- А контейнер?
     Ответить он не успел. Узкий голубой луч ударил в небо из-за барханов.
Уши заложило от свиста. Луч стал шириться и расти, волна холодного воздуха
окатила меня с головой. Я увидел, как падает на песок Жогин и откатывается
за ближайший холм.  Край  неба  сделался  темным,  тяжелая  песчаная  туча
выползла из-за горизонта и быстро поползла  в  мою  сторону.  Потом  в  ее
сердцевине вспыхнуло огненное яйцо, и небо раскололось на части.
     Очнулся я под чем-то тяжелым. Кожа на щеке  была  стянута  и  покрыта
ссохшейся коркой. Ничего не болело. Я осторожно  освободился  от  груза  и
увидел, что лежал под мертвым Козловым. И засохшая кровь на щеке была  его
кровью.
     "Ласточка", -  я  приложил  к  виску  холодную  сталь  ствола,  потом
вздохнул и на секунду закрыл глаза. Так я с ней попрощался.
     Футляр, в котором был спрятан палец, я нашел  у  Козлова  за  поясом,
вытащил и переложил к себе.
     - Эй! - услышал я голос Григорьева. - Жогин! Ты жив?
     Григорьеву никто не ответил. Он, как солдат  в  атаке,  перебегал  от
бархана к бархану, бежал и выкрикивал на бегу:
     - Жогин! Жогин!
     В руке он сжимал допотопный, страшный на  вид  пистолет,  который  на
корабле держал в своей коллекции Зайцев.
     "Неужели такой стреляет? Вернее всего этот монстр не более как пилюля
от страха - психологическая поддержка трусоватому по натуре Григорьеву".
     - Жогин!
     Сейчас он бежал по открытому бугристому склону, метрах  в  сорока  от
меня. Двигался он не быстро, то и дело цепляясь ногами за гребни  песчаных
волн и с трудом удерживая равновесие. Не попасть в такую мишень  мог  лишь
пьяный или ленивый. Когда  я  поднял  пистолет,  Григорьев  остановился  и
замер. Но увидел он не меня, смотрел он  в  сторону,  за  высокий  бархан,
поднимающийся среди других островерхой  складчатой  пирамидой.  Я  еще  не
нажал на спуск, а он вскрикнул, словно  обжегся  и  медленно  двинулся  по
направлению к пирамиде. Я видел, как напряжено его  тело,  как  он  боится
идти, как подгибаются ноги, а пугало, что зажато  в  руке,  пляшет,  будто
живое. Не дойдя нескольких метров,  он  остановился  и  закрыл  пистолетом
лицо. Потом повернулся резко и, видно, хотел побежать, но  вдруг  упал,  и
даже я на таком расстоянии увидел,  как  на  выцветшей  ткани  комбинезона
распускается красный цветок.
     Вот так я сэкономил на пуле - знать  бы,  за  чей  счет.  Я  мысленно
перетасовал карты, благо их оставалось четыре. Три короля и дама. Жогин  -
возможно, но вряд ли. Жогин прост, хоть и считает себя хитрецом. Скорее уж
Алапаев. Или Яшин. Или Родионова. Кто из них остался на "Ласточке" -  Яшин
или она? Или сбежали вместе, а "Ласточку" взорвали потом?
     Мертвый Григорьев враскорячку лежал на песке. Я, выжидая,  замер,  но
кроме стаи песчаников, подкрадывающихся к лежащему телу, никакого движения
не замечал. Так я прождал с полчаса,  испытывая  противника  на  терпение.
Потом не выдержал и пополз.  Голова  была  на  удивление  ясной.  Рука  не
дрожала. А засохшую корку крови,  как  маска  стягивающую  лицо,  я  успел
отчистить песком, смачивая его слюной.
     Я полз и думал о Родионовой. На "Ласточке" мы прожили  с  ней  десять
дней, до этого она жила с Зайцевым, пока его не убили.  Изменяла  она  мне
редко, один раз я  заставил  ее  ночевать  с  Жогиным,  чтобы  узнать  про
Козлова. Если Яшин ее убил - жаль. До ближайшей женщины  -  десять  недель
полета.
     Чем ближе я подбирался к бархану,  тем  труднее  становилось  ползти.
Дело было не в страхе. И реакция на гибель Григорьева здесь  была  ни  при
чем.  Песок  оставался  прежним,  его  волны  и  пестрые  гребни  привычно
врезались в кожу. Мозг привычно гасил болевые  удары  и  отсчитывал  метры
пути. Пожалуй, воздух  стал  вязче  -  признак  наступившего  вечера.  Или
все-таки помноженный на усталость страх?
     До бархана оставалось немного. Между мной и волнистым склоном,  круто
поднимавшимся вверх, проходила гряда холмов - невысоких, каждый размером с
согнутого в поясе человека. Правее, в нескольких метрах, как рваная дыра в
полотне, темнело тело Григорьева.
     Я взял правее. Пусть потеряю во времени, зато можно ползти, укрываясь
за песчаной косой, подковой изгибающейся к востоку. Глядишь, и  где-нибудь
отыщется место, откуда можно будет выстрелить первому.
     Скоро мне повезло - в спекшейся  корке,  покрывавшей  ребро  косы,  я
обнаружил трещину. В узком треугольном  просвете,  который  расширялся  на
выходе, виднелась вывернутая рука Григорьева с увязшей в песке ладонью.  А
рядом, ближе ко мне, лежал пластиковый  цилиндр  размером  с  человеческий
палец.
     "Третий. - Я хотел облизать губы, позабыв про кольцо  респиратора,  и
почувствовал горечь резины. - Значит, третий был у Григорьева. Так".
     Оторвав взгляд от лежащего на песке предмета, я попытался рассмотреть
то, что находилось вдали. Видимость была - хуже некуда. Красноватая  глыба
бархана еще  просматривалась  на  вечереющем  небе,  но  неясное  пятно  у
подножья из-за расстояния и узости щели все время  меняло  форму,  и  глаз
уставал смотреть. Можно было расширить щель, но получать пулю в лоб  из-за
собственного нетерпения не хотелось.
     Выручила меня луна.  Бледный  призрачный  круг,  срезанный  песчаными
ножницами, возник всего на мгновенье. И в пролившемся лунном свете...
     Я сжал виски и плотно закрыл  глаза.  Потом  открыл.  Луны  не  было.
Ничего не было. Был отсвет на песчаной стене. Или игра  теней.  Или  морок
усталости, породивший навязчивый  образ.  В  пролившемся  лунном  свете  я
увидел лицо Родионовой.  Живое.  Губы  полуоткрыты.  Волосы  рассыпаны  по
плечам. Глаза... Такие я видел ночами, когда она была со мной рядом.
     - Нет, - сказал я себе, поднимаясь.
     - Это игра теней. - Воля сопротивлялась смерти.
     - Не верю, - я встал во весь рост и пошел, не ощущая  тела.  Ноги  не
слушались. О смерти я больше не думал. Глаза смотрели  вперед  на  смутную
глыбу бархана. Под ногу что-то попало. Ребристый след от подошвы пролег по
мертвой ладони. Я даже не оглянулся.
     Это была она. Ее обнаженное тело лежало вывалянное  в  песке.  Голова
откинулась в сторону, а в руке, в разжавшихся пальцах, я увидел  жогинский
пистолет.
     Я остановился, как вкопанный. Между ней и  стеной  песка  в  складках
помятой одежды, обвивавших тело, как пелена, стоял капитан Зайцев и в упор
смотрел на меня.
     - Палец! - он выставил перед собой руку. На  изуродованной  ладони  в
пустоте между пальцами темнели бурые запекшиеся рубцы.
     Ни слова не говоря,  я  достал  из-за  пояса  пластиковый  цилиндр  и
бросил. Сейчас я позавидовал мертвым. Они не видели Лазаря.
     - Палец! - громко повторил воскресший.
     Я бросил ему второй, тот, что отобрал  у  Козлова.  Он  наклонился  и
взял. Тело его перегнулось и лицо налилось кровью. Я  мог  бы  выстрелить,
мог изрешетить его пулями, мстя за собственную неудачу. Но  только  поднял
пистолет и сразу  же  его  опустил.  Сзади  за  спиной  Зайцева  рядом  со
спасательным шлюпом -  малым  подобием  "Ласточки"  -  темнел  злополучный
контейнер. Пустой, никому не нужный.
     Дура! Жадная дура! Чтобы  распечатать  контейнер,  она  приложила  не
палец - пальца ей показалось мало! Она приложило все  тело,  приволокла  с
орбиты и приложила. Не побрезговала, подлая тварь.  И  кому  в  результате
досталось бессмертие?  Тебе,  мертвая  кукла  с  вытаращенными  от  страха
глазами? Мне, дураку,  который  тебе  поверил?  Трупу!  Мертвому  капитану
Зайцеву, оживленному энергией воскрешения! И стреляй в него,  не  стреляй,
смерть ему уже не страшна.
     Зайцев возился с рукой, приращивая к ладони пальцы.  Я  повернулся  и
медленно пошел на восток.  Было  тихо.  Скрипел  песок.  Я  шел  по  нему,
спотыкаясь, потому что не было света.