ворочались где-то внизу, стены слева и  справа
касались его плеч - и он уже совсем заплутал  в  мыслях,  напрасно  тужась
понять, где он, что он, и пройдены уже или нет в этой смуте ворота Ада.


     - Темно, ничего не видно. И Пучков ушел.
     - Придет твой Пучков, никуда  не  денется.  Выпить  бы.  Сегодня  уже
какое? Или еще? Постой... - Жданов  остановился  как  шел  -  правую  руку
вытянув ладонью  вперед,  левой,  потной  и  скользкой,  держась  за  руку
Капитана. - Что-то руке холодно. - Он подал руку назад, на себя. -  Сейчас
снова тепло. - Вытянул. - Холодно. Гольфстрим какой-то...
     - Гольфстрим теплый, я плавал.
     - Неважно: теплый, холодный. Вообще все неважно.
     - Дай, я попробую. - Капитан встал рядом со Ждановым и вытянул  перед
собой руку. - Это от камня. Камень близко.
     - Понятно. Пришли. Теперь,  значит,  придется  нам  лезть  через  эту
стену. Нет, я понимаю - я: я без билета, а у тебя-то, у вас - у вас же  за
это годом жизни заплачено. Какого, спрашивается,  рожна?  -  Он  вынул  из
шаровар кисть взятого про  запас  винограда,  одну  ягоду  бросил  в  рот,
другую, помельче, - в опоясанную холодом  темноту.  В  темноте  послышался
слабый всплеск и одновременно бухающий  металлический  звук,  а  следом  -
скрип, скрежет, словно в глубине что-то пилили,  и  взрывы  лопающихся  на
воде пузырей. Через минуту все стихло.
     - Внизу ров - это понятно, раз там вода. Но гремело-то что? Непохоже,
чтобы какое животное. Больно много металла. Может, подводная лодка?
     - Вряд ли лодка. Грохоту много. Подводная лодка тоже  гремит,  но  не
так. У лодки грохот особый. Знаю, сам плавал.
     - Пучкова нет, черт. Он бы сказал. Он все про железо знает. -  Жданов
вздохнул. - Выпить бы. Не воду же эту пить. Капитан, эй?!
     - Я здесь.
     - Что делать будем?
     - Можно обойти ров по берегу.
     - Отпадает, слишком темно - вниз загреметь хочешь?
     - Можно подождать света.
     - Можно... Только так вот сидеть и ждать? Знал бы,  что  будет  такая
темень, пересидел бы ночь в виноградниках. Хоть выспался бы. - Он  оторвал
от грозди новую ягоду, хотел бросить в воду, но передумал и бросил в  рот.
- Ладно, пошли в обход. Авось, нога в обиду не даст - не оступимся.
     Они осторожно двинулись вдоль холодной воздушной границы  влево.  Шли
тихо, не говорили долго, не о чем было вслух говорить. Каждый говорил  про
себя.
     "Дождь все льет и льет, - молча говорил Капитан, хотя дождя не  было,
было сухо, и даже из глубины рва не поднимала над  водой  голову  ядовитая
змея испарений, - и капли его висят на кустах... - И капель не было, зачем
он придумал капли? - Капли, капли, - упрямо повторял Капитан  и  облизывал
сухую корочку губ, будто слизывал  эти  самые  капли.  И  вдруг  перестал,
потому что увидел  где-то  за  темнотой  белое  горячее  солнце,  и  сразу
родились другие слова, вот эти: - Как капли дождя высыхают,  когда  встает
полдень, так злые и короткие дни мои исчезают уже, Анна Павловна."
     Рядом, на шаг впереди, говорил про себя Жданов:
     "Ну, Анька! Ну, сволочь!  Пучков  прав,  хоть  и  дурак,  -  решился:
плюнул, ушел. А ты? Сколько раз себе говорил: не лезь на небо, не надо.  А
туда же - начал лестницу строить. Иаков, тоже  мне.  Вроде  этих.  Пердят,
пердят, надеются - счастье им подавай. Жизни за него, видите ли, не жалко.
А счастье-то - баба! Красивая, не дура - но баба  же!  Да  их  где  хочешь
возьмешь. Сюда-то  зачем  было  переться?  Свистнешь  -  из  любого  куста
задницами из-под юбки тебе подмигивают. Нет, я ей все  скажу,  что  о  ней
думаю. И за этих придурков тоже скажу. Сами-то они  не  могут,  не  видят,
идиоты слепые. Черт! Что-то я сам дураком делаюсь. Чувствую, как дурею. За
этих решил вступиться. Дожили! Нет уж. Сами.  И  вообще  все  это  бред  -
Цепеш, Кишкан, Валахия,  шаровары...  Нету  этого  ничего,  посадили  тебя
дурака на иглу, гонят глюки, а ты и рад - попал в бесплатное  приключение.
Все, хватит. Больше не верю. Отныне начинаю считать, что все, что я  вижу,
не существует. Всерьез, во всяком случае, принимать это нельзя.  С  ума  ж
ведь сойдешь!"
     Справа во рву плеснуло, и в сердце зашевелился страх. Жданов замер на
месте, смещая центр тяжести влево.
     "Земля осыпается. Сыграешь еще, не  дай  Бог.  Если  я  сам  все  это
придумал, то получилось крепко.  Натурально,  прямо  Шарль  де  Костер.  -
Жданов прислушался ко рву. -  С  выводами  пока  повременим.  Рано.  Глюки
глюками, а туда свалиться тоже не хочется."
     - Капитан, ты живой? - Жданов поводил рукой в темноте, потрогал. -  А
то идешь, даже не дышишь. Послушай, тебе все  это  ничего  не  напоминает?
Темнота эта - ни света, ни звука?
     - Море напоминает, океан, экватор. Когда стоишь, куришь на палубе,  а
ни ветра, и вода - тихая, будто ее и нету совсем.
     - То корабль, там хоть борта есть - не свалишься. А я  вот  вспомнил,
как в театре одно время работал, рабочим сцены. После спектакля за кулисы,
бывало, зайдешь, когда нет никого, - там у нас щиты были с рубильниками, я
последний всегда свет выключал. Ну так вот, свет в театре погасишь, стоишь
- и страшно тебе вдруг делается. Непонятный какой-то  страх.  Ниоткуда.  И
враз отшибало всякое чувство времени, места,  ориентацию.  То  есть,  пока
свет не выключил, знаешь - тут вот ступеньки, тут яма с пандусом, по  нему
декорации на сцену закатывали. А только за рубильник потянешь,  только  из
руки его выпустил - как мгновенно все забываешь: где, что, кто  ты  такой,
зачем? И, главное, - тихо, а словно кто-то в темноте есть;  шаг  сделаешь,
замрешь и чувствуешь - кто-то другой шаг сделал. Ты задышал - и он. А  еще
эта яма. Холодом из нее тоже, между прочим, несло будь здоров.  Не  таким,
правда, но  несло.  И  кулисы  -  не  дай  Бог  в  темноте  в  кулису,  не
разобравшись, ткнешься. Она такая, как бы это тебе сказать, - ну скользкая
что ли, липкая, будто она сама по тебе течет  и  не  отпускает.  Я  неделю
тогда проработал - ушел. Нет, думаю, хватит с меня - на кладбище сторожить
и то спокойнее. "Эдипа" при мне, помню, ставили.
     Жданов замедлил шаг - вроде в темноте что-то  мелькнуло.  Свет?  Нет,
померещилось.
     - Вот и теперь со мной что-то похожее. Только  пьесу  другую  играют.
Капитан, а сам-то ты во все это веришь?
     - Во что - во все?
     - Во всю эту местную чертовщину? Тебе не кажется, что все это  не  на
самом деле? Нигде же такого нет. Вот ты - ты полмира видел, везде  был,  а
скажи, есть еще где такое? Ведь нет? Нет? Молчишь! Я  так  думаю:  мы  как
дети, которым купили билет на елку. Смотрим, переживаем, верим во  все.  В
то, что куклы - живые, звери и птицы - разговаривают, добро побеждает зло,
дурак - он самый умный, а счастье - это когда тебе под конец выдают  кулек
с леденцами.
     - Стоп! - Жданов остановился и поднял невидимую в темноте  ладонь.  -
Стоим! Вижу свет!
     - Я давно вижу.
     - Раз видел, чего ж молчал?
     Капитан помялся, поскреб щетину, потом сказал:
     - Плохой он какой-то, мне не нравится. Как этот воздух от камня.
     - Плохой - не плохой, нам выбирать не  из  чего.  Какой  есть.  Всяко
лучше, чем в жмурки играть. Пошли.
     Идти пришлось с километр, не меньше, огибая  ров  по  дуге.  Световое
пятно скорее напоминало блик, нарисованный на уснувшем облаке, или мертвую
рыбу, отсвечивающую фосфорной чешуей. Холодное, безжизненное - плохое, как
сказал Капитан. Оно не удалялось, не становилось ближе, а  зацепившись  на
небольшой высоте, терпеливо поджидало гостей.
     Но вот к этому свету добавился еще один - новый. Белая слюдяная  сыпь
на масляной полосе рва.
     - Окно, я так и думал -  там...  -  Жданов  обернулся,  хотел  что-то
добавить и замер с полураскрытым ртом.
     Впервые за долгие часы слепоты, которыми их наградила ночь, он увидел
лицо Капитана.
     Жданов его не  узнал.  Это  была  даже  не  маска,  это  было  что-то
вывернутое изнанкой к нему, лицо навыворот, все в белой  слюдяной  сыпи  -
мертвая рыба, отсвечивающая фосфорной чешуей.
     - Ты кто? - спросил Жданов это лицо, но лицо молчало. Непонятно было,
видело оно Жданова или нет: вместо глаз чернели выдавленные в мягком воске
ямы. В них проваливался его вопрос, и неизвестно было,  когда  он  с  эхом
выберется обратно.
     Жданов медленно-медленно, не видя куда идет, стал отступать назад.
     Потерявший лицо Капитан качнулся, пошел на Жданова - плавно,  нехотя,
как во сне. И все в нем было как мертвое, только  руки  оставались  живые.
Одна сжимала серый конус бумаги,  острые  пальцы  другой  бережно,  как-то
по-детски охраняли его открытый широкий край.
     Жданов понял, что у Капитана  в  руке.  Трудно  было  не  догадаться.
"Счастье - это когда тебе под конец выдают кулек с леденцами" - он же  сам
придумал эти слова. Или не он? Кто-то другой  сказал  их  тогда  за  него?
Другой, которого он не знал, - невидимый режиссер  всего  этого  безумного
карнавала?
     Жданов пятился. Капитан, баюкая на руках бумажную птицу-счастье,  шел
на него. Жданов сделал шаг в сторону. Капитан шел  не  сворачивая.  Жданов
сделал еще шаг. Капитан продолжал идти. Жданова для него не  существовало.
Вот ноги его плавно сошли с откоса, ступни коснулись воды, и он  спокойно,
как водомерка, поскользил к противоположному берегу.
     Тут Жданова наконец прорвало. Смотреть  на  все  это  было  скучно  и
тошно. Жалкий, пошлый спектакль, заигранный дальше некуда  за  две  тысячи
лет, прошедших с его премьеры. А он-то  вдруг  посчитал,  что  режиссер  -
гений. Гений? Ничтожество он, штукарь говенный!  Жданов  вспомнил  ходячий
лозунг из прошлого: "Осторожно: пошлость!" Вот именно - осторожно.
     Капитан уже добрался до середины рва. Берег  на  другой  стороне  был
выше - из воды, в том месте,  откуда  начиналась  световая  дорожка,  вели
наверх узкие каменные ступени.  Лестница  кончалась  площадкой.  Часть  ее
занимал механизм подъемника  -  кожухи  двух  лебедок  и  что-то  большое,
круглое, напоминающее тележное  колесо.  Сам  мост,  притянутый  цепями  к
стене,  сливался  с  каменной  кладкой.  Еще   здесь   стояла   маленькая,
раздувшаяся, на кривых ножках, похожая на лягушку пушечка. Один бок ее был
освещен, и к боку кругленькими бочками приткнулись горошины-ядра.
     Жданов набрал в рот воздуха, какой был,  и  громко  выпустил  его  из
себя:
     - Стой! Куда?! Капитан! Да остановись, ты, придурок.
     Фигура на воде вздрогнула, неловко замахала руками. Лицо  ее  сделало
поворот, по лицу - привычному, такому знакомому, с траурным венчиком возле
век и какой-то жалкой, детской, вечно виноватой улыбкой -  побежали  рябые
тени. Ров снова стал рвом, тело - телом. Хождение по водам кончилось.  Без
всплеска, без кругов по воде Капитан провалился вниз.
     Жданов зачем-то стал шарить глазами по сторонам  -  ища  спасательный
круг, потом опомнился и бестолково, не  в  лад  начал  стаскивать  с  себя
шаровары.
     И тут тишина взорвалась. Ров наполнился  звуками.  Вскипающие  буруны
рассекали смолу воды, и какие-то продолговатые тени торпедами торопились к
цели. Цель была видна ясно. Сначала рука со сложенными лодочкой  пальцами,
потом голова и плечи - Капитан вынырнул на поверхность и, загребая правой,
поплыл к гранитным ступеням.
     Жданов все никак не мог справиться с шароварами. Одна нога уже готова
была лететь на  помощь,  другая  запуталась  в  складках  -  в  матерчатом
восточном силке - и чем больше он ее дергал, чем больше  сыпал  проклятий,
тем безнадежней она оплеталась коварной смирительной пеленой.
     Все это сильно напоминало заговор, но Жданов в заговоры не верил.
     Тем временем трагедия на воде стремительно  шла  к  развязке.  Спасти
могло только чудо. Капитан делал  резкие  короткие  взмахи,  но  берег  не
приближался. Казалось, сама вода - вязкая смоляная патока  -  смеется  над
простодушным пловцом. Зато она откровенно играла на руку тем стремительным
тварям, которые здесь были хозяева.
     Чуда! Чуда! Жданов потерял равновесие и  боком  повалился  на  землю.
Рука  его  схватилась  за  что-то  шаткое,   выпуклое,   обтянутое   сухой
мешковиной. Мешок с черепами! Не  понимая  зачем,  он  выдернул  из  мешка
завязку - рука нащупала круглую лобовину черепа,  пальцы,  провалившись  в
глазницы, кольцом сжались на переносице.
     Он привстал на коленях, замахнулся в бессильной  ярости  и  что  есть
силы швырнул череп в воду. Потом еще один,  и  еще.  Как  сумасшедший,  он
бросал черепа в ров. Отчаянно, без всякой надежды, как будто  эта  мертвая
костяная армия могла помочь Капитану.
     Черепа, словно бутоны нераскрывшихся  лилий,  череп  за  черепом,  за
цветком цветок, тихо, неумолимо тихо, в открытую, не таясь, шли в атаку по
мертвой воде.
     Наступал их последний бой.
     Бой страшный -  так  всегда  бывает,  когда  смерть,  помноженная  на
смерть, встречается с другой смертью и бьется с  ней  смертным  боем.  Без
крови, без пленных, без раненых, без хвастливых  радиосводок.  С  холодным
равнодушием Вечности на прекрасных выпуклых лбах.
     Без генералов, без рядовых - все равны, все  -  белая  кость,  все  -
пустые немигающие глазницы, в которых заночевало время.
     Мертвые спасали живых.
     Поначалу ничего не менялось. Остроносые хищники  как  шли  наперехват
человеку, так и продолжали идти. Но вдруг одна из торпед сделала  разворот
и, не сбавляя скорости, устремилась к передовому отряду.
     За  ней  развернулась  другая,  третья  -  и  вот  уже  вся  эскадра,
перекраивая на ходу строй, кинулась в лобовую атаку.
     Затрещала белая кость, черепа лопались и взрывались, летела  костяная
мука.
     Туши  механических  крокодилов  наваливались   на   белые   поплавки,
коверкали их, топили, визжали пилы зубов,  гребные  винты  на  подхвостьях
лупили воздух и воду, ров превратился в ад.
     Бой кончился как  и  начался  -  тишиной.  Жданов,  как  расстроенный
механизм, тянул руку к пустому мешку, выхватывал из него пустоту и  швырял
пустотой по призракам. Лицо его было похоже  на  череп  -  с  ввалившимися
глазами, с голодным оскалом рта, с темными ложбинами на висках. И не  было
рядом друга, который похлопал бы  его  по  плечу  и  сказал:  "Хватит,  мы
победили".
     Капитан, снимая с  глаз  липкую  холодную  пелену,  стоял  на  мокром
граните. Он так ни  разу  и  не  оглянулся,  так  и  не  понял,  на  какой
источенной проволоке висел все эти минуты.
     Уши залепило водой - когда глухота отпустила, ров был уже пустыней. О
битве напоминали лишь мучное золотистое крошево  да  масляные  разводы  на
полинялой коже воды.
     Он дошел  до  лягушки-пушечки,  осторожно  тронул  ногой  крайнее  из
игрушечных ядер. Потом посмотрел на белый призрак  окна  с  впечатанной  в
него кладбищенской крестовиной.
     Голова закружилась. Оконный крест сорвался с белого полотна и вороном
полетел вниз.
     Капитан пригнулся, прикрывая руками голову, потом отнял руки,  пробуя
стряхнуть с себя усталую дурь. Посмотрел вверх. Верха не было.  Ни  верха,
ни Великой Цепешевой стены, ни рва за спиной - ничего. Все съела  тьма:  и
свет, который во тьме светит, и Жданова, и его самого - оставив лишь  ночь
и слова, которые пристали к губам: "Как капли дождя высыхают... так и  дни
мои исчезают уже..."
     Капель не было, зачем он придумал капли?


     - ...Помню, в Эдессе. Какие там были птичьи рынки! Ах  какие!  Вот  у
тебя тоже лицо птичье - ты кого больше любишь? Канареек? Скворчиков?  Я  -
голубей. По мне - лучше голубка птицы нету. Голубок, он свой,  он  родной,
гу-гу-гу-гу - голос какой, а? От него домом пахнет. Я же все  так  -  там,
здесь, Тигр, Хоросан, Басра. Перекати-камень как говорится. Или у  вас  не
камень?
     - Перекати-поле.
     - Заговорил, заговорил,  родной.  А  то  все  молчит,  молчит.  Ожил,
значит. Это хорошо. Так поле, говоришь? Вот-вот, поле.  Но  камень  лучше.
Перекати-камень мохом не обрастает. Вот вы, Александр Михайлович, родом из
иудеев? Это хорошо. Это значит - хорошая кровь, крепкая. А к  голубкам  вы
относитесь, извиняюсь, как?
     - ...Вон тот, с венчиком, это Шакар. А здесь у меня Дервиш. А этот  -
Амор Фати. Смотри - открываю клетку. Эй, Аморка, лети! Не летит. Не  хочет
лететь Аморка. Что толку лететь? Это все равно как бежать от смерти. Беги,
не беги, все равно догонит...
     - ...А вот мы сейчас винца. Утро уже. Утром винца - для души полезно.
А то какой-то ты не веселый, Александр Михайлович.  Вы  что  пить  будете?
Кларету хотите? Хересу? Ай, какой у нас херес!  Илла  лахо,  какой  херес.
Пойдемте...
     - ...В погреба! В погреба! Погреба мои покажу. Вы таких погребов  еще
не видели. Ручку извольте. Слабы вы еще, слабы. Вот  я  вас  под  ручку  и
поведу. Праздник сегодня, Александр Михайлович. Гости будут.  Стол  будет.
Сынок мой сегодня женится. Владик мой...
     - ...Стойте! Тихо! Вроде, зовут. Александр Михайлович,  вы  меня  тут
пока подождите. Я скоро. А потом -  погреба.  Кларет.  А  вы  тут  пока  с
голубками...
     Зискинд медленно приходил в себя. Голова была  уже  ясная,  только  в
ноги словно свинца налили.
     Кишкан ушел. Дверь  осталась  полуоткрытой.  Зискинд  пожал  плечами.
"Беги, не беги..." Закудахтал в клетке шелковый Амор Фати. Зискинд подошел
к клетке, тронул медную нить, и та запела  на  поднебесной  ноте.  Голубок
повернул голову и доверчиво посмотрел на  Зискинда.  Красная  точка  крови
застыла на его плоском зрачке.
     Зискинду стало не по себе. От птичьего взгляда и от чего-то еще,  что
волнами накатывало на сердце. Словно он забыл что-то важное,  важнее  чего
не бывает... Он стал перебирать в памяти слежавшиеся мертвые зерна. Книги?
Не то. Дом? Нет его, теперь уже нет. Жизнь?  Смерть?  Может  быть...  Нет,
вряд ли. Тогда что?
     Зискинд отвернулся от клетки.
     Зачем они здесь? ОНИ? Кто - ОНИ? Этот человек, который меняется,  как
полосы на раскаленном металле? Который  легко,  как  щепки,  перебрасывает
мостки от настоящего к прошлому? Кишкан?
     Он обвел  глазами  странную,  неправильной  формы,  комнату,  которую
трудно было назвать жильем.  Скорее  уж  какая-то  голубятня,  хотя  и  на
голубятню   она   была   не   похожа.   Птичья   тюрьма    с    одиночными
клетками-камерами. С птицами, которые не хотят улетать. Amor fati!
     Зискинд сделал шаг к двери, прислушался. Никого не слышно.  Свинца  в
ногах он больше не чувствовал. Он подошел к двери, не раздумывая, открыл и
увидел захламленную, с кисловатым запахом сырости  ротонду  со  стекающими
из-под грязного стеклянного колпака тонкими ручейками  света.  От  ротонды
лучами расходились три коридора.  Над  арками,  которыми  они  начинались,
виднелись три одинаковых картуша, с которых из-под вековой пыли проступали
силуэты гербов.
     Зискинд замер, не зная, в какой коридор сворачивать. Потом подумал, а
не все ли равно, и решил повернуть налево.
     Его  остановила  скрипучая  песня  крыльев.  Волна  упругого  воздуха
окатила шею, потом лицо. По полу замелькала тень,  он  посмотрел  вверх  и
увидел над головой птицу. Голубь уже  не  метался,  справившись  с  первой
робостью, а летел прямо и ровно, за кругом делая круг  и  по  неторопливой
спирали опускаясь ниже и ниже.
     И от  легких  этих  кругов,  и  от  света,  который  делал  белыми  и
прозрачными  крылья,  Зискинд  внезапно   почувствовал,   как   тело   его
наполняется легкой силой, и в сердце нет больше ни холода ни  тепла,  есть
только легкий жар, и сам он знает, что ему надо делать.
     Голубь сделал последний круг и  пропал  под  аркой,  которая  уводила
вправо. Зискинд двинулся следом. Стены, мимо  которых  он  проходил,  были
наглухо затянуты тяжелыми прямоугольниками шпалер. Было темно,  но  краски
на ткани,  словно  чувствуя  его  приближение,  начинали  медленно  тлеть,
наполнялись  фосфорным  светом,  картины  на  глазах  оживали,  заманивая,
затягивая в свою опасную, призрачную и одновременно насто