, ни  брюзжанья
с края стены.
   Голос. Другой. Высокий, как само небо. Он нисходил на них, как огнен-
ные языки на апостолов в праздник Пятидесятницы. Он не отпускал, и разве
слушающим его было дело до какого-то  Грома  -  пустячка-паучка,  чертом
заброшенного на крышу.
   Сверху по стене поползла тонкая нить паутины. Чем  ниже  она  спуска-
лась, тем становилась толще, и вдруг у самой земли оказалась мощным  ви-
тым канатом.
   Женя не сразу понял, что происходит. Крик и выстрел он слышал, но они
чиркнули серной молнийкой по самому краю сознания, не оставив на нем  ни
царапины. Не в молнийке было дело. В глазу сидела ресница. Она досаждала
и мешала смотреть, погружаясь в зрачок, как вражеская  подводная  лодка.
Она угрожала свободе.
   Женя сначала мизинцем, потом краем воротника попытался спасти  попав-
ший в беду зрачок. Но простые средства не помогали. И не мудрено - когда
ресница в фуражке и у нее расстегнута кобура, мизинец помощник неважный.
   Гром, как капля чернил, стекал по канату вниз. Он уже пересек  огром-
ную смоляную надпись, протянувшуюся поперек стены. "Гаврилов - фашист  и
жадина" - было выведено аршинными буквами. Гром как раз закрывал  фураж-
кой жирную шестирукую Ж. Пистолет он держал в зубах и походил сейчас  на
дворнягу, подобравшую обгорелую кость. В глазах стоял немой лай, фуражка
ремешком цеплялась за подбородок.
   И тут до Жени дошло, наконец. Он понял: как только этот  подавившийся
костью висельник сапогами коснется земли - всему конец. Ничего больше не
будет. Ни Голоса, ни трансляторов. Ничего.
   Боль проткнула его тупым острием гвоздя.
   Дыхание будущей пустоты охолодило тело.
   И Женя - Красное солнышко, рыжий, упрямый Женя -  уже  летел  ракетой
вперед, туда, к свисающей плети каната.
   Он бежал ровнехонько вдоль стены, золотистые  кольца  пыли  цеплялись
ему за подошвы. Добежав до каната, он ухватил его крепко - прямо за раз-
мочаленную мотню. И не останавливаясь, побежал дальше. Канат в руке  на-
тянулся, стрела огромного маятника с гирькой, сработанной под милиционе-
ра, пошла скользить вдоль стены.
   Выше, выше - пока рука удерживала канат. Потом эстафетную палочку пе-
рехватила инерция.
   Маятник отмерял время. Стрела то взметывалась под самую крышу, то  по
закону иуды Ньютона, придуманному властям на погибель, набирала  силу  и
камнем ухала вниз. Но и там, внизу у земли, летучее тело Грома не задер-
живалось ни на секунду.
   Когда движение начинало гаснуть, Женя снова вступал в  славную  долж-
ность часовщика. Он подводил часы, оттягивая канат  до  предела,  и  все
повторялось опять.
   Железный кляп пистолета не давал Грому кричать. Сама качка его не пу-
гала, на голову Гром был крепок. Но чтобы удерживаться на ходу,  он  все
же вплелся в канат синей государственной нитью. Минут через пять полета,
ворочая языком и потихоньку приразжимая зубы, ему удалось-таки  перемес-
тить пистолет в щербатую половину рта. Рукоятка клином  вошла  в  тесную
челюстную расщелину, и теперь он мог подавать голос.
   - Питалас! - прокричал он криком кастрата.
   - Посазу!
   - Рызый, концай кацать! Падази, вытасю изюбов питалет.
   Но Женя его не слушал. Женя смеялся бешено, как рыжий бесенок,  отыс-
кавший управу на самого Балду.
   Трансляторов уже давно не было. Женя сам не заметил, как они покинули
поле боя. Ему сделалось хорошо. Голос спасен, он спас его  от  страшного
ненебесного Грома. Теперь Гром не страшен.
   - Все, прощаю,- крикнул он вверх, в торчащие из-под фуражки  лимонные
дольки ушей.
   Женя остановил канат.
   Уже на пиках забора он оглянулся. Но не  на  Грома,  на  само  место,
словно хотел увидеть дрожащие в воздухе золотинки, следы чудесного Голо-
са.
   Пустырь сиротливо молчал, золота не плавало ни крупицы.
   Нет, он увидел, одна незнакомая звездочка расправила острые  хоботки.
Лучи потянулись к нему, на лету превращаясь в стрелы. Земля  закачалась,
потом завертелась волчком, и последнее, что он увидел, это узкие  струны
забора и голубокрылого ангела, черным блестящим смычком играющего на за-
боре Шопена.
   Неизвестно, где Женю похоронили. Неизвестно, кто были  его  родители.
Может быть, он и родился-то не у нас на Земле, а упал к  нам  однажды  с
близкой планеты Солнце, до которой в осенние дни так  просто  дотянуться
рукой.

   Сентябрь 1989


ХРИСТА ВОЛЬФ
    ОПЫТ НА СЕБЕ
Размышления к протоколу одного эксперимента

    Не подлежит сомнению: эксперимент удался. Вы, профессор, один из ве-
личайших людей нашего века.  К сиюминутной славе вы  равнодушны.  А  мне
правила секретности, которыми мы связаны, не только гарантируют строжай-
шую тайну во всем,  что касается материалов нашего опыта,  но  позволяют
включить эти непредусмотренные записки в протокол моего эксперимента.
    Восполнить пробел в протоколе,  подробно исследовав причины его воз-
никновения, - лучшего предлога довести до вас свои соображения не найти.
Устав  отыскивать предлоги и отговорки,  выскажу-ка все начистоту,  вос-
пользовавшись привилегией женщин,  к которой они так редко обращаются, -
косвенный  вывод,  сделанный  мною в тот период,  когда я была мужчиной,
вернее,  намеревалась стать мужчиной. Мои свежие впечатления требуют вы-
хода. Радуясь вновь обретенной власти над словами, я не могу не поиграть
ими,  не могу не насладиться их многозначностью,  что, однако, не мешает
мне со всей ответственностью заявить, что в моем протоколе вы познакоми-
тесь с данными точными, безошибочными и однозначными.
    Нечто-199-превосходное средство, пригодное для того, чтобы без риска
и без нежелательных побочных явлений превращать женщину в мужчину.  Тес-
ты, подтверждающие нашу гипотезу, отличаются именно теми свойствами, ко-
торыми, как вы раз и навсегда внушили нам, когда мы были еще студентами,
должны отличаться безупречные тесты:  они  надежны,  чувствительны,  они
улавливают  нюансы и правомерны.  Я сама их составляла.  Протокол я вела
самым добросовестным образом. Каждое слово в моем отчете обоснованно.
    Но все слова отчета в их совокупности, по существу, ничего не объяс-
няют: не объясняют ни почему я решила стать объектом опыта, ни тем более
почему я прервала опыт через тридцать дней и вот уже  две  недели  вновь
благополучно существую как женщина.  Я знаю, что истина - этого слова вы
предпочли бы избежать - весьма далека от фактов протокола.  А вы с вашим
фанатичным  преклонением  перед  результатами  измерений  заставили меня
усомниться во многих присущих только мне одной словах,  хотя именно  они
помогли  бы мне теперь оспорить мнимый нейтралитет этого протокола моими
подлинными воспоминаниями.
    Любопытство, будто бы сказали вы.  Любопытство как условная  причина
моего согласия на этот опыт. А любопытство-порок женщин и кошек, мужчина
не одержим стремлением к познанию, жаждой знания. Это соображение я выс-
казала вам, и вы улыбнулись, оценив его по достоинству, если я правильно
понимаю вашу улыбку.  Вы никогда не спорите, когда вас ловят с поличным.
Однако вы прилагаете все усилия к тому,  чтобы вас не поймали. Мне и са-
мой интересно - почему?  Теперь все хотят знать,  какой черт дернул меня
досрочно оборвать успешный опыт. Но отчего никто не поинтересовался при-
чинами,  толкнувшими меня на столь безумный поступок? Даже вы никогда не
задали мне этого вопроса - ни до,  ни после.  Либо вы знаете все ответы,
либо слишком горды и не хотите разоблачить себя вопросами...
    Быть может,  заведующей отделом кадров следовало поговорить со мной?
Но  у  нее было полно хлопот с правилами соблюдения секретности.  Теперь
мне даже как-то подозрительно,  что никто из нас не нарушил  тогда  обет
молчания  - точно сообщники,  чьи рты замкнуты совместным преступлением.
Мой текст заявления - видимо - отличался от текста этичной беспристраст-
ностью его подписали. Белый лист официального бланка стандартного форма-
та со штампом Академия наук.  И далее,  что я,  движимая...  руководимая
(прогресс науки,  гуманистические цели и так далее)... добровольно отдаю
себя в распоряжение ученых в качестве  подопытного  лица  (в  дальнейшем
ИЛ).  Я подписала этот документ,  следовательно, правда... что была пре-
дупреждена об известном риске.  Я подписала...  что в случае  "частичной
или  полной  неудачи опыта Академия гарантирует необходимое возмещение и
компенсацию".  (Интересно, что представляли себе вы или заведующая отде-
лом кадров под "частичной неудачей"?)
    Все это  меня и развеселило,  и разозлило одновременно,  но бумагу я
подписала.  Кадровичка смотрела на меня с ужасом и восхищением,  а  ваша
секретарша тем временем разворачивала за моей спиной неизменный во время
церемонии награды или назначения букет гвоздик.
    Я и сама знала,  что я более,  чем кто-либо другой, подхожу для роли
подопытного лица:  одинокая, бездетная. Хоть и не в идеальном, но в при-
годном возрасте - тридцать три с половиной  года.  Здорова.  Образование
высшее.  Доктор  психофизиологических наук и руководитель рабочей группы
ИЛ (изменение пола) в Институте гормональных проблем,  посвящена,  стало
быть, в программу исследования, как никто другой, кроме разве что самого
директора института. Обучена специальной технике измерений и наблюдений,
а  также соответствующему профессиональному языку.  И наконец,  способна
проявить чисто мужскую отвагу и свойственное мужчинам умение  преодолеть
самое себя; оба качества в ходе опыта могут очень и очень пригодиться.
    Одно только  зачту  я в вашу пользу:  вы не пытались лживыми словами
изобразить как привилегию то,  что я считала своим тяжким долгом.  Так у
меня отпала последняя возможность вспылить, защищаться, забить отбой. Да
и как защищаться,  когда во время совещания тебе передает папку с  доку-
ментами директор института?  Никак.  Ты принимаешь ее.  Плотная папка, в
которой лежат все материалы, содержащие необходимые будущему подопытному
лицу сведения и всем присутствующим
    известные, и никто из присутствующих не подозревает,  что точная ко-
пия этих материалов лежит в моем сейфе,  а вы твердо рассчитываете,  что
ни  один  мускул на моем лице не дрогнет.  Мы великодушно разрешим нашим
сотрудникам наконец-то умилиться.
    Это был понедельник,  девятнадцатое февраля 1992 года, хмурый месяц,
среднее число солнечных дней которого оказалось значительно меньше сред-
него числа за последние пятьдесят лет. Но когда мы утвердили дату начала
опыта - четвертое марта и вы закрыли совещание,  молча пожав мне, в отс-
тупление от своих правил,  руку, секунд примерно десять в вашем кабинете
светило солнце.  Рукопожатие, улыбка, "выше голову", выдержка и благора-
зумие прежде всего - да, в эту минуту, как и всегда, я все понимала. Да-
же то,  что нерентабельно было бы создавать вначале препарат, превращаю-
щий мужчин в женщин;  для столь нелепого опыта не нашлось бы подопытного
лица...
    Минуту, на  которую  вы задержали меня после совещания,  вы продлили
еще на тридцать секунд,  чтобы сказать мне - я, разумеется, это знала, -
что редкого минус года199 тоже вполне надежное средство и,  как только я
пожелаю,  поможет мне еще до окончания условленного трехмесячного  срока
вновь стать женщиной.  И ничего более - ни знака, ни взгляда, ни легкого
движения век.  Вашему непроницаемому выражению лица  я  противопоставила
свою решимость, как у нас издавна повелось.
    Моему другу,  доктору Рюдигеру, которого вы цените как ученого, хотя
и считаете человеком безвольным, пришла в голову спасительная идея: ког-
да  я  вышла  из вашей комнаты,  он смерил меня наглым мужским взглядом,
присвистнул и заметил: - Жаль-жаль, красотка!
    Удачно сказано. Только это и можно было сейчас сказать, но впечатле-
ние от его слов держалось всего один миг.
    Две недели, которые нам остались, мы заполняли всяческими пустяками,
дурачились и куролесили,  что вы,  кажется, принимали за веселье. (В эти
дни каждый проявил себя, как мог: Рюдигер пользовался случаем поцеловать
мне руку,  заведующая лабораторией Ирена забывала привести ко  мне  свою
маленькую дочь,  когда давала ночью приют очередному мужчине,  а Ееата -
лучшая женщина-химик, какую вы, профессор, знаете, - намекала, что зави-
дует мне.  О,  избавьте меня от всяких примитивных излияний, скажете вы.
От вашей неуравновешенности,  вспышек настроения, всевозможных промахов.
И меня бы удивило,  если бы вы за все эти десять лет-с тех пор как неза-
долго до экзаменов запрограммировали меня этой фразой - хоть раз замети-
ли,  что я не владею собой. Поэтому-то, как поняла я из одного замечания
вашей секретарши, я вполне заменяла вам ученогомужчину...)
    Однажды в субботу,  за два дня до начала опыта,  я чуть не позвонила
вам.  Я была дома, "под облаками" - выражение Ирены, которая живет двумя
этажами ниже,  стало быть на пятнадцатом,  - сидела у огромнейшего  окна
моей гостиной;  уже стемнело,  все больше и больше огней городка научных
работников и берлинских огней приветливо мигали мне издалека.  Я  выпила
рюмку коньяку - что было против предписанного режима, - с минуту смотре-
ла на огонь,  горевший в вашем кабинете,  огонь, который я всегда отличу
среди множества других огней, и взялась за телефонную трубку. Набрав ваш
номер,  я услышала гудок и тотчас ваш голос,  пожалуй, чуть менее офици-
альный,  чем обычно.  Хотя я молчала, вы трубку не положили, но ни слова
не произнесли, и потому я слышала ваше дыхание, а вы, быть может, мое. Я
размышляла  о  самых отвлеченных предметах.  Известно ли вам,  что слово
"грустно" связано как-то со словами "падать", "опускаться", терять силы?
А слово "отчаянно" первоначально значило не что иное,  как взять направ-
ление на определенную цель - и к тому же едва успев принять решение? Это
я была отчаянной, когда девятнадцатилетней девчонкой, сидя на вашей пер-
вой лекции,  нацарапала на клочке бумаги огромную букву "я" и  подвинула
клочок Рюдигеру! А вы, профессор, как раз в эту минуту высказали предпо-
ложение, что среди юных дев, "невинных", и ничего более, сидит, быть мо-
жет,  та,  кто лет через десятьпятнадцать согласится, чтобы ее с помощью
фантастического препарата,  который еще требуется изобрести,  обратили в
мужчину. "Отчаянная!",- нацарапал тут же Рюдигер.
    Теперь вы понимаете, почему мне было так важно именно Рюдигера вклю-
чить в нашу рабочую группу?
    Минуту спустя я уже положила трубку,  улеглась в  постель  и  тотчас
заснула,  к чему приучила себя железной тренировкой (и лишь теперь,  как
ни странно,  эта тренировка не срабатывает); дисциплинированно, по уста-
новленному  расписанию  провела я воскресный день,  проделав необходимую
подготовку - строго соблюдала часы приема пищи, вела требуемые измерения
и записи, что, как выяснилось вечером, возымело должное действие: я тоже
невольно спутала упорядоченный,  не подверженный случайным обстоятельст-
вам режим дня с закономерным действием высшей необходимости, снимающей с
нас беспокойство,  страх и сомнения.  Не имея выбора, мы порой можем уз-
нать,  почему делаем то,  что мы делаем. Тут все мои веские, а также не-
веские причины потеряли всякое значение по сравнению  с  одной,  которой
вполне хватало: я хотела проникнуть в вашу тайну.
    В понедельник  утром  я вовремя была в институте,  и в шесть часов в
подобающей обстановке вы сделали мне первый укол;  укол усыпил  меня,  и
началось мое превращение,  которое завершилось еще девятью, следующими с
интервалами в пять часов,  вливаниями Нечто-199.  Мне кажется, что я все
это время грезила,  хотя слово "грезить",  пожалуй, не совсем точное. Но
нельзя же упрекать язык за то, что у него нет в запасе слова, обозначаю-
щего  этапы  того смутного состояния,  в которое я впадала и при котором
мне казалось, что я плыву в глубинах светло-зеленых вод, среди причудли-
во  прекрасных  растений и животных.  Существо,  что плыло в этих водах,
скорее напоминало какой-то стебель,  у которого постепенно стали  отрас-
тать плавники и жабры, пока он в конце концов не превратился в красивую,
изящную, скользкую рыбу, что легко и с наслаждением двигалась в воде меж
зеленых водорослей и листьев. Когда я проснулась, первая мысль была - ни
рыба ни мясо.  Но тут я увидела наши электронные часы, прочла на них да-
ту,  узнала время: шестое марта 1992 года, три часа ночи; я стала мужчи-
ной.
    У моей кровати сидела Беата. Удачная идея, если это придумали вы. (А
что вы, профессор, буквально за минуту до моего пробуждения покинули ла-
бораторию,  я до недавнего времени не знал!) Я  повторяю:  ваш  препарат
превосходен. Ни помрачения сознания, ни тошноты. Прекрасное самочувствие
и неистовая потребность в движении на свежем воздухе,  которую я тут  же
смог удовлетворить;  не считая обязательного и систематического выполне-
ния тестов,  я не был связан строгой программой,  поскольку мы  считали,
что  лучше всего человек познает свои возможности в условиях полной сво-
боды передвижения. А что протокол я буду вести добросовестно, можно было
не сомневаться, опыты с изменением пола на обезьянах показали, что изме-
нений черт характера  у  подопытного  животного  не  происходит.  Обезь-
яна-самка,  на которую можно положиться, становилась самцом, на которого
тоже вполне можно было положиться.
    Извините, я отвлекаюсь.  Без всякой причины, впрочем, ибо чувствовал
я себя прекрасно, чего со мной уже давно не случалось. Так чувствует се-
бя человек, сумевший наконец восполнить существенный пробел в своей жиз-
ни.  Точно избавившись от гнета,  я вскочил, надел новый костюм, который
сидел безукоризненно,  тем самым полностью подтверждая наши  прогнозы  о
размерах первичных и вторичных половых признаков будущего мужчины,  рас-
писался у Беаты в получении новых документов,  выправленных на избранное
вами имя Иначек,  и вышел на улицу,  пустынную еще, освещенную фонарями,
главную улицу нашего городка.  Отсюда я отправился к холму, где располо-
жена обсерватория,  взобрался наверх,  нашел, что вид звездного неба не-
изъяснимо прекрасен, восславил прогресс науки и - зачем скрывать? - ваши
заслуги, профессор. Я воздал также хвалу мужеству женщины, которой я был
всего два дня назад и которая-это я ощущал со всей достоверностью, - за-
таившись,  точно кошка,  дремала во мне. Признаюсь, меня это устраивало,
зачем же сразу и навсегда отталкивать поддержку?  Но сегодня я спрашиваю
себя,  не следует ли обратить внимание моих последовательниц на то,  что
отказаться от своей женской сущности они сумеют  вовсе  не  тотчас,  как
только станут мужчиной.
    Мое приподнятое настроение держалось полтора дня и одну ночь. В про-
токоле опыта вы прочтете, что я в то утро медленно - мне понадобилось на
это сорок минутспустился с холма и пошел к своему дому-башне.  А задума-
лись ли мы с вами над тем,  что новехонький мужчина вынужден будет обхо-
диться воспоминаниями бывшей женщины? Так вот я, Иначек, думал по дороге
о бывшем возлюбленном той женщины,  которой я некогда был.  О моем милом
Бертраме,  объявившем  мне  почти три года назад на этой самой дороге от
обсерватории, что так больше жить нельзя. Он не возражает против женщин-
научных работников, он за высокий процент женщин в науке; но что попрос-
ту противопоказано женщине, так это стремление к абсолюту. Нельзя же мне
проводить ночи в институте (мы тогда начали опыты с обезьянами; помните,
профессор, тех первых самок с повышенной возбудимостью?), нельзя же пос-
тоянно увиливать от решения вашей главной проблемы. А наша главная проб-
лема-ребенок.  Мне было тридцать, и я признавала, что Бертрам прав. Раз-
говор наш состоялся как раз в тот день, когда вы мимоходом назначили мне
примерный срок для опыта с человеком:  три года. И предложили руководить
новой рабочей группой.  Должна же я знать,  чего хочу, сказал Бертрам. Я
хотела ребенка. У Бертрама теперь есть ребенок, я могу его видеть, когда
пожелаю,  жена Бертрама хорошо ко мне относится.  Но меня смущает, что в
ее отношении сквозит порой благодарность и какая-то растерянность: