - Я понимаю, - сказал он, отводя виновато глаза,  -  иметь  при  себе
подобные вещи (он похлопал по дипломату) обязывает специфика вашей работы.
Но и меня поймите. Город у нас тихий, хоть и районный центр.  Происшествий
практически не бывает. А тут такое... И одновременно появляетесь вы.  И  у
вас вот это (он похлопал опять). Конечно, вы ни при чем. Но что подумают в
городе? У нас каждый приезжий на виду. Вы согласны?
     - Согласен, что же мне остается.
     Голос Ахмедова сделался еще виноватей.
     - Население-то в городе небольшое, да ведь и я-то на весь город один.
Есть два помощника,  но  они  сейчас  в  отпусках.  А  надо  и  за  улицей
присмотреть, и среди граждан веду работу. Лекции им читаю. Сидеть некогда.
     На лацкане у него я увидел эмблему общества спасения на водах - крест
из лодочных весел.
     - И это тоже? - Я показал на эмблему.
     - И это.
     Он помолчал и спросил застенчиво:
     - Не очень на меня обижаетесь?
     - Нисколько. - Я не кривил душой.
     - Тогда я пойду, служба. - Он взялся рукой за дверь. -  Ах  да,  ваше
имущество. За ним придется зайти перед отъездом.  Вы  сколько  у  нас  еще
пробудете?
     - День, два, как получится. Все зависит от результатов работы.
     - Ага, ну вот и зайдете, адрес я вам сказал. Удачи в работе,  товарищ
Борода.
     -  Спасибо.  -  И  тут  я  подумал,  а  не  поможет   ли   мне   этот
добряк-законник хотя  бы  советом.  -  Товарищ  Ахмедов,  я  не  собирался
обращаться к представителям власти специально, это не в моих правилах.  Но
раз уж вы сами пришли. Нет ли у вас кого-нибудь на  примете,  кто  мог  бы
меня заинтересовать. По моим сведениям в  Бежине  находятся  четверо  моих
подопечных.
     Ахмедов замотал головой.
     - Я не специалист, поэтому помочь вам вряд ли смогу.
     - Жаль, это бы сократило время моего пребывания в городе. И население
бы не волновалось.
     - Знаете что, - Ахмедов на секунду задумался,  -  на  завтра  заявлен
пропагандистский митинг местной партии коммунистов-утопистов. Они арендуют
на четыре часа балкон на здании школы. Завтра суббота, выходной день, быть
может, вам повезет.



                                    6

     Ахмедов ушел и с его уходом закончилось долгое утро. Начинался вечер.
Я гнал от себя упрямую мысль, мучившую меня все время  после  разговора  с
Костей. Февраль, шестнадцатое число.  Сейчас  тоже  февраль,  семнадцатое.
Вчера была годовщина мнимой гибели  Лашенкова.  И  вчера  исчез  Равич.  Я
решительно  рвал,  сминал  и  отбрасывал  в  мусор  всякие  подозрения   о
таинственной связи событий. Но годичные кольца  упрямо  налезали  одно  на
другое, смерзались намертво в ледяной  воде  февраля  и  покоя  сердцу  не
прибавляли.
     Я позвонил в редакцию. Не  отвечают.  Я  раскрыл  распухший  от  слез
постояльцев справочник  "Бежинский  житель",  нашел  раздел  "Общественная
жизнь горожан", подраздел "Партии, группы, общественные организации". Стал
читать.
     Коммунисты-утописты.  Местное  отделение  партии   на   год   издания
справочника (позапрошлый)  составляло  пять  ("Ого!")  человек.  Структура
партийной организации традиционная для партии подобного  типа.  Секретарь,
заместитель (и хранитель партийной кассы), члены. Постоянного помещения не
имеют. В своей деятельности провозглашают принципы...
     Скучно. Я закрыл  справочник  осторожно,  чтобы  не  поднимать  пыль.
Решительно встал, потом решительно сел. Задумался нерешительно. Нет,  пока
не увижу пристань своими  глазами,  все  -  день,  вечер,  дела  -  пойдет
насмарку, это уж точно. И отправился в долгий путь к пристани.
     Идти было два квартала. Но я растянул их так, словно  каждый  дом  на
пути - домовина с затаившимися упырями, за каждым углом - убийца,  а  сама
дорога до пристани - шаткая досочка над сернокислотной рекой. Я  не  хотел
идти. Я не хотел становиться рабом роковых  предчувствий.  По  дороге  раз
пять я расплевывался со всяческой пифагорейщиной, хлебниковщиной и  прочим
дурным наследием давнопрошедших времен. Солнце сквозь дымку вечера светило
драконьим глазом. От Бжи несло холодком.
     К пристани я подходил сутулясь. Колотье в груди перешло в  изнуряющий
гуд. Уже огибая не по зимнему легкие стены береговых строений,  я  услышал
густое насупленное молчание склонившихся над причалом людей.  По  ступеням
промерзших сходней я поднимался, как по зубьям пилы. На причале я насчитал
шестерых. С траурным звуком терся о бока причальных  быков  лед.  Ни  один
сигаретный дым не согревал воздух.
     Среди неплотно стоящих спин  я  увидел  и  две  знакомые:  круглую  -
редактора Кости и  плоскую  -  оперуполномоченного  Ахмедова.  Складки  на
тканях одежд пролегали строго и монументально. Скорбные плечи  поникли,  а
за плечами на  свинцовой  панели  пристани  лежало  прикрытое  брезентовым
прямоугольником тело.
     - Он? - спросил я круглую спину Кости.
     - Он, - ответил Костя не оборачиваясь.
     Ахмедов робко,  чтобы  не  нарушить  молчание,  поскреб  рукав  моего
пальто.
     - Вот ваше имущество. Можете взять, вам нужнее.
     Он приоткрыл  портфель,  достал  зажигалку,  пугач,  но  неуклюже,  и
тяжелая металлическая игрушка выскользнула у него из  руки.  Грянул  гром.
Истерически вскрикнула женщина. Все словно того и ждали. Люди засуетились,
забегали. Уже с берега от белой машины  бежали  трое  в  халатах.  Зеленый
парус носилок раздувался на холодном ветру.
     Я подобрал пугач и беззвучно кивнул Ахмедову. День кончился, померкла
река. Гудя и постанывая рессорами, ненужная медицинская помощь  пропала  в
снежной пыли.



                                    7

     Пока я спал и мучился дикими снами, на веки  мне  положили  свинец  и
затылок прикрутили  к  подушке  ржавым  тупым  болтом.  Конец  его  больно
упирался в верхнее небо, ржавчина облепила гортань. Я попытался  крикнуть,
захрипел и понял, что наступило утро.  Разлепить  заплывшие  веки  помогла
головная боль. Она пробудилась тоже.
     Первое, что я увидел, - страшное фиолетовое пятно, шевелящееся  перед
глазами. Я снова зажмурился. Проглотил  кислую  ржавчину.  Затая  дыхание,
приоткрыл один глаз. Носок. Собственный, на ноге. И нога моя. Сразу  стало
спокойней. Чужеродное тело во рту вновь превратилось в  язык.  Жив,  слава
Богу.
     Телефонный ящик, что стоял в головах постели, крякнул и разбудил меня
окончательно.
     "А ну вас всех", - подумал я мрачно. И вдруг все прошло.  И  головная
боль и ломота в теле. Я вспомнил вчерашний  день.  И  вечер,  и  вчерашний
холод я вспомнил. И как Костя и я пили молча, по-бежински, закусывая своей
тоской, и поминали покойного Равича. Человека, которого я в жизни ни  разу
не видел. Нет, прости меня, Господи, видел  раз,  вчера  на  пристани,  но
лучше бы этого раза не было. Кто-то еще с нами пил, кто - не помню,  помню
жене звонили, Равич Татьяна, Таня. Я вырывал трубку у Кости, он не  давал,
я кричал и просил прощенья. Пил я больше всех, очень хоте